Через тернии к Солнцу. Мин Юнги.

      Я никогда не был доступным, мобильным и общительным, сколько себя помню. Имею в виду осознанный возраст, когда я уже не был сопляком, когда все понимал и начинал предпринимать меры, чтобы решать свои жизненные проблемы, проблемы с положением в обществе, в котором я рос отбросом. С тех пор не имел склонности к жизнелюбию, позитиву; понятие счастья было чем-то далеким и жалким, как, собственно, мое прошлое и, вероятнее всего, будущее, как я думал тогда, но все равно рвался вперед. Всю юность прожил в бедной семье, перебиваясь раменом, прочим сухпайком, разного рода дешевыми напитками, изредка, конечно, родители готовили что-то более съестное, что щадило мой желудок, который в то время уже давно, видимо, смирился со своей участью переваривать то, что в него вваливают, чем бы это не являлось. Но это было только в моменты, когда родители были дома, в остальное время брат не удосуживался заморачиваться с едой, если и был дома. Мать с отцом практически ничего не зарабатывали, а старший брат вскоре смотал удочки, как только смог и больше не возвращался, насколько я помню. Собственно, я бы сделал так же, нежели тащить на собственном горбу семью, которая самостоятельно не в силах была себя прокормить; где младший брат помешан, как псих последний, на музыке, а родители не знают о понятии карманных денег и школьных обедах, которые несли особую значимость в то время. Это же, мать ее, Южная Корея, со всей ее подростковой жестокостью, максимализмом, преувеличением всякого дерьма. Конечно, я уверен, что такое было не только в моей стране, но у нас, мне кажется, это наиболее распространено. Короче, я говорю о том, что если у тебя не было денег на обеды, то ты автоматически причислялся к отбросам. Ну, что-то в этом роде.       Я не мог похвастаться какими-то гаджетами, вообще не помню, чтобы у меня был телефон. Да и кому мне звонить? Родители бы все равно не ответили, как и брат. А друзей… Да нахуй они нужны, не было их никогда. У меня были проблемы и, собственно, их и можно назвать моими друзьями. Проблемы с взаимоотношениями, одноклассниками, соседями, но я не говорил об этом родителям или, опять же, брату. Все мои синяки, ссадины, царапины, порезы редко кто замечал. А если и замечал, то лишь помогали с обработкой, не задавая лишних вопросов. Поначалу я не знал почему, думал, что родителям просто наплевать, но со временем до меня дошло, что они прекрасно понимали в чем дело, почему и для чего у меня все эти увечья. Помню, когда мама в очередной раз помогала мне зализывать раны, я спросил у нее: «А что делать человеку, которого постоянно избивают?». И она, помолчав с полминуты, начала складывать мазь от синяков в аптечку, после чего подняла взгляд на меня и, погладив по голове, ответила: «Терпеть».       Она понимала. Все прекрасно понимала. В том числе и то, что она не сможет помочь мне, даже если сильно того захочет. Да, родители пытались и хотели сделать для нас все самое лучшее, чтобы мы учились, делали то, что они велели, но… но меня это никогда не устраивало. Потому что я не мог смириться с тем, что у меня нет ничего из того, что было у моих одноклассников: никаких машин, навороченных телефонов, прочих ебучих безделушек. У меня не было денег, не было родительской любви и крутых вечеринок в честь дня рождения. Эти богатенькие сукины дети прожигали бабло, пока я давился слюнями. Меня невыносимо бесило то, что им просто так дарили автомобили и прочие дорогущие вещи, что им все так просто доставалось, в то время как я жрал дешевую лапшу из забегаловки в двух шагах от дома, на которую заработал сам, прилагая немало усилий. Я не мог понять того, с какой целью меня отправили в эту школу, если едва могли потянуть обучение там. Каждый день в этой элитной херне был для меня мукой. И единственное, что отвлекало меня от этой зависти, это то, что у меня была музыка и в то время я жил ей. Дышал, видел ее во всем, всюду и пихал. Моей мечтой было выбиться дальше, чтобы люди услышали меня, чтобы поняли смысл моих текстов, того, от чего я так рьяно рву глотку на улице, где меня слушало от силы человек пять. Я хотел утереть нос всем тем ублюдкам, что задирали меня, смели избивать и кичились деньгами, которые. им. не. принадлежали. Это были деньги их родителей, но те вздернули свой нос так, словно самостоятельно уже заработали состояние, а я от своей озлобленности хотел вздернуть каждого из них. Продажные бляди.       