Ничего нет. Особенно выбора.

Минуты бежали стремительно, как ниспадающие струи водопада. Громко, с криками вдалбливая в землю. Побеждая и обезоруживая. Единственное, что держало, была та странная мелодия в голове, которую раз за разом проигрывал в своём сознании парень, когда казалось, что ниже уже падать некуда. Странная жизнь странного ребёнка. Так можно было описать абсолютно всё. И в конце поставить жирную точку. Выбросить очередной испорченный лист, сжечь все мосты и выйти. Желательно в окно. Ему 12. Он спотыкается впервые. Руку обжигает ледяное пламя, боль захлёстывает с головой. Где-то под рёбрами языки, отголоски того самого пламени, облизывают лёгкие, из которых давно выбит весь кислород. Жизнь рушится, не успев начаться? Так кажется в его 12. Возможно, что-то можно было сделать: содрать ненавистное имя с руки. Выдрать с мясом. Спрятать всю боль глубоко в душе, похоронить заживо себя и пустить пустую оболочку изображать жизнь. Забавно, как несправедлива бывает судьба к тем, кто никогда и ничего не ждал от неё. Просто плыл по течению. Имя на запястье — награда или проклятье? Такого вопроса не возникало никогда. Потому что проклятье. Отгородившись от всех, спрятавшись в коконе, Чжинхван не желал слушать потрясающие рассказы о его метке. О чувствах, о предназначении. Обо всём, что старались донести до него родители. Они видели в имени дар. Он видел конец. Возможно, подростковый максимализм, либо очередная глупость. Выделяться любят все. Но почему-то Чжинхван не хотел выделяться так. Это было слишком для него. Таких, как он, единицы. Эту фразу он слышал миллион раз в своей жизни. Стоило бы гордиться, восхищаться. Но он до хруста собственных костей ненавидел носителя имени. Десять долбанных лет он жил в персональном аду, который возвёл сам. Люди всю свою осознанную жизнь за что-то цепляются, во что-то верят. Лишь бы не страдать потом. Вечный огонь, который сжигает что-то важное в тебе, всем кажется чем-то ужасающим. Всеми силами бороться, идти только вперёд. Никакой боли и страданий. Любить — больно. Дышать — больно. Жизнь — это больно. А человек боится боли. Но он построил то, где люди ломаются. Довольно осмысленный поступок; известные последствия. Жизнь кажется чёрно-белой. В груди дыра, всепоглощающий огонь, а в голове мелодия, которая не видит выхода. Сводит с ума. Ночами он пишет, изо всех сил стараясь вынести все свои чувства в ноты. Чтобы и мелодию его жизни можно было почувствовать. Что-то отчаянно-загнанное в клетку рвётся наружу, ломая те самые рёбра, что облизывает ледяное пламя. И на каждом шраме новая кровоточащая рана. В жизни все не просто. Теперь он знает. Второй раз спотыкается и на этот раз падает, конкретно так приложившись об асфальт, в 17. Второй год старшей школы. Отличник учебы, улыбающийся ребенок и растянутые рукава, длина которых давно стремится к бесконечности. Восхищённый взгляд и загнанная душа. Его контраст. Чёрное — белое, красивое — безобразное. Все прекрасное невозможно без противоположного. Грязного и гнилого. Испорченного и сломанного. Как он. Уже давно. Древние иероглифы давно переведены на знакомый корейский. Он давно знает имя своего соулмейта. Отвратительное слово. Но родители всё ещё восхищённо смотрят на сына. Потому что у них нет и никогда не было. Награда? Нет, проклятье. Продолжает в пустоту твердить Чжинхван. Люди свободны. Свободны делать выбор — где жить, с кем дружить, кого любить. У него этого нет. Есть имя и целая пропасть, в которой демоны напевают больную, неправильную мелодию. Которая никогда не увидит света. Разорвёт всё к чертям, станет частью вселенной, но он никогда не услышит ее. Но он все равно падает. Тонет в мириадах чужих демонов. Его зовут Чжунэ. И он чист как самое прозрачное озеро на планете. Такой необычный, красивый и свободный до невозможности. Ему в пору задохнуться от того, что все давно уже слишком. Слишком не так. Чжунэ чистый, а Чжинхван проклят. Любить ему позволено лишь имя на запястье. Быть рядом он может быть только с именем. Его чувства к кристально чистому ещё тот больной суррогат. Нестерпимое желание быть нужным, свободным. Он цепляется за них обречённо, тянется к свету. Но продолжает блуждать в темноте по бесконечно холодному дну. Чжунэ говорит, что живёт в пустоте слишком давно. А Чжинхван по умолчанию не один. Их двое. Он и его «кто-то». Кто-то, кого он, возможно, никогда не встретит. Кто-то, чьё присутствие в персональном аду не выжечь тем самым всепоглощающим пламенем. Они просто есть где-то там — в