На весах

Питер никудышный ментат. Его не задевают эти слова. Он слышал их от заклятого врага своего повелителя, герцога Лето — впервые столкнувшись с Питером, тот морщился и едва заметно качал головой как бы сожалея; так качают головой, наблюдая за невоспитанным ребёнком, понимая, впрочем, что родитель главным образом виноват в его испорченности. Питер слышал это и от самого Харконенна тоже. Он тоже часто кривится, наблюдая за своим ментатом, и его гримасы почти карикатурны: барон не ограничивает себя ни в чём, начиная с плотских забав и заканчивая удовольствием скорчить рожу, размять погружённые в слой жира мимические мышцы. Но «плохой ментат» в исполнении Харконнена — это не обличение в негодности его логических и умственных способностей, это небрежная уничижительная отмашка; так говорят рабу или домашнему животному, когда оно надоедает. Питер знает, к чему ведут эти слова, как они превращаются в тугие нити, связывающие его и тянущие к концу. Когда барон грозит Питеру своим жирным коротким пальцем, он словно бы пробует эти нити на ощупь, проверяя, достаточно ли в них натяжения, чтобы свить крепкие кольца на чужой шее. Барон отвратителен. Вот что Питер осознаёт отчётливо; эта та степень карикатурного уродства, которая не может быть оценена субъективно, это торжество безобразия, выводимого и осознаваемого логически