под шерстяным одеялом

Тихий-тихий, спокойный, уютный вечер. Льет дождь, сверкает молния, в апартаментах Эдисона не горит ни единого окна, по той простой причине, что называют «отключили свет». В подвале, ставшим бэт-пещерой уже для двоих царила атмосфера. В той спальне солнца всегда было чуточку больше чем в Африке — подумал Салли, выходя из лифта. И нежности больше, чем в какой-то шоколадке с лиловой коровой. Салли закрывает глаза, толкает дверь с табличкой «Держись подальше!»* и замирает на пороге. Ларри выглядывает из-за мольберта и улыбается гостю. — Ну здравствуй. — Ну здравствуй Ларри встает из-за мольберта и сокращает расстояние между ним и парнем в маске. Ларри обнимается (и целуется!) как бог, Сал не мог этого не признавать. Он много-много раз говорил ему, что «твои руки покрыты блядской лаской», но что патлатый рокер с улыбкой отвечал что: «надеюсь не стиральным порошком» и они оба заливались смехом. Они любили имбирные пряники, которые прямо на их глазах покрывал глазурью пекарь, и любили поедать их под шерстяным одеялом, прижимаясь друг к другу, передавая приятное тепло. Ларри души не чаял в своём друге, говорил что он как ожидание праздника в пластиковой короне. Сал бережно хранил эти воспоминания. Часто говорил будто бы с Ларри, рассказывая, что от него остается в памяти только хорошее. Чистое как тот приход, когда они в первый (для Салли) и последний (для них обоих) раз обдолбались чем-то легким, но приход был сильным и чистым. Парни тогда не соображали что происходит, зачем они это делают, они в тот вечер просто жили и любили, и так же шел дождь, они сидели в темноте и тишине, насквозь пропитанной любовью, пусть и остающейся в тайне для них двоих. Память Сала хранила воспоминания белые, как одна из многочисленных футболок с металл-группами Ларри, и как простыни в комнате Салли, в которые он так редко ложился, предпочитая холод и кошмары собственной комнаты тёплому боку друга и уютному сиянию телевизора. Он по прежнему не снимал протез, а его друг не давил на Салли, понимая, что нужно давать людям время чтобы раскрыться. У Ларри была белая и чистая кожа. Такая же светлая как и воспоминания Сала о нём. Сал смотрит на свои руки. Шестнадцать шрамов по пьяни, в той самой глупой игре в которой поешь и ножом протыкаешь стол в расстояниях между пальцами. Еще были вывихи психики Ларри, когда на Салли накатывала паническая атака и тот прятался где-то. Шрамы появились в самом начале их знакомства, когда Ларри смотрел на него так, что Салли, поймавший его взгляд тут же промахнулся. И тут же вспылил: — Не смотри на меня! Зачем ты так смотришь? — За что ты меня так ранишь? — Ларри пробормотал это себе под нос. Протезник сделал вид что не услышал. Ларри тогда сорвался дико, обрабатывать рану. От его волос пахло лимонными маффинами. У Салли осталась фотография, которую они распечатали, абсолютно не стыдясь в каком-то фотоателье, где Ларри смеется, уткнувшись в плечо синеволосого. Маска последнего хоть и ничего не выражала, но по глазам (блять, божественным глазам, чувак) было видно что Сал тоже улыбается. Это смех обреченного, который (хоть и не сразу) разрушит все что было. Ведь тот парень оставляет все хорошее. Нет, даже не так. Он оставляет все самое лучшее, не прося взамен ничего А совсем недавно к Салли пришла Лиза, и кусая губы, пряча опухшие глаза начала говорить, сбиваясь изредка на всхлипы, сказала лишь одну фразу, от которой мир Салли-Кромсалли, то чем он жил, то ради чего он еще не вскрыл вены осколком стекла из рамки мигом обрушилось — Сал, Ларри умер. Салли прикрыл глаза и сглотнул ком в горле, чтобы не разрыдаться перед Лизой. Они сидели и молчали, пока не закончился сеанс. Осталось только /одно/ воспоминание о Ларри. Лезвие, которое он передал в самом начале в куске лимонного маффина, который пах точно так же как и его волосы И в ту же самую ночь на полу камеры лежало тело с синими волосами. Осколки протеза и стекла фоторамки впивались в окровавленную кожу И все-таки, металлист в мерче оставлял действительно лучшие воспоминания. И все еще ничего за них не просил.