отблесках далёких звёзд. Теперь их трое, а Чжинхвану уже 19. Он все еще болен не понятно чем. Всё ещё верит, что однажды имя исчезнет, а Чжунэ он полюбит так, как он того заслуживает. А ни украдкой, тайно. Да и слишком неправильно, чтобы это было правдой. В один прекрасный момент кажется, что жизнь налаживается, а мелодия на мгновение затихает. Но именно в такие моменты обычно бьют в спину. Безжалостно и хладнокровно. Сминая иллюзию, возвращая к старту. Когда занавес падает, обязательно остаешься один в развалинах того, что создавал из пепла, который никогда не превратится в устойчивый бетонный фундамент. Чжунэ уходит, потому что его пустота всегда была пустой. Вакуум, который готов поглотить еще один такой же вакуум. Но ни двоих. Двое слишком много на одного маленького Чжунэ. И Чжинхван все понимает и больше не верит в сказки. Встаёт с асфальта, отряхивает давно стёртые на коленях джинсы, стирает кровь, что только успела проступить на разодранной щеке. Снова улыбается и возвращается в ад. Его ждут. С распростёртыми объятиями. Выбирать он не волен, поэтому идет туда, куда его ведут всё ещё восторженные родители. Поступает в юридический университет и сжигает все нотные тетради. Отрезая малейшие выходы. Задергивая шторы поплотнее, чтобы чёртов свет не светил так ярко. Не дарил очередных фантомов, в которых всё ещё хочется доверчиво верить и до боли в разбитых костяшках цепляться за воздух. Он не хочет верить в то, что люди зовут «счастьем». Надежда умирает последней. Так говорят. Врут. Надежда отдала концы одна из первых, с громким треском выбив дверь наружу. И с таким же треском, только невероятно болезненным, вставила её назад, но с другой стороны. Можно подумать, что у него нет уже ничего. Но несмотря на всё, что было и будет. Несмотря на ад. Жить хочется, как и раньше. Как в 5, в 11 и даже 19. Так устроены люди. Как бы их ни кидала жизнь, как высоко бы ни подбрасывала, как бы потом ни больно было падать, желание жить не выбить ничем. Разве что смертью. В 20 имя уже не казалось таким отвратительным. С ним можно жить, как обычный человек. Можно любить, как любят многие в современном мире. Понарошку. Но почему-то так больше не хочется. Хочется сказать «хватит» и отпустить то, что держит его в пропасти. Но не получается, притворяться он больше не может. В одиночестве реальнее всего. Больше падать и ненавидеть не хочется. Он устал и отпускает всё то, что вынашивал более 8-ми лет. Можно перестать претворяться и в реальности стать тем, кем хочется. Барьеры, возведённые самостоятельно, рухнут. Не сразу, немного погодя, но упадут с характерным звуком ломающегося камня. Выбор есть в работе, в стране, еде и многом прочем. Если нет в человеке, то прожить можно и без этого. Держась за воздух, ходя по подпалённому карнизу, каждый раз начиная дышать, как будто впервые. Больно и нереально. Но от этого не невозможно. Слишком много понадобилось времени, чтобы смириться? Нет, ад — он никуда не денется; судьба не повернется передом, но падать будет не так уж и больно, а подниматься совсем уже безболезненно. Смена университета, новые кофты с длиннющими рукавами и хрупкие, почти прозрачные планы на жизнь. Так делают первые шаги в 21. Нотные тетради возвращаются в жизнь так же спонтанно, как и исчезают. Снова до одури громко орёт мелодия ада. Снова смятые листы и отчаяние. Необходимость услышать доводит до нервного помешательства. Бессонные ночи, исчерканные голубой пастой руки. И непонимание в глазах родителей. — Чжинхвани-хён, ещё секунда, и мы уходим! Этот крик Чживона каждый раз болезненно бьёт по перепонкам, а сердце заходится в нервном замешательстве. Его первый выбор пал на что-то настоящее и крепкое. Таких людей, как Ким Чживон, единицы. Он не верит в судьбу, курит, как паровоз, ржёт гиеной и по ночам пишет матерные тексты для своих батлов. Казалось ничего общего, но Чжинхван верил, что друг, выбранный им самостоятельно, а не навязанный образом мальчика-одуванчика, будет самым правильным. Первый кирпич стены пал, как только новый друг рассмеялся и ударил со всей дури по спине. Вслед за Чживоном появились Донхёк и Юнхён, а после и маленький несмышленых Чану. Эти люди до безобразия неправильные в правильном аду Чжинхвана, что персональные черти заходятся гиенистым смехом, совсем как у дубоголового Чживона. Возможно, жизнь налаживается, возможно, снова всё полетит к тартарарам. Слишком много всяких возможно, как и много слишком. Но надежда отчего-то робко стучит в стену, пристыжено прося прощения. Его