Но, в отличие от них, я взрослел. Учился не обращать внимания, сдерживать себя, старался игнорировать эту вселенскую несправедливость, где кто-то с рождения имеет все, а кто-то рожден побираться и давиться дешевой едой. Я умудрился записывать альбомы, старался продавать их, сражался словесно с прочими рэперами, покушавшимися на мою территорию. Я не был лучшим, не являюсь им сейчас, но я пытаюсь и всегда пытался сделать так, чтобы разорвать задницы всех, стоящих на моем пути. Я считал, что если человек считает себя лучше меня в чем-то, то он просто обязан это доказать, а в противном случае ему следует завалить свое ебало и молчать в тряпочку.       Моя грубость была моей же защитой. Никто из вас не имеет права осуждать меня за нее, не пожив той жизнью, что жил я, не перенеся того, что перенес я, через что прошел. Если бы я был мягким, покладистым и милым, то едва ли со своим положением пробился бы куда-либо, и я прекрасно понимал это. Прекрасно понимал, что без жестокости и холодного сердца мне есть путь разве что каким-нибудь заурядным работником на фабрике или еще чего похлеще. Родителям было все равно в принципе, но вот когда я пошел им наперекор, то они тут же спохватились и отказались меня поддерживать, но я находил деньги сам. Всегда, постоянно я зарабатывал сам, потому что не хотел обременять родителей, хотел доказать им, что, блять, сам со всем справлюсь. И я справился. Но с тех пор они не пришли ни на один мой концерт. Работа, занятость, еще какая-то херня, они просто не приходили. Но я хотел их там видеть. И я забегаю вперед.       Так вот, мне не нравилось ненавидеть весь мир, людей в нем и прочее, но иначе я не мог. Мне казалось невозможным жить иначе, если я хочу пробиться из своей бедности в люди. И когда я сделал это, когда меня приняли в группу, я просто не мог в это поверить. Ступени общежития, в котором меня поселили в тот день стали моим пристанищем, местом для рассуждений о своей никчемной жизни и проделанной работе. Чего мне тогда это стоило… Я всегда был приверженцем тихой радости, без эмоций и прочего, но в тот день я не мог сдержать слез. Они скопились в уголках глаз и медленно скатывались вниз по щекам, а я поспешно стирал их. Понимал, что это не конец, что нельзя расслабляться сейчас и думать, что я прочно стою на ногах и под ногами та почва, что не обвалится, не размоется с первыми дождями, не утащит меня в придорожную канаву.       В голове в тот момент просто крутились эпизоды моей жизни, когда я отчаивался, сотню раз прикладывался к бутылке, сигаретам, таблеткам, передоз от которых в один прекрасный день хотел получить. Это все вгоняло меня в глубокую депрессию, я не видел света, понимал, что все мои действия, все попытки выбраться из этой помойной ямы, они были просто тщетны. Ничего не менялось, хотя я работал, писал песни, читал рэп на улицах, унижался, практически не спал и не ел, у меня просто не было на это денег, времени, сил. Я чувствовал, как сдаюсь, постепенно слабею, и, кажется, падаю ниже, а не вскарабкиваюсь. Когда удавалось поспать, одолевали кошмары. Когда удавалось поесть, ничего уже не лезло, потому что долгие перерывы делали свое дело и еда с трудом усваивалась наполовину. Когда удавалось подзаработать, деньги уходили на оплату жилья, потому что я съехал от родителей и покрывал все прочие расходы сам, в итоге оставался голодным. Но в тот момент, когда я был уже на грани срыва и не выходил из дома третьи, наверное, сутки, без оглядки пропив почти все деньги, оставшиеся от продажи альбомов, накопившиеся за месяц, наверное… черт его знает, но в тот злосчастный момент ко мне пришел старший брат. Он объявился, когда я того не ожидал и просто вытащил меня, помог мне, привел в себя. Именно тогда я почувствовал, что у меня есть кто-то, на кого я могу опереться, кто действительно является мне братом, а не обыкновенным человеком, с которым у нас одна кровь по венам и одни родители, но которого я видел лишь определенный отрезок моей жизни. Он нашел меня, отмыл, привел в порядок и сказал, чтобы я не сдавался, чтобы шел дальше, несмотря на то, что засел в такой заднице. Именно он заверил меня в том, что у меня все еще впереди. И был прав.       