Мой Джулиан

А его дыхание сбитое… Резкое, вырывается из легких с хриплым свистом. Вжимается лопатками в трухлявые полки списанного стеллажа, пытаясь отодвинуться как можно дальше, втискиваясь за сваленную у стены гору рухляди. Голубые глаза огромные, широко распахнутые от страха. Неторопливо шагаю вперед, закрывая низкую дверцу на задвижку. Сглатывает. Теперь только Я, Он, да тусклый свет единственной свисающей с потолка лампочки. Дрожит… Дрожит, стискивая неверные пальцы в кулаки. Дрожит, нервно озираясь по сторонам. Дрожит, когда я подхожу ближе, вплотную, насколько позволяет захламляющий подсобку мусор. Касаюсь его плеча кончиками пальцев, неторопливо вырисовывая незамысловатые узоры на грубой ткани форменного бушлата. – Тебе страшно? – разумеется, шепотом, чтобы нас не услышали, спрашиваю я. – Н-не-ет… – мой милый мальчик заикается, как трогательно. – Нет? Нехорошо обманывать, Джулиан, – обиженно надуваю губы я, а его дрожат, его всего колотит. Глажу свежий шрам на резной скуле, после поправляю съехавшую набок фуражку на его голове. Очень красивый мальчик. Испорченный положением папочки. Испорченный и наделенный властью. Властью, которой у меня никогда не было и не будет. Потому что именно упругая попка этого вкусного мальчика заняла мое кресло. Сначала было так горько, но, стоило только паре соленых капелек скатиться по этим бледным скулам… Сладкое, садистское, ни с чем не сравнимое удовольствие патокой разливается по небу. Всхлипывает. Выдыхаю. Мое дыхание касается его челки. Наклоняюсь ниже, опираясь на полки стеллажа. Тянусь к нему, губами едва касаясь его, касаясь почти невесомо, вместе с ними целуя тонкую прядку светлых волос, упавшую на лицо. Осторожно убираю ее, завожу за ухо. – Не надо… Жалкие умоляющие интонации. Моя презрительная ухмылка прямо в его приоткрытые губы. Целую снова, кусаю даже. Кусаю, пока тонкие губы не опухнут, не задрожат, а маленький острый язычок не окрасится в алый. Вздрагивает от боли, должно быть, сжимается, изо всех сил пытаясь как можно плотнее вжаться в стеллаж, отодвинуться подальше, а то и вовсе спрятаться между узких полок. Не позволяю, все еще прижимаясь к его рту своим, размазывая по губам вязкую слюну вперемешку с выступившими алыми каплями. Сжимает их в тонкую прямую линию, крепко зажмурив глаза и сжатыми кулаками уперевшись в мою грудь. Как забавно и… жалко. – Ты жалок, Джулиан, – почти по буквам повторяю вслух, вглядываясь в его лицо, не отрывая взгляда от глаз с расширенными до предела зрачками в обрамлении длинных слипшихся от соленой влаги ресниц. – Прекрати! – Что прекратить? – почти удивляюсь я, вскидывая брови, а мои ладони тем временем неторопливо оглаживают его бока, пальцами то и дело касаясь кожаного ремня. Просто отвратительно душно в пыльной каморке, еще и галстук горло сдавливает. Раздраженно одергиваю удавку, ослабляя узел, и расстегиваю верхнюю пуговицу на рубашке. Следит за моими пальцами, не отрываясь, глазами жадно отслеживая каждое движение. Все это – часть нашего маленького спектакля. Раз за разом одна и та же постановка. И не разобрать уже, где заканчивается отрепетированная игра и начинается нечто иное. Иное… – Пусти. Цепляется за мои плечи, силясь отодвинуть в сторону, протиснуться к низкой дверце, оборвать действо. Ну уж нет. Нет, мой маленький глупый Джулиан. – А сейчас тебе страшно? Вместо ответа мальчишка внезапно выворачивается и с неожиданной для него силой пихает меня в бок, заставляя отступить на шаг назад. Бросается вперед, протискиваясь справа, налетая на тяжелый ящик. Сдавленно охает, сжимая, должно быть, саднящее болью бедро, и уже обернувшись, прихрамывая, пятится к двери, отчего-то пряча за спину правую руку. Стискиваю пальцами его предплечье и тут же негромко выдыхаю скорее от неожиданности, нежели от медленно растекающейся по предплечью боли. Вот же сука! Старые портновские ножницы, прихваченные им из ящика должно