друзья странные, их тараканы странные, но у Чжинхвана радость в глазах, боль в запястье и смятые листы под подушкой. В день, когда ему исполняется 22, метку показывает друзьям. Ожидая увидеть ужас, страх, жалость. Все, что угодно, но не восторг, лёгкую зависть и заливистый смех. Они говорят, что Чжинхван везунчик, а парень, чьё имя ровными чертами выведено на запястье, еще тот педик. И он смеётся вместе со всеми, по привычке ниже натягивая рукав рубашки. Им он почему-то верит сразу и безоговорочно. — Эй, завтра у меня батл с одним выёбистым петухом. Хён, ты придёшь? — однажды спрашивает Чживон и глазами верного щенка глядит на парня. Чжинхван кивает и расплывается в такой улыбке, которую по праву пора назвать счастливой. То, что в грудной клетке всё ещё нестерпимо ноет, звук зашкаливает в крови, а странное предчувствие чего-то необъяснимого не покидает уже неделю, отодвигают к стенке и заваливают прочим ненужным хламом. Так стало жить в разы проще. Пусть он и проклят, пусть где-то там ходит парный ему придурок, пусть он никогда его не встретит, но Чжинхван за год с небольшим пришел к выводу, что нужно жить здесь и сейчас. Метка от него уже никуда не денется. А без любви он проживёт. Определённо. Он приходит в андеграундный клуб с друзьями, напивается и пытается склеить какую-то девчонку на одну ночь. Если бы ему это удалось, то можно было бы считать, что план на вечер выполнен с лихвой. Но Чживон смотрит загнанно, цепляется за рукава и переживает что-то своё, лично, потому что не говорит. Парню кажется, что он чувствует, как друг сжался в напряжённый комок нервов и просто напросто боится. В такие моменты понимаешь, что проблемы ни у одного тебя, кто-то со всей своей крутизной продолжает прятать страх перед публикой за маской. — Эй, Чживон-а, ты непременно порвёшь его. Чжинхван понятия не имел, о ком говорит, но друг расслабленно выдохнул и потеплел до того состояния, когда пора складывать свои ручища на хёна и верещать как 15-летняя девчонка, что хён самая милашная цыпочка на районе. В такие моменты казалось, если бы не имя, Ким, не задумываясь, выбрал бы Чживона. Теплого, большого, шумного Чживона. Он любил его. Правда, любил. — Знаешь, кажется, я люблю тебя больше, чем свою черепаху. — Да ну? Больше чем Югёма? Дружище, зачем такие жертвы? Я всегда был согласен на почётное второе место в твоей жизни. Вроде разговор о черепахе Югёме, а вроде и нет. Еще пара стаканов, а потом на сцену выходит друг и еще какой-то нелепый парень с тощими ногами, в растянутой розовой толстовке и чёлкой, что закрывала глаза. Тогда мир снова перевернулся, потому что у всего есть предел. И предел Чжинхвана когда-то должен был наступить. Так почему бы не сейчас. Чживон проигрывает впервые. Но верещит восторженным ребёнком, тащит парня чуть не за шкирку к столику друзей и щебечет что-то громкое. Зовут его БиАй, и он нелеп. Неправильная жизнь всё-таки. Потому что БиАй знакомится с Чжинхваном, и кто-то точно умирает между ними. И хотелось бы, чтобы это был пробегающий мимо таракан. А не снова Чжинхван. Глаза у него чёрные, как дно ада, чьи черти куда-то пакуют чемоданы. Впервые в жизни хочется отчаянно и до зубного скрипа, чтобы у человека напротив была метка. Пусть и не его. Но он закатывает рукава толстовки, и запястья чисты, как новая бумага. Ночь близится к утру; БиАй уже в доску свой, как будто знакомы они 1000 лет и больше. Что-то ломается в Чжинхване минута за минутой, когда парень складывает на него свои руки, смотрит совсем как Чживон и говорит, что хочет дружить. Хватает за голые коленки и думает, что это норма. Нет. Устал. Устал вливать кофе литрами. Устал ждать того, что наступит даже не завтра. А еще больше устал от БиАйя. Который тактильный маньяк. Который «хён, ты лучший». Который хуже любой верной собаки, что жалко усыпить. Всё это топит с головой. Но Чжинхван пишет свою мелодию, она нелепая, грустная и чёрная. Как и пацан, который уже давно слишком. Всё ещё не то, но уже что-то. Ему всё ещё 22, а он учится заново отпускать людей. Потому что там стучит с перерывами в десятки минут, а сердце выпрыгнуло куда-то туда, но не назад. Достало смотреть в зеркало и видеть там не себя, а патлатого. Неимоверно достало видеть его в реальной жизни. А еще достало всё, потому что хватит. Устал обжигаться и падать, устал тянуть кофту ниже, устал смотреть в два чернеющих дна. — Как твое имя? — однажды спрашивает Чжинхван; ему необходимо, у него последняя соломинка горит. У БиАйя загнанный взгляд и дрожь во всем теле.