Естественно, я был слишком подавлен, чтобы верить ему сразу, я ухмылялся, усмехался, фыркал на его слова в тот вечер и грубил, говоря, чтобы он не внушал мне всякую хуйню, чтобы отъебался прямо сейчас и больше не лез, свалил, как тогда. И он оставил меня, позволил допить запасы, а на утро пришел снова, чего я не ожидал. Я проснулся не в углу, в окружении бутылок, разорванных листов с текстами, сломанной мебели и стекол, как засыпал, а в чистой комнате на постели. Я даже не сразу понял, что нахожусь у себя дома, что все, что было вчера, не сон. Единственное, что напоминало мне об этом — это жуткое похмелье и кровь на руках, оставшаяся от того, что я херачил все подчас, переворачивая. Хотя нет, это были уже просто окончательные последствия, было видно, что руки пытались отмыть, но кровь долго не останавливалась и белые простыни стали местами в крапинку. Бинтов то у меня нет, зачем? Все синяки и царапины, какими бы они не были, после драк сходили сами. Но вчера я был зол от того, что все, что я делал, оказывалось бессмысленным. Абсолютно все. Я словно топтался на одном месте, хотя на самом деле делал так много, что это действительно было несправедливо. Вот тогда-то я возненавидел мир за его существование еще сильнее, чем до этого, возненавидел людей за то, что они были не в состоянии понять смысла того, что я пишу, возненавидел и себя самого за то, что не мог найти способ сделать все более доступным, более простым, элементарным. Таким, чтобы все наверняка было ясно, без пояснений, без надорванного горла до хрипа. Без алкоголя и сигарет. Без желания, черт возьми, умереть от безысходности собственного положения. Чем больше я рвался к мечте, тем более недоступной она мне казалась.       Я пролежал в постели до полудня, а потом услышал, как входная дверь открывается и притворился мертвым… ладно, просто спящим. Тишину в квартире нарушил звон ключей, брошенных на стол в кухне, а после что-то грузное, шурша, опустилось на него следом. Шаги направились ко мне в комнату и старший начал тормошить меня, спрашивая как я, как мое похмелье, помню ли я, что было вчера. И он был снова послан. Понадеявшись, что он уйдет надолго, как несколько лет назад, я на самом деле был зол на него и не надеялся увидеть со вчерашнего дня. Думал, что он снова забьет на все и на этом мы опять разойдемся на несколько лет, пока я не окажусь в каком-нибудь притоне. Думал, что и сегодня он уйдет после моего посыла, но в этот раз он спокойно кивнул и удалился на кухню, начиная разгружать пакет, что был полон разной еды и еще чего-то, что я не смог рассмотреть. Я поднялся на ноги и они подкосились, потому я чуть не упал, но снова рыкнул в ответ на дернувшегося в мою сторону старшего, что смиренно терпел все огрызания и неформальный стиль. Шатаясь, я прошел в ванную, умылся и просто несколько минут стоял и смотрел на утекающую воду. Она напоминала мне мое время, которое так же безвозвратно сливалось в канализацию. Думал, что стоял пару минут, но на самом деле завис на полчаса, а в себя привел навязчивый стук в дверь, хотя оторваться от занятия заставила скорее мысль о том, что счета за воду будут огромными, а мне тут жить и за них платить. Я выполз, закрыл за собой дверь, покосился на старшего и всем своим видом показывал, что я не доволен его присутствием и ему было бы неплохо свалить нахер снова, но уже надолго. Он проигнорировал и я обратил внимание на запах, что разносился по квартире, заполонил ее полностью, но при этом был приятным. Пахло сытной едой, заведомо вкусной и заставляющей мой желудок урчать, требуя этой еды. Желание есть уже давно не было таким большим и навязчивым, как и мой старший брат.       Он отличался от меня, кажется. Был более покладистым, спокойным. Лично я бы не стал терпеть такое отношение к себе от младшего, которому пытаюсь помочь, которого кормлю за свой счет. Но я замучаюсь описывать каждый день, начиная с этого. Скажу только, что готовил он вкусно. Не хуже, чем я. И он в итоге не жил со мной, хотя в какой-то момент первого дня я даже подумал, что он тут только поэтому. Потому что ему жить негде и он так задабривает младшего братишку. А то, как он просек, что я едва не сдох в тот вечер для меня до сих пор загадка. Может, он наблюдал за мной? Или просил кого-то приглядывать? Не знаю, стал бы он так заморачиваться, я не спрашивал об этом никогда. С того дня мне просто стало легче жить, хотя