быть, сейчас торчат из моего плеча, влажным пятном разливая тупую боль под рубашкой. И не только боль. Волной раздражения накрывает с головой. Бью его по лицу, да так, что, не удержав равновесие, мальчишка неуклюже заваливается на бок, отползает, медленно пятясь. Тут же сгибается напополам, перекатывается на бок от следующего удара, сапогом на этот раз, молча хрипит, бесшумно захлебываясь воздухом и хватаясь за живот. Морщась, выдергиваю остроконечные лезвия из-под ключицы. Чавкают, покидая рану. Раздраженно веду плечом назад, причиняя себе боль, намеренно усиливая и без того закипающее, обжигающее раздражение. Шаг вперед, удар, и мой малыш глухо стонет, пытаясь свернуться клубком, защищая уязвимые части тела. Бью еще и еще… Пока не надоест, а носы сапог не станут липкими. Бью совсем не сильно, но достаточно для того, чтобы расквасить его тонкий аристократический нос и оставить множество синяков на хрупком тельце. Не сопротивляется, даже не пытается защититься. Бесит! Бесит! Бесит! Выводит из себя до кровавой пелены перед глазами и мышечных спазмов в горле! Хочу, чтобы он верещал, как девчонка, прося пощады, и громко всхлипывал, раз за разом после каждой новой вспышки боли. Но нет… Терпит, маленькая дрянь. И тогда я хватаю эти самые отброшенные ножницы. – Иди сюда, Джулиан. Мычит что-то нечленораздельное и отползает назад. Отползает на четвереньках, не решаясь подняться. Все правильно, там ему самое место. В моих ногах. – Раздевайся, – приказываю совсем негромко, почти спокойно. Почти… Все на этом «почти» держится. Мальчишка подается назад, опирается на дрожащие пальцы и садится, поджав под себя ноги. Лицо разбито, алым перепачканы скулы и подбородок, и на контрасте этого алого глаза кажутся невозможно яркими, почти синими, горящими… Горящими предвкушением новой боли. Грязный. Не мной испачканный. Давно вымаранный. До зубного скрежета раздражает. Неторопливо под моим взглядом расстегивает пуговицы на бушлате, стягивает его, позволяя упасть за спину. Белой с багровыми пятнами рубашки черед… Выпирающие, обтянутые кожей ключицы показываются первыми, покрытые багровыми и желтыми пятнами, полумесяцами укусов. Сколько из них оставил я? И кто расписал эту синеватую, пронизанную тонкими венками кожу новыми? Не снимая длинных перчаток, тянется к пряжке ремня пальцами, возится с ней непомерно долго, и, наконец, вытягивает из шлевок, бросая на пол. Принимается за пуговицу на брюках, было… – Оставь. Отдергивает руки, заводит их за спину, выкручивает, сцепляя пальцы, намеренно выставляясь, выпячивая худую грудь колесом. Просто просит. Присаживаюсь на корточки напротив и, с неохотой подавляя желание всадить острие между выпирающих ребер, осторожно, даже нежно провожу по его животу раскрытым лезвием. Багровым следом тянется выпуклая полоса. Он весь дрожит. Вспыхивает как спичка и, охнув, прикрывает глаза, пряча затаившуюся в них истому. Но игра не будет стоить свеч, если оборвать ее на середине, не позволив достигнуть своей кульминации. – Какой же ты… испорченный, – почти брезгливо, чеканя каждую букву, выговариваю я, жонглируя этими самыми раскрытыми ножницами, с которых он больше не сводит взгляда. Одним взмахом ресниц затирает раболепную покорность во взгляде – нет больших щенячьих глаз и дрожащих губ. Словно не слышит меня. Весь обратился в тугой комок нервных окончаний, которые просто молят о новом импульсе. Боли. На секунду. После как смена кадра, – и уже затравленная шавка скулит у моих ног. Всхлипывает, шмыгая разбитым носом, и я приказываю ему не дергаться. Едва заметно кивает. Заостренный металлический конец выводит все новые и новые узоры на дрожащем тельце. Выводит, где-то оставляя лишь белые полосы, а где-то впиваясь в плоть, вспарывает ее, наполняя края свежей раны алым, двойной линией ложится на старые шрамы. Выражение его глаз, припухших от слез, разбитых губ… Слишком голодные, развратные, блядские, кое-как