Посмертно

Я открыл последнюю дверь в длинном коридоре, проверяя на наличие противников и все же проходя внутрь. В этом здании полчаса назад произошла перестрелка двух мафиозных группировок. Сейчас же наш отряд осматривал его по анонимной наводке, ища выживших и документации. В комнате было темно - лопнула лампочка в простреленном торшере - повсюду погром, перевернутый покоцанный стол в самом конце, разлетевшиеся листы бумаги. Огромный портрет на стене был покошен, а вместо глаза самодовольного лица зияла пустота. Так же, как и несколько других дыр в нарисованном теле. Я хмыкнул - кто-то очень его не любил, раз спустил всю обойму. Под ногами хрустели обломки бутылок, видимо, спиртного, гильзы и осыпавшаяся пыль из истерзанных стен. И везде кровь. Она почти не была заметна на бордовом ковре, но кирзовые сапоги неприятно липли и тянули за собою тонкие нити. Она была чуть темнее самого ковра, большими островами покрывая поверхность, словно болезненная сыпь, аллергия. Здесь так же, как и в коридоре, лежали трупы. Пятеро. Два ранения в голову, шесть прострелов в живот, сломанная нога, вывих руки, двенадцать колотых ран - суммарно. Мертвые пялились своими стеклянными надтреснутыми - как те осколки бутылок - глазами в никуда, лицами напоминая выброшенных на берег рыб. Такие же бессмысленные, такие же глупые и потерянные напрасно. Словно никто не предупредил, что жизнь нужна не для того, чтобы скончаться вот так. Я всегда с отвращением относился к таким, кто такие же, что сейчас стыли у моих ног. Продавшие свои жизни за искореженную власть. Променявшие человечность на гниющие деньги. Ставшие монстрами по своей воле, с головой ныряя в хлюпающий мир тени, где покрываются плесенью тела, сознания, души. Где хрупкая и не очень психика трещит по швам, разрываясь под натиском нереальной реальности, пришедшей, совершенно точно, из ночных кошмаров. Эти существа - не люди - плавали в том мире, в адском смехе впуская в себя ту сброженную субстанцию, что заменяла им воздух. Она мутными потоками проникала сквозь открытый рот в легкие, скукоживая их до размеров куда меньших, чем глаза, скользила в сердце, по артериям бежала по всему телу, заменяя кровь, ткани, кислород. Она заменяла собою душу, вытесняя ее и втаптывая в щепки рухнувшего сознания, оставляя только ошметки, размазанные по пыльному асфальту. А потом уходила с новым приспешником, пошатываясь и целуя раздувшимися губами в дуло пистолет с поросшими на нем темно-зелеными склизкими мухоморами. Я шел дальше, светя себе фонарем и слыша под ботинками хруст. Где-то позади раздавались оклики моих ребят, что находили недосожженые бумаги, недопрятанные секреты и недобитые жертвы. У всех этих ублюдков все всегда недо... Вокруг воздух - не воздух вовсе - концентрация брюзжащей слюной ярости, плещущих через край ядом чувств и тупого желания убить, исколотить, изрезать. Все это приправлено жужжанием насекомых-падальщиков, которые не по мертвым телам, нет - по мертвым душам и гнилым сердцам. В стоящем у стенки комоде с кодовым замком, уже простреленным, лежат важные улики, на которых витиеватая и определенно долго выдумываемая подпись нашего мэра. Я выкладываю бумаги на поверхность, вчитываюсь, и мне очень сильно хочется дышать свежим воздухом. Потому что текст, сухо напечатанный официально-деловым стилем, кажется, испускает миазмы. Эти миазмы сплетаются в плотные липкие щупальца и тянутся к глазам, намереваясь забрать их себе. Я откидываю папку к выходу, где ее ловит один из моих бойцов. За моей спиной по другим комнатам ходят еще семеро. Они - моя поддержка и те, кого я должен защищать. Поэтому не так страшно. Они - трос, который вытянет меня из надвигающегося сумасшествия полуночного мира. Я достигаю перевернутого стола и тут же замираю. Потому что натренированный слух мгновенно вытягивает из полутишины полуслышные рваные вдохи и полузадушенные всхлипы. Я подаю взгляд ребятам позади - один бежит за врачом, второй тихо и быстро подходит ко мне. Он смотрит на меня с секунду, а потом резко отдергивает в сторону стол, а я целюсь в то, что за ним. В этот момент должна была просвистеть пуля загнанного в тупик мафиози, должно было ломануться на прорыв тело с ножом, должен был прогреметь взрыв. Должно было произойти что-то, к чему располагает окружение, к чему привыкли все вокруг, к чему готовы мы сами. Но там, за столом, собой надежно закрывал один другого. Двое парней. Оба одетые в старую одежду, простую обувь, без единого намека на украшения - в отличие от всех остальных тел, что здесь есть. Они сидели там, словно маленькая песчинка на чистом полу. Маленькая песчинка на чистом полу, омываемая океаном крови. Этот океан лижет их, подбирается совсем близко - вокруг них вся стена прострелена, стол хлипкий - и как он вообще не развалился, - и темно-бурая смерть. Тот, что закрывал, был побольше, очевидно, постарше. На оголенных кистях рук я видел шрамы, синяки и мозоли. Он обнимал второго, прижимая к своей груди, и смотрел в стену. Его спина - камень, напряжение мышц и непоколебимый щит из эбонитовых пластин. Он умудрился окутаться вокруг оберегаемого так, что абсолютно все пущенные в них пули он принял бы на себя. Я вздрогнул. Тот, второй, испуганно смотрел на нас из-под правой руки защитника полными слез и страха глазами. Он свернулся под вторым, прижимаясь и не в силах пошевелиться. Казалось, он хотел развернуться, хотел спрятать первого, хотел сохранить, но не мог. Его завернули в плед из тепла и, кажется, любви - непоколебимой, стальной, как алмаз, и вечной. Я не спешил подходить - скорее всего, если я к ним двинусь, меня тут же прошьют пуль пять. Первый все еще не реагировал на нас. Те полузвуки издавал второй парень, которому на вид, о Боги, лет пятнадцать. В пятнадцать лет здесь, в сердце - ха, сердце - разборок гнилых и бездушных, за столом у стенки в самой дальней комнате. Омываемый кровью и защищаемый (без)только другим. Его взгляд чистый, звонкий, омытый кристальной водой, но нет - слезами. Он смотрел на нас загнанным в угол зверем. Я чувствовал, как от страха у него ход крови замедляется, как стягивает внутренности и забирает дыхание паника. Как в спину его входит меч, разрезая изнутри. Он дрожал, судорожно сжимая руки. Я посмотрел на напарника и кивнул. Он опустил пистолет. Ожидая атаки от старшего, я стал медленно подходить ближе. Меня совсем не радовала перспектива получить пули, пусть я и был в бронежилете. Эти пули смогли бы его преодолеть. Убивать я уже не собирался.