первое время я все чаще задерживался на улице, не желая возвращаться и иметь возможность как-то пересекаться со старшим. А он понимал это, оставлял дома еду, записки с советами и подсказками, вроде «не забудь принять душ», «разогрей свой ужин, если успеет остыть», «не забудь убрать в холодильник еду, которую не доешь». Такая забота раздражала, я не мог принять ее, но он и не просил. Переносил мои психи, убирал то, что я разбрасывал, каждый раз, благодаря ему, возвращаясь в чистую квартиру. Не трогал я только еду (в плане кидать куда-то или просто выбрасывать), потому что знал ей цену и часто просто к ней не притрагивался. Но спустя… много времени прошло, прежде чем я смирился, но в итоге и сам оставил ему записку в один прекрасный день. Сказал, что он может больше не уходить в спешке из моей квартиры, поблагодарил его за все, что он сделал для меня. Но вживую по этому поводу не сказал совсем ничего. Мне было неловко и брат снова понимал это, снова молчал, делая вид, словно ничего не было. Я пришел в порядок. И тогда он постепенно стал приходить все реже и реже, сначала через день, потом через два… прошло еще немного времени и он исчез. Но я уже и не нуждался в нем по-настоящему, только тосковал.       Так происходило всегда. Люди приходили, уходили, я не искал в них смысла, потому не нуждался в них после их ухода, я чувствовал только тоску. Тоску по каждому, кто ушел, дав ложную надежду на то, что останется. С момента моего отрочества я не доверял никому. Ни тем, кто был, ни тем, кто приходил. Я ощутил на себе каждый день до встречи с моей фортуной. Фортуной, что привела меня к группе, в которой и появилась внезапно та единственная отдушина, что, не спрашивая, просто свалилась мне на голову, пробудила во мне давно уже спящую крепким сном нужду заботы о ком-то, кроме себя. Он выглядел еще более беспомощным, чем я за всю свою жизнь. Растерянный, он топтался в узком коридоре нашей общей общаги, смущено смотрел на меня, только что вышедшего из комнаты и не ожидавшего кого-то тут застать, и не знал, что и как ему делать. Он не знал совершенно ничего, понятия не имел, казалось, даже о том, куда попал. Ощущая на себе не только каждый день в борьбе, но и каждую секунду, я совершенно забывал жить, я забыл о том, что есть смущение, неуверенность, растерянность и в обыденной жизни. Встречаясь каждый раз с алчными эгоистами с жаждой наживы, я совсем разуверился в том, что есть кто-то, кому ничего из этого не нужно. Что есть кто-то, кто искренне переносит на себе эмоции, кто ничего не требует за свою заботу и кто действительно может являться беспомощным, не ради того, чтобы о нем просто заботились.       Серая, блеклая, бесцветная, блять, и бессмысленная жизнь, в которой между собой боролись только мое желание умереть и музыка, что из этого пыталась вытянуть, вдруг внезапно стали проскальзывать светлые пятна, наполненные теплым желтым цветом. Не знаю, что было в этом парне, не хочу знать, чем он зацепил меня, не могу этого понять, хотя периодически пытаюсь, но он, черт возьми, возымел надо мной такую ментальную власть, не осознавая этого, какую еще никто до сего момента не имел. В нем, черт его дери, в отличии от всех прочих, просто был блядский смысл, просто была жизнь. Был тот свет, о котором я даже не подозревал, было что-то, что заставляло меня каждый раз поднимать взгляд и наблюдать, чем же этот парень занимается, что же он делает, для чего делает.       Ничего особенного не делая, он расположил меня к себе, просто, блять, взял и собрал в моей груди мозаику; по кусочку аккуратно воссоединил картинку, о которой я ничего не подозревал, о которой даже не думал. Он будто бы показал цветной, полный красок мир человеку, что был болен дальтонизмом едва ли не с рождения; не распознавал цветов, не слышал никаких звуков, кроме звуков музыкальных инструментов, обработки, шелеста бумаги и того, как шариковая ручка или карандаш царапают бумагу. За удивительно короткий срок ему удалось вернуть меня к жизни, о которой я не знал ничего.       И с тех пор я уже не хотел его оставлять.       