прикрытые показным смущением и затертые всполохами боли. Но я знаю… Знаю, что таится на самом их дне. Настолько хорошо, что на себе чувствую липкие капли его запекшейся крови. Испачкался. Раздражает. Как и боль, спрутом обхватившая предплечье. Как и его слезы, потоком хлынувшие из широко распахнутых глаз. Раздражает до белой пелены, яростной дымкой застилающей взор, блокируя все доводы разума, заставляя подсознание заткнуться. Резко замахиваюсь, и на скуле мальчишки расцветает свежий порез, расступается плоть, и багровые, почти черные на бледной коже и при скудном освещении, полосы тянутся к подбородку, смешиваясь с прозрачными дорожками. Не сдерживаюсь и отвешиваю ему еще одну пощечину, отзвук которой долго гуляет под низким потолком. Падает, заваливается на бок, и прежде чем в пустой после удара голове появится хоть одна мысль, разворачиваю его и растопыренной пятерней с силой давлю на затылок, заставляя носом уткнуться в деревянный пол. Нависаю над ним, коленом придавив к старым половицам. Всхлипывает. По голым лопаткам пробегает судорога. А следом проходится уже испачканное лезвие, исследует его бока, оставляя пару глубоких порезов. Дрожит, втягивает живот, рефлекторно пытается отодвинуться. Расписываю ребра узорами. Его же кровью, осторожно касаясь лезвием, размазывая выступившую кровь. Надавить чуть сильнее, и оно войдет под кожу, вспарывая ее, оставляя ровный надрез. – Не надо. Прекрати. Пожалуйста. Голосок ломкий, треснувший. Почти бесцветный, словно он тщательно собрал всю свою боль, все предназначенные мне стоны в тугой комок и запрятал где-то внутри. Не хочет отдавать, гаденыш. Отстраняюсь и, подхватив его под живот, рывком ставлю на четвереньки и, надавив на лопатки, укладываю грудью на пол. Упирается в доски ладонями. Царапает их, занозив нежные пальцы. Безумно, до сухости во рту и, кажется, надсадно ноющих трещин в глотке, мне хочется пришпилить эту ладонь к полу. Вогнать в нее острые лезвия ножниц. Так, чтобы насквозь. Так, чтобы раздробить тонкие косточки, заливая пол алым. Еще больше алого. Багрового. Темного. И наваждение не отогнать. Не справиться с ним. Приглушить можно, только лишь. Немного. Его же болью. Унижением. Скидываю раздражающе сползшую на мокрый лоб фуражку на пол. Пальцы не желают разжиматься. Их свело, заклинило намертво, заставив вцепиться в облупившуюся рукоять. Не в силах справиться с собой, раскрытым лезвием цепляю ткань его форменных брюк. Разрезая по шву, скорее распарывая даже, заставляя материю расходиться с треском, обнажая белую, исполосованную темно-фиолетовыми линиями кожу. Их много… Так много, что и не различить уже, какие свежие, а какие все никак не желают заживать, покрываясь плотной коркой снова и снова. Нажимаю на один из таких пальцами, отслеживаю его линию. Плеть? Злюсь и, замахнувшись, звонко шлепаю его по ягодице. Вскрикивает и тихонько скулит, пряча лицо в сгибе подтянутой руки. Только его затылок вижу да подрагивающие с растрескавшимися подтеками лопатки. Отчего-то медлю, оглаживая его спину, заставляя свежие раны кровоточить снова. Терпко пахнет железом и солью. Подташнивает. Сглатываю и, разозлившись на себя за заминку и секундную слабость, приподнимаюсь на коленях, рывком расстегивая ширинку. Его дрожь словно передается и мне, стекает по позвоночнику вниз колючими мурашками предвкушения. И злоба. Злоба накрывает. Наказывая, разъедает изнутри. Наказывая за тягу к этой испачканной маленькой мрази. И без того взвинченный, зверею окончательно, в очередной раз признавая собственную зависимость. Зверею я, а наказан будет он. – Поскули для меня немного, – «прошу» я, ввинчивая в него пальцы. Стараюсь сделать как можно больнее, не церемонясь, царапая, заставляя сжимать фаланги тугим кольцом. И действительно скулит, скулит совсем как щенок, а худые лопатки топорщатся особенно жалко. Так жалко, что мне хочется сделать ему еще больнее. Добить. РАСТОПТАТЬ. Чтобы он страдал так же, как и я когда-то. Чтобы он помнил. Все помнил. Каждый миг выжег в своем сознании. Чтобы помнил, что я отличаюсь от остальных. Что я – не все. Движения пальцев становятся совсем грубыми, впиваются в гладкие стенки, царапая, раздирая. Дергается, вздрагивает. Почти плачет. И когда грани этого «почти» становятся зыбкими, с хлюпаньем медленно вытягиваю из него пальцы. Они алые, с багровой каемкой под ногтями, тянут за собой тонкую стекающую по его промежности струйку. Легкие свинцовые. Каждый вздох как маленькая агония, как пытка. Пытка… Пыткой и возбуждение. Я не хочу. Не хочу реагировать на него возбуждением. Не хочу чувствовать что-то. Не хочу, чтобы внутри все сладко умирало от открывшегося вида. Не хочу, но не в силах с собой справиться. Поэтому беру его. Беру так, что он прогибается и вскрикивает. Тут же ладонью зажимаю распахнувшиеся разбитые губы. Теперь только невнятно мычит, с каждым толчком все громче, срываясь на визг. Дергается и обхватывает плотно-плотно, сжимаясь вокруг моего члена, а кровь служит отличной смазкой. Воет уже, и я, сжимая пальцы, ногтями врезаюсь в его лицо, с силой впиваясь в скулы. Хрипит, а я, стремясь причинить ему еще больше муки, резко выхожу почти полностью и тут же подаюсь вперед так, что бедра шлепают об его. Металл внутри оплывает, разогревается, алеет, и прутья импровизированной клетки тают, заполняя и без того давно прогнившее нутро наслаждением. По каплям стекает, превращаясь в нехилый ручеек, который оседает где-то внизу живота, наполняя его еще большей тяжестью, заслонкой перед глазницами… Это ощущение бьющегося почти в агонии тела подо мной, тела, с которым сейчас в эту секунду я могу сотворить все что угодно. Разобрать на части или же наоборот превратить в однородное месиво… Толчок, и по моей ладони, зажимающей его рот, текут горячие слезы, а слюны так много, что она тянется по подбородку, просачиваясь между пальцами. Наваливаюсь сверху, пачкая рубашку о его спину, царапая его жесткими пуговицами и форменной булавкой на галстуке. Левая рука накрывает бугор на его брюках, торопливо расстегивает ширинку, сжимая его член. Не церемонясь, с силой сжимаются пальцы и, судя по участившимся всхлипам, причиняя ему ощутимую боль, начинают двигаться вверх вниз. Скулит, воет, плачет. Все сразу. Все здесь. Все только мне. Все это, все лавой разливается по нервным окончаниям едва ли не оргазмом. Так липко… Везде липко. Грязно. Запахи смешиваются. Крови. Смазки. Старого дерева и пыли. Забивает все. Пленкой тщательно накрывая и заматывая все мои чувства. Перекрывает, небрежно лепит единственный ярлык. Уже почти… Поворачиваю ладонь, проталкивая пальцы в его рот. Сжимает их губами, прикусывая у основания ногтей. Рывок. Мальчишка дугой. Еще немного и… Едва ли не с криком завалиться на него почти полностью, чувствуя, как сокращаются мышцы. Так ярко… И почти сразу – пусто. Противно. Внутри. По пальцам ласкающей, если это можно так назвать, его руки разливается тепло. И у меня скулы сводит от отвращения. Омерзения. Грязи. Едва ли чуть быстрее, чем через вечность, отстраняюсь, выхожу из него, с трудом поднимаясь на ноги, испачканными пальцами тяну застежку на молнии вверх. Лежит без движения, уткнувшись лицом в трухлявые половицы. Долго лежит, и я стою, не смея молча покинуть каморку. Наконец, истерзанная спина вздрагивает, лопатки приподнимаются, и он, опираясь на руки, медленно, чудовищно медленно поднимается, неверными пальцами цепляясь за первый попавшийся ящик. Опускаю глаза. Поворачивается. Смотрит на меня, щурится и, помедлив немного, делает шаг вперед. Тяжелый, но такой ожидаемый апперкот выбивает мне челюсть. Морщусь, пальцами пробуя подбородок, не смотрю на него, оттягивая момент. Но когда все же поднимаю глаза, сталкиваясь с его взглядом, внутри под позвоночником нарастает ледяная корка. – Придумай что-нибудь новое, Фрост. Так уже скучно.