***

Наверное, о своем соулмейте нужно узнавать не так. Ни случайно увидев в раздевалке парня, у которого метка чуть ниже шейного позвонка тянется вниз по хребту. Поэтому запястья всегда будут пустыми. Чжинхван устал. Уже не достало, а просто надоело. Надоело постоянное напряжения во всем теле, надоело бояться объятий, казалось бы, плюшевого БиАйя. Не хочет, чтобы болело во всем теле, ведь даже не его. — Ким Ханбин. — Он еще не разглядел точно надпись, но его вывод единственно верный во всей его проклятой жизни. Сейчас он уверен, как будто да. У него черти в глазах, и ад в сердце, загнанный взгляд умирающего кролика. Что стоит сказать в такой ситуации не знает ни один. Потому что один знал всё с самого начала и молчал. А другой не знал ни черта, но любит, как в последний раз. — Хён… Нет, Чжинхван. — Что-то ледяное, пугающее и опять-таки не ему. — Мне было страшно. И страх в этом случае самый правильный из всех. Он говорит что-то быстро, захлёбываясь собственными словами и готов выдрать пару клоков волос. Его чёрные глаза кажутся еще более чёрными, и теперь Чжинхван понимает, куда паковали чемоданы его черти. В том аду еще черней, значит их там ждут. И ведь правда, ждут. Ханбин не меньше устал спотыкаться, подниматься и снова лететь вниз. Ни один он жил за каменной стеной всё время, боясь сделать что-то не так. Их жизни была идентична до невозможности, что рассказывать тут и не о чем больше. Он говорит об этом просто, но сердце сжимается одно на двоих. Руку жжёт неимоверно, но больше жжёт в глазах. — Я не хотел, чтобы мне навязывали что-то против моей воли. Не хотел. Они оба понимают, что ни один не хотел. Но сейчас хотят. У них всегда была одна мелодия на двоих. Одна на двоих мелодия разрывала легкие, ломала рёбра и катила жизнь в яму. — Было интересно, если я встречу парного, что произойдет, если не скажу ему свое имя. Потому что он искал. Чтобы плюнуть в душу всем этим проклятьям. Поставить долбанный эксперимент. — Хотел влюбиться по-настоящему в другого, но не получилось, — говорит он с горечью, но смотрит мягко. — Тогда стало интересно, сможет ли мой полюбить, если не будет знать имени и не будет видеть этой чертовой метки. Сам Ханбин смог с первой секунды. Он не знал имени, не знал абсолютно ничего, но упал на этот раз глубоко. И надеется, что навсегда. Но у Чжинхвана перед глазами нет метки, а значит снова не туда, снова не его. Значит нельзя. — Ты грёбанный ублюдок, Ким Ханбин. — Звучит, как лучшее признание в любви, не находишь, Ким Чжинхван? И музыка наконец-то видит свет. Становится материальной и законченной. Она всё ещё черная, нелепая и вытащенная из ада. Но пишут они её вместе, потому что на двоих. У Чжинхвана рушатся стены, и он рад, что не жизнь. А глаза Ханбина светлеют, а чёлку наконец обрезают. Теперь ни одному не кажется, что имя на запястье — проклятье. Ни одному не кажется, что вечность на двоих — долго. Потому что так черти довольны, потому то падать ниже уже некуда, потому что их ад теперь общий.