spike

Очередной летний день Марка особо не впечатлил: он всего лишь проговорил с колючкой на любимом кактусе восемь часов, пока та вдруг не решила, что ей пора попить водички. Марк знал, что колючки такими вещами не занимаются, но колючку по имени Донхёк было не остановить, и он даже не пытался. Вечером Донхёк попросил Марка повернуть кактус так, чтобы он мог видеть пейзаж из окна комнаты хозяина, и тот бережно выполнил указания, усаживаясь рядом на тот же подоконник с кружкой остывшего капучино. Донхёк непривычно молчал в этот раз, только капелька чистой воды на нем блестела в свете настольной лампы и он иногда дергался, чтобы сбить её. Марк большим пальцем как можно осторожнее избавил его от этой ноши. — Хватит молчать, — заговорил Марк, — я уже насмотрелся на звезды, поговори со мной. Донхёк молчал. — Такое чувство, будто ты их считаешь, — парень вперил взгляд в колючку и приподнял бровь: она не любила, когда Марк разговаривал с кем-то в его присутствии даже если по телефону, а сейчас игнорировала простые просьбы. Донхёк помолчал ещё секунду, а потом: — Придурок, ты меня сбил. Марк возвел глаза к небу и спрыгнул с подоконника. — Разве ты не знаешь, что все равно не сможешь их всех сосчитать? — спросил он у колючки. — Я знаю, мам, — раздраженно ответил Донхёк, — но мне надо чем-то заняться. Ты учишься, в футбол играешь, три языка знаешь! А я что, даже звезды посчитать не могу? В тоне проскользнули нотки обиды, заставившие Марка почувствовать себя виноватым. Он выдохнул, осторожно, чтобы не напугать потоком воздуха кактус и колючку на нем, и начал: — Я человек, и мне надо как-то выживать. Я не смогу сделать это, если не получу образование, а со своими оценками я его получу только благодаря этим самым языкам и спорту, так как на учебу я благополучно наплевал, — он улыбнулся, но Донхёк его перебил: — Совсем дурак? — он возмущенно дрогнул на кактусе, — не ценишь того, что тебе дано, и чего тебе не хватает? Выживать он собрался в двадцать втором веке! — В двадцать первом, — поправил Марк. — Отстань! — А ты колючка, и ты всемогущ, — продолжал Марк, не осознавая, насколько идиотски звучит эта фраза, — в любых условиях здоровый останешься, а я – чуть ветерок подул — и слягу с температурой и мигренью. — Но я живу на твоём подоконнике и никакие цунами со снегопадами меня тут не достают. И не у всех людей такой слабый имнунтиет, как у тебя, — упрямился Донхёк. — Иммунитет, — поправил Марк снова. — Я сказал, отстань! — Но ты все равно моя любимая колючка на моем любимом кактусе, и заметь, что ты единственный кактус и вообще растение и посетитель в моей личной комнате, — кажется, это смягчает амбициозного Хёка, — тебе не обязательно быть сильным и самостоятельным, чтобы жить со мной, — ухмыляется Марк, наслаждаясь произведенным эффектом. Он укладывает голову так, чтоб мог смотреть на Донхёка снизу — знает, что так тот чувствует себя более независимым. Донхёк молчит несколько секунд, а потом замечает большое птичье гнездо на одном из деревьев, растущих во дворе Марка. Оно расположено, наверное, на самых последних ветках, отрываясь от земли на многие метры, и Донхёк заявляет: — Будь я птицей, никогда бы не построил дом так высоко. — Ты пару минут назад хотел быть человеком, — напоминает Марк, — видишь, какой ты непостоянный. Лучше оставайся моей любимой колючкой на моем любимом кактусе. — Повторяю в последний раз — отстань! Марк чувствует, что Донхёк обиделся на сегодня окончательно, и знает, что в таких ситуациях его лучше не напрягать, а потому молча направляется к расправленной кровати, падая на нее и закрывая глаза. — Спокойной ночи, Хёк. Тишина на четыре секунды, а потом: — Спокойной ночи, мам. Марк бы хотел, чтобы Донхёк хоть раз назвал его по имени, (он пропускает мысль о том, что было бы ещё лучше, будь Донхёк человеком, а не птицей и, тем более, его любимой колючкой на его любимом кактусе).