Когда ему было одиноко, когда его самого никто не хотел поддерживать, когда он старался оставаться один в комнате или пытался вырваться один погулять, я навязывался с ним. Я понимал его, понимал, о чем он будет думать, знал, о чем станет размышлять, потому что мне чем-то он напоминал меня же, только этот «я» не отказался от радости так рано, не перестал верить людям пока что, не прекратил видеть в каждом человеке что-то светлое, такое же доброе, каким был он сам. Наивный маленький мальчик, что мог потеряться в толпе, состоявшей из серых и мрачных мыслей и куче злых и отвратительных людей. Неосознанно, я поручился за этого парня. Неосознанно ввязался в его личную борьбу, в которой я сам себе проиграл. А ему этого позволить не смог. Когда вокруг и без того хуева туча отвратительных и мерзких людей, имею ли я право допускать смерти хотя бы одного из тех, кто пытается вытянуть этот мир на собственных хрупких плечах? Хрупких непосредственно для того, чтобы тащить целое человечество на себе. Как же я не прав был, когда думал, что он не справится, как же не прав я был…       Его псевдоним звучал слишком громко, я считал, что между собой называть его так будет правильно, потому что да, для меня он именно та самая надежда, но для всех остальных это просто парень, в чьих глазах больше желания жить, чем у меня за все время вообще было; просто парень с громким смехом и душой, полной энергии. Просто парень. «Как же больно ему будет падать», — думал я и не мог простить себе этих мыслей, однако и поделать с ними ничего не мог. И когда только начались первые трудности, я боялся, что он сдастся, боялся, что разочарует, разочаруется и в себе и в том, что вокруг него, что и вправду ударится о реальность и расшибет себе лоб о стену из «невозможно». Но… блять, он их разбирал. Разбирал эти стены по кирпичу, очень медленно и расточительно, но разбирал. Разбирал не только для себя, но и еще для шести человек, которых неосознанно вел за собой, либо помогая, либо и вправду вытягивая все только на себе.       Именно поэтому я срывался к нему по первому его зову — «мне немного одиноко», а он знал, что я сорвусь, и потому писал мне, но это не было чем-то, вроде алчности, не было его манипуляциями, я слышал об его одиночестве в необычайно тихом голосе, в тоне, что был размеренным и четким, необычно грустным и неуверенным, он максимально редко говорил напрямую о проблемах или говорил вообще что-то о себе.       «А вот и курочка, Хоби», — Столько удивления в его глазах в тот момент было, что мне показалось, что ничего более значительного в его жизни еще не происходило. Логично, он не ожидал, что я примчусь к нему из своего родного города, в который, по правде, и не хотел особо ехать в тот момент, но отменять все было слишком поздно. Сок, чьи планы тоже оборвались незадолго до этого дня, уверял, что сам себя развлечет, когда я цеплялся хоть за что-нибудь весомое, чтобы остаться, а он, не понимая этого, все твердил, мол, «хен, не надо, я сам. Хен, все будет в порядке, я уже оставался тут один». И вот, когда я уже практически был дома, вдруг увидел его «роковое» сообщение. Подкрепляя свое рвение вернуться, уговаривал себя фразой: «Рождество не встречают в одиночку», я летел к младшему, не найдя ничего лучше, как купить по пути курочку, чтобы хоть как-то отпраздновать. Впервые я почувствовал то, насколько необходим я был, насколько много во мне может быть смысла. Если бы все в моей жизни были такими, как этот парень, то я точно превратился бы в избалованного сучьего сына. Как же хорошо, что в моей недолгой, он был и остается только один.       Он часть моей жизни. Нет, не просто жизни, а именно той живой ее части, где я умею чувствовать что-то, кроме того, насколько мне на все наплевать и того, как сильно я хочу умереть. Никто до него не мог пробудить во мне желание делать что-то, именно того настоящего «я, блять, хочу это сделать, потому что просто хочу, а не потому, что должен» до него не было. Благодаря ему я улыбаюсь. Непроизвольно, просто, ярко; благодаря ему открываюсь другим и, даже если оступаюсь, знаю, что есть тот, кто не позволит мне снова развалиться и свалиться в пропасть депрессии и алкоголя. Кто не позволит моему старому состоянию вернуться и взять все под свой контроль снова. Кто не позволит мне сломаться, разрядиться, померкнуть, сгореть. Кто поделится со мной светом, чтобы я не смог погаснуть, кто отдаст, есть потребуется, весь свой, только бы я продолжал гореть мало-мальской любовью к жизни.       Каждый раз, смотря на тебя, я думаю только о том, какой же ты, черт возьми, светлый.       Спасибо тебе, Чон Хосок.