Сгнившие люди так отчаянно не защищают.

Но когда мне оставался всего шаг до воображаемой линии нападения, я услышал хриплый, но звонкий голос. - Стойте! - парнишка кинул на меня полный ужаса взгляд и снова вскрикнул, - Не трогайте его! Не подходите! Он с большим усилием вытянул затекшую руку вперед, останавливая меня, а потом обнял первого. Парень цеплялся за черную кожанку судорожно и очень крепко. Так, словно еще чуть-чуть - и тот рассыпется в прах. Словно еще чуть-чуть - и эта их песчинка расколется на двое. Словно их смоет океаном крови. - Не надо! - все еще звонко, но тише попросил он, - Не трогайте его!.. Его голос резко оборвался на вздохе. Он весь вздрогнул, скукожился сильнее и напрягся. Его взгляд, все еще напуганный и отчаянный, стал решительным. Он словно заваливался за край истерики, но держался и не собирался падать. - Я все, что хотите, сделаю. Только не трогайте его. - его голос дрожал и звенел натянутой тетивой. Он вперился в меня глазами, вспарывая мое сердце. - Не трогайте. Не надо... Я... я... все, чт-что захо-т-тите... Только, п-прошу... - по его лицу потекли слезы, дыхание сбилось, а сам он дергался от подступающих рыданий, - Я... я В-вас умоляю... Н-не т-трогайте его... - он сморщился, пытаясь сдержать всхлипы, впился рукой в спину, сгребая в кулак куртку так и не дернувшегося человека, но взгляд не отводил от моего. Он смотрел на меня, а мне очень сильно захотелось откинуть пистолет, пообещать, что я ничего ни ему, ни другому не сделаю, и я почти это сказал, - М-мой брат про-просто ... просто пытался меня за-А-щитить, о-он ин-информатор, честно, он н-не стрелял... Не у-убивал... Ч-честно... Н-никого... Парень зарыдал, утыкаясь в плечо брата. Его крики обрывались, точно кто-то ломал его сердце, ломал его мир, ломал все, что у него было. Он шептал срывающимся голосом, словно в бреду, слова о любви, о благодарности, о лучшем в мире. О том, что не хочет, о том, что он хотел защищать. О том, что так нечестно и это он хотел вместо него ... Он цеплялся за него, за напряженные мышцы, вжимался весь, словно пытаясь сохранить мгновения, впитать в себя образ, словно мир сейчас оборвется лопнувшей струной на высокой ноте, словно взорвется здание, словно...

... защищающий был мертв...

Неожиданная догадка ударила меня по лицу. Я только сейчас, только, черт подери, сейчас заметил, что под ними ковер был темнее. Что черная кожанка скрывает собой смерть. Что в правом боку парня - дырка от пулевого ранения. Что эта дырка - не одна такая. Что он правда умудрился принять все пули на себя. Я судорожно забегал по кожанке взглядом, цепляясь за едва заметные дырки на потрепанной поверхности. Взбираясь вверх по потекам крови среди пыли, считая пули, что застряли в его теле. Легкие сдувались полностью, тут же вбирая еще воздуха, воздуха, воздуха. Одиннадцать. Столько раз он спас своего брата. Я смотрел на уже мертвого человека, на прижимавшегося к нему ребенка. Я смотрел на это изваяние, на каменную спину. Полчаса - не то время, за которое начинается трупное окоченение. Я смотрел на напряженные руки, на сжатые в плотном замке пальцы за спиной парнишки, которые не расцепить, не разломать. Смотрел на этот плотный круг защиты. На этот живой щит. На эту невероятную жажду сохранить. Я смотрел на этого человека. И он казался мне здесь самым живым. Потому что одна пуля - сумасшедшая боль, накрывающая все сознание кровавым покрывалом боли и дезориентации. Она начисто останавливает работу тела на несколько секунд, выбивает кислород и кровь. Разбивает в крах сознание, осколками раскидывая память, смешивая с землей самого человека. А он вытерпел одиннадцать. Не пошевелился. И навсегда сохранил свою жажду спасти в теле. Навсегда влил сталь в мышцы и свинец в тело. Его не сдвинуть, не открыть этот сейф. Его чувства вплетались в ткани неоновыми лентами, фиксируя свое желание. Спустя время, когда у парнишки стала проходить истерика, и он просто в исступлении гладил рукой спину брата, вздрагивая, я наконец смог заглянуть в лицо защитника. Я бы никогда не сказал, что смог бы запомнить такое лицо на улице. Самое обычное лицо, не отличающиеся ни наличием шрамов, ни грубыми чертами, ни даже волевым подбородком. Но его выражение навсегда осталось в моей памяти. Я никогда больше не смог его забыть. На его лице черной тушью на белой бумаге была написана твердая уверенность. Она читалась в каждой линии - в прямом взгляде, упрямо сжатых губах, нахмуренных бровях. Его лицо словно зеркало отражало его душу - сумасшедшую смесь отчаянной решимости, непоколебимой уверенности и подчеркнутой готовности. Там была любовь. Она была явной, невероятно заметной. Ее мог увидеть каждый. Потому что он защищал брата до самой смерти, посвятил этому свои последние вдох и взгляд, уткнутый в стену. Потому что он оставил свое тело вечным щитом, таким, что один вид заставлял опешить, отойти подальше. Потому что его желание спасти брата создавало кокон куда более надежный, чем его каменное тело. Потому что это желание читалось в его каких-то немертвых глазах. В глазах не выброшенной на берег рыбы, в глазах окровавленного волка перед собственным логовом. Он не смердил гнилью. Его душа, я был уверен, все еще была тут. Все еще держала оборону, все еще была готова растерзать за родного человека. Все еще его любила. И даже мертвый он бы не допустил, чтобы хоть одна пуля впилась в дрожащего и рыдающего со словом "брат" на губах. Я думал, что если сейчас направить дуло на младшего, то старший точно сдвинется, закроет надежнее, а после атакует сам. Что он сам разбросает всех и каждого и унесет мальчишку куда-то, где безопасно, тепло и светит солнце. Где из криков - только детские восторженные, ветер ласковый, а за углами продают не наркоту и секс на одну ночь - мороженное под шоколадным сиропом и с кусочками фруктов. Падая на колени, я хотел лишь заглянуть в живые глаза этого человека. Увидеть в них сталь и мгновенное решение ударить. Сказать: "С ним все в порядке. Ты смог". Увидеть, как его рука опускается, как сам он расслабляется, легко улыбаясь. Как вдыхает полной грудью, отпускает напряжение и - так и быть - опускает биту. Смотрит на заливающегося слезами брата, пропуская грусть во взгляде. Говорит уверенно.

"Защити его. Я прошу тебя".

И, обнимая напоследок любимого человека, навсегда растворяется в его теле, впаиваясь в него рубахой, в которой не рождаются, надеждой на светлое будущее и готовностью помочь, направить, защитить. Вырастая за его спиной крыльями, даря новый воздух, открывая глаза шире. Вплетаясь в него желанием жить.

Посмертная защита - живая любовь.