позволь себе убить его одним мимолётным взглядом

ты выглядываешь через толпу ярких, совсем солнечных, непозволительно летних и таких цветастых пятен, серую выжженную пустошь. она седая и, наверное, холодная, как поздняя осень — когда броские цвета уже растворились в мутной воде так умирающе и тускло. как будто мёртвая поляна — на таких не собираются ведьмы с огнём задора в глазах, туда не заглядывают ни лоси, ни медведи, а птицы не засиживают на раскидистых ветках никогда, а если и залетают, то только скелетные и чёрные-чёрные, и ветки-кости у них гремят крупными слезами на могиле. могиле неизвестного номера. ты же никогда не узнаешь, кто это. никто никогда не знает. потому номер и неизвестный? на дисплее потресканном, с этими дурацкими обоями то ли в клеточку, то ли в треугольники, он всегда неестественный и аляповатый, такой неживой. как будто частичку вырезали, а снизу — только пустота. ты знаешь, каково быть всего лишь снова ненужной деталью. если твой мир выкрашен ярко-ярко, и ты в нём как будто перестаёшь быть самым главным Солнцем. другие, другие всегда заметят, как ты гулко улыбаешься, и как твоё сердце грустно слепо тычется, они заметят тоже. они не знают разве, как ты устал, как твои глаза болят, как челюсти сводит — неконтролируемо. они не знают, насколько осточертело тебе быть Собой, и что ты сутулишься, ломаешься, чтобы только не выделятся. никто не захочет знать. а ты всегда смотришь в толпу, разноцвеченную, слишком — не понять, выкрашена ли она «слишком» ярко, или ты просто «слишком» цепко выискиваешь маленькую могилу, присыпанную отсутствием. тебя? цвета? и если бы найти, если-если бы, то все проблемы перестали так явственно биться о ключицы маленьким сердцем. что-то слишком, чего-то так много, и это что-то пачкает пальцы чёрной вязкостью, как кровь таких же чёрных птиц. наверное, это оно под твоими тонкими кольцами умирающе бьётся? не раз и навсегда, раз и навсегда осколками ссыпаются разве что стёкла от больного воя сошедшего с ума Солнца. но он находит тебя сам. как будто он ищет, ищет тебя, изломанного, искрашенного, с тенью над крестом и пустотой ребристых радужек. жёлтых, и не золотых, а старых бесконечно, бескровных. будто у кого-то не жизнь, а безэмоциональная монотонность — монотонная безэмоциональность. ты думаешь, что это страшно, но так тепло. серость дышит тебе, дышит для тебя, разбивая дисплей мёртвым дыханием. рассыпанные треугольники меркнут и молкнут. остаётся слышным только его дыхание, тихое, мелкое. загнанно, ГОРЫ БУГРЯТСЯ ОГРОМНЫМИ БУКВАМИ ВОКРУГ него, МЕДЛЕННО ТЕРЗАЯ его СВОЕЙ МАССИВНОСТЬЮ. как обычно, номер скрыт, но тебя-то не провести ни улыбкой — ты же слышишь, как разбивается его показная уверенность о стены пустого дома. он — не в счёт, он ведь пустое место. ты просто знаешь, что всё у него обклеено яркими плакатами, пока он умирает в собственной блёклости. думаешь, что он просто отчаялся, и его душу не залепить цветными пластырями, чтобы не так тихо было. чтобы воздух цеплял сор чужих лёгких, и ржавчина осела наконец, не царапая у него изнутри. как обычно, он молчит, и даже его голос, он не способен, кажется, что-то изменить. тогда говоришь ты, и слова выходят будто никогда не говорёнными, растворёнными в тебе, до одури жаркими и, наверное, расплавленными до состояния горящего жгущего золота, но и оно не способно оставить отпечаток на его коже. такой, чтобы он знал точно-точно, без единой мысли, заставляющей руки неметь, а горло немного смешливо болеть солью. кажется, ты говоришь глупости, но наконец чувствуешь, как чужие губы, скованные холодом, трогаются ледяными пальцами счастья. и он больше никогда не звонит. только ты знаешь, какой он больной, обмёрзший — он боится твоего звонка, твоего тепла, твоего цвета, но он никогда не боится тебя. как он чувствует себя маленьким и пустым. и. только ты не знаешь его. а он не знает тебя. это, наверное, единственное — бледная пустошь для тебя, Солнце, свет которого никогда не достанет до одинокой сизой звезды за линией бескрайнего горизонта. ты видишь, как смысл ломается на слове «сизый», ведь для тебя этот цвет — дымка сонного утра или скрадывающего вечера, и его много-много-много, что ты забываешь, как он выглядит. никогда больше не расступятся клубы твоего мира, мира, наполненного бесконечно Солнцем, и, наверное, ты так и не почувствуешь, как странно трепещет воздух пустоты, вересковой и глухой. слова — округлые камни, выглаженные лучами, как тёплым Солнечным морем. и ты перестаёшь чувствовать разочарование, или усталость, или резь в глазах, ты же привык, ты же \чёртово.\ Солнце. ты же, как всегда, забыл. и ты горбишься, как хребет горный, кАК ЗОЛОТЫЕ ТУЧИ ТЫ СОБИРАЕШЬСЯ, он ТЕРЯЕТСЯ В ТЕБЕ, в уголках губ, на них так привычно ложится улыбка, и у тебя так много цвета, что ты забыл, как боялся потерять способность видеть его слишком яркую аляповатость, как же ты цеплялся за мёртвое пятнышко, застывавшее у тебя под ключицами. ты забываешь его смех, тихий, как океан, приглушённый динамиком, и ты так же забываешь, каким холодом это может быть. ты разучился бояться льдистости. ты забываешь голос, сбитый шёпот больной, как он выводил «стипростипрости», как ещё созвучно выходит это \чёртово.\ чужое, и всё. у тебя было право забыть так, чтобы никогда не вспомнить — и ты забыл. и, знаешь, у тебя больше нет возможности забыть безумно-тихую искру боли в глазах у него, врезавшегося в твои тонкие полукружия рёбер.