Когда тьма тебе улыбается

Видеть брата здоровым так странно, так давяще-болезненно, что Белль хочется не думать о том, что она здесь. О том, что всё напоминает сон. Неестественно-тошнотворный кошмар — один из тех, которые видишь в горячечном бреду с температурой под сорок, и которые Белль начала видеть в этом доме каждую ночь. О том, что она стоит босиком в холодном коридоре, и неподвижный тяжёлый воздух кажется ей ещё более стылым, словно мертвенно-могильный холод из комнаты в подвале заполонил весь дом и теперь просачивался внутрь неё, заставляя задыхаться. О том, что на часах чуть больше, чем 3:15, за окнами леденящая кромешная тьма, и что где-то внизу приглушённо грянули выстрелы, будто бы ненастоящие, невозможные, и, всё же, где-то глубоко внутри, ожидаемые. И о том, что у Джеймса в руках ружьё, а его глаза чернее ночного мрака. "Мне так больно. Мне так больно, господи". Ей правда больно. Белль чувствует, как по щекам стекают слёзы, в глазах нестерпимо жжёт, а силы покидают её. Ускользают в душащий мрак старого трёхэтажного особняка по Оушен-авеню, 112. И она, прежде такая сильная и стойкая, слабеет. Меркнет. Угасает. Потому что этого ужаса вокруг слишком, чёрт возьми, много, потому что бороться, по сути, не за что, потому что беспросветность такая давящая, что ей больно, ей-ужасно-больно, а тот, кто является средоточием всей этой бездонно-пустотной тьмы, знакомо улыбается ей. Будто бы ласково. И одновременно убийственно жестоко. — Привет, сестра. — Он говорит это с такой добродушной непритязательной простотой, что ей срочно нужно схватиться за стену, чтобы устоять на ногах. Белль не помнит, когда последний раз была такой слабой. Белль не знает, что ещё могло бы заставить её быть такой. "Я знаю, что это не ты". Я знаю, что это не ты — ты не можешь просто так стоять здесь после того, что произошло. У тебя в руках ружьё, у тебя во взгляде непроницаемая мёртвая бесконечность, под восково-бледной кожей видно паутину синих вен. — Это не ты. — "Но почему я тогда так плачу?" — Это я. — Он делает несколько шагов к ней. От него пахнет свежевыстиранной простынёй, которой он был укрыт совсем недавно, лекарствами, шампунем, которым Джоан мыла ему волосы, и чем-то ещё. Чем-то нечеловеческим. Белль рассеянно блуждает взглядом по его лицу — измождённому, болезненному, но такому родному, что давящая боль опять не даёт ей дышать. Ей нужно убежать, уйти, толкнуть его, сделать-чёрт-возьми-хоть-что-нибудь, но она остаётся стоять на месте, давая ему возможность приблизиться. Отстранённо думает, что мама или Джулиет уже могут быть мертвы. "А, может быть, и обе". — Я скучал по тебе. — Он останавливается. Наклоняет голову, растягивая посиневшие губы в этой своей странной обезоруживающей улыбке и будто бы невзначай поправляет ей прядь волос. — Ты даже не представляешь. Белль смотрит на него, не моргая — глаза, наполненные слезами, делают картинку смутной, будто бы во сне, — смотрит изумлённо, непонимающе и с тоской, которую ей никак не выпустить. Больше всего на свете ей бы хотелось ответить "я тоже". Она качает головой. — Не-ет, — Белль протягивает это шёпотом, не сводя влажных глаз с этой пульсирующей черноты в его взгляде. — Я не верю тебе. — В её голосе звучат жестокие нотки: — Я тебе не верю. — Правда? — он наигранно вскидывает брови и наклоняет голову, будто бы и правда Джеймс. Белль чувствует, как от ружья в его руке пахнет порохом. Она часто дышит, приоткрыв пересохшие губы и продолжая смотреть ему в глаза, думает, что нужно что-то делать, что нужно собраться и снова стать сильной, как раньше — вернуть ту сталь, что помогала ей держаться все эти два года. Только вот из двух близнецов Джеймс всегда был сильнее. Он вдруг наклоняет голову и целует её. Остро. Сильно. Пронзительно. И так горячо, так-запредельно-горячо, будто бы в противовес понизившейся в доме температуры. Будто бы холод подвальной комнаты был вовсе не при чём, и Джеймс не был частью этой первобытной леденящей черноты, будто всё на самом деле было нормально, будто она тоже могла сказать "я скучала" и не чувствовать эту невыносимо-саднящую боль, теперь гулом раздающуюся в её голове. Она чувствует, как резко возрастает пульс, чувствует его губы, чувствует исходящее от его тела тепло — а может ей только кажется? — не удерживается и поддаётся, зарываясь рукой в рыжие волосы и притягивая Джеймса ближе. Ещё ближе. Недостаточно-чёрт-возьми-близко. Он прижимает её к стене, и у неё сбивается дыхание — так жарко и в то же время холодно, что её бросает в озноб, и она обвивает руками шею того, кто уже навряд ли является её братом. "Я-так-скучала-ты-не-представляешь". И, на самом деле, она продолжает скучать. Прямо сейчас — углубляя поцелуй, часто дыша и касаясь подушечками пальцев его кожи, его мягких волос, его тела, будто бы и не измождённого двумя годами вегетативной жизни. Белль хочется думать, что он настоящий. Белль хочется верить, но она не верит. Не верит, изгибаясь и прижимаясь к нему животом, не верит, хоть и не может оттолкнуть, не верит, плачет и продолжает скучать по Джеймсу, впиваясь губами в его губы. Когда его пальцы проникают ей под футболку, она вздрагивает и запрокидывает голову. Мысли судорожно роятся в голове, и Белль на момент снова думает о том, что должна бороться, пусть ей даже так невыносимо больно, что она готова забыть о том, что происходит в погружённом во мглу коридоре дома "Хай-Хоупз", и что эта тьма, этот воплощённый противоестественный кошмар в облике Джеймса, сейчас здесь. Да-как-же-тогда-господи-прекратить-это? Она тянется к ружью, но Джеймс заподазривает и это мимолётное — абсолютно бессмысленное и вызванное скорее отчаянием, чем разумом — движение её руки вниз. Он отстраняется от её губ. Наклоняет голову с такой разочарованной, но в то же время благодушной улыбкой, будто бы она напроказничавшая девчонка. Пристально смотрит в её заплаканные глаза. Это же не его взгляд. "Не его, не его, не его". — Ты ведь не этого хочешь. — Он утверждает. Или всё таки спрашивает? Белль не понимает — может поняла бы, будь это Джеймс на самом деле. Она чувствует себя слабее, чем когда бы то ни было, и то, что он стоит рядом, такой знакомый, и в то же время леденяще-чужой, сбивает её с толку. — Я не знаю. — Она говорит правду. — Ты так раскисла. — Кажется, он забавляется. Продолжает улыбаться, но — боже — как это противоестественно звучит из его уст. — Где же та самая боевая Белль? Не сказал бы, что это на тебя похоже. Белль шипит, пытается высвободиться, но Джеймс хватает её за запястье свободной рукой. — Бро-ось. Что с тобой? Неужели ты так сильно любишь меня? Она чувствует, как отчаяние, боль, ярость и страх сплетаются во что-то единое — опустошающее и в то же время тяжёлое. Словно бы её подвесили в зыбком пространстве, из которого она бы хотела выбраться, но не смогла. — Зачем ты это делаешь? — она говорит это так устало, что сама удивляется своему голосу. — Почему бы тебе просто молча не пристрелить всех, как Ронни Дефео? — Ты же не знаешь, что тогда было, Белль. — Джеймс улыбается, сверля её чёрными дырами глаз. "А он знает". Он-ведь-правда-чёрт-возьми-знает. Она продолжала смотреть в эту тьму — затягивающую, опустошающую, лишающую её каких-либо мыслей, — когда он стёр слёзы с её щеки. Потом плавно повёл пальцами ниже, обогнув подбородок, наклонил голову набок, спускаясь к шее. — А что ты будешь делать, если я дам тебе десять секунд форы? Белль ошарашенно смотрит на него. — Зачем? — Ну, ты все равно сдохнешь сегодня. — Его голос становится пустым. — Покажи мне. Она вдруг думает, что это не конец. Хотя, будь это так, навряд ли бы он это допустил. Белль отталкивает его, не встречая сопротивления, и мчится в комнату Джулиет — первая мысль в помутившемся, но начинающему приобретать ясность, сознании. Вдруг она ещё жива? "Пусть она будет ещё жива". Белль не думает о матери: выбор между ней становится таким очевидным, как будто она всегда это знала. Странно, как сами собой расставляются приоритеты, когда в наличии всего десять секунд. Она заскакивает в комнату к сестре — цветочные обои, застывшие на тумбочке куклы, пустая кровать, — и страх снова липкими червяками заползает ей куда-то под рёбра. "Где она?" Белль чувствует подбирающуюся к горлу тошноту. Ей плохо — ей снова так чертовски плохо, что она снова не знает, что делать, часто дышит и просто невидяще смотрит куда-то в окно. — Белль? Она оборачивается. Резко. Выдыхает. — Я слышала какой-то шум. — Младшая сестрёнка испуганно смотрит на неё, сжимая в руках плюшевого тюленя. Потом расширяет глаза ещё больше. — Ты плакала? "Значит, выстрелы были в комнате мамы". Нет времени думать. — Джулиет, Джулиет, слушай меня внимательно. — Белль быстро опускается на корточки рядом с сестрой. — Беги к соседям, прямо сейчас, и если увидишь Джеймса, то... — Десять секунд, Белль, — голос доносится из-за стены. — ... не подходи к нему. Ни в коем случае, ты поняла? Джулиет кивает. — Так быстро, как только можешь, давай, сестрёнка. — Та сжимает игрушку крепче, смотрит на неё так серьёзно, как, наверное, не должны смотреть дети, разворачивается и выбегает из комнаты. Белль рада, что Джулиет всегда была послушной и не задавала лишних вопросов. Она выходит следом, смотрит, как маленькая фигурка спешит к лестнице, как начинается спускаться — быстро, но всё-таки недостаточно. "Нужно быстрее, Джулиет, давай же". Белль слышит шаги Джеймса, и когда из-за угла появляется его фигура с ружьём наперевес, она идёт к нему. Осознание того, что нужно делать, вдруг стало таким ясным, таким чётким, как будто кто-то выцарапал слова внутри её черепной коробки. Она подходит ближе, загораживая лестницу и разглядывая лицо брата, которое при свете тусклого ночника из комнаты Джулиет кажется слишком серым — слишком безжизненным и ничего не выражающим, будто маска, налепленная поверх лица. Белль не останавливается, даже когда чувствует дуло, упирающееся ей в живот. Она тянется к его губам и целует. Теперь уже уверенно, настойчиво, чувствуя, как он отзывается, как касается ладонью её лица, и ей вдруг на мгновение кажется, что это и правда Джеймс. А потом он опускает руку. Отстраняется. Белль смотрит на него, приоткрыв наверняка раскрасневшиеся губы. Изучает такое знакомое-чужое лицо, думает о разлетающихся белых волосах Джулиет, бегущей к лестнице и о том, что они с Мариссой и Терренсом так и не досмотрели "Ужас Амитивилля". — Я люблю тебя, принцесса. И раздаётся выстрел.

***

Белль проснулась резким рывком, откинув одеяло и глотая воздух — будто вынырнула из сна, сдавливающего лёгкие отравленной чёрной водой. Она отрешённо уставилась куда-то поверх старых цветастых обоев и нуарных плакатов, не мигая, часто дыша и лихорадочно пытаясь сообразить в какой из реальностей находится. Когда ты каждую ночь видишь кошмары, такие же реалистичные, как позвякивание столовых приборов за семейным обедом, это становится довольно сложной задачей. Мягкие солнечные лучи, проникающие в комнату через полуарочные окна, скользили по паркету — такие невесомые, по утреннему свежие, сплетающиеся с тенями от листвы деревьев у дома в единый узор, что это должно бы действовать успокаивающе. Но не в этом доме. Белль закрыла глаза и молча рухнула обратно на подушки, взметнув облако спутанных медных волос и разметав их по наволочке. Потом открыла глаза, глубоко дыша и безэмоционально разглядывая панельный потолок. Где-то за окнами пели птицы. "Твою мать". Они жили здесь уже месяц, целый — чёрт его — месяц, и за это время Белль успела не только перестать закатывать глаза на тирады Терренса, вроде "о боже, это же дом из хоррора, там, в подвале должны быть ворота в ад — давай найдём", она — да, именно она: саркастично-скептично-циничная Белль — успела принять их на веру. Она теперь жила в средоточии какого-то безумия, щедро приправленного кошмарами — ничего не поделать, — и её мать окончательно поехала крышей. А ещё Джеймсу стало лучше. Джеймсу — чёрт возьми, — Джеймсу, который пробыл в необратимой коме больше двух лет. Она не знала, как они все могут верить, что это возможно, если это не было возможно — ну никак, а уж тем более в доме, который все в округе называют проклятым. И даже не потому что врач говорил, что шансы на ремиссию сомнительны, что на их языке означает "член вашей семьи останется овощем до конца своей жизни, но мы просто не хотим вас расстраивать", не потому что Джеймс за несколько дней пришёл в сознание, за неделю постепенно начал говорить, а за месяц — двигаться и сидеть без посторонней помощи. А потому что он был её близнецом, и её связь с ним была крепче, чем у кого бы то ни было, но когда он улыбался ей, она по-прежнему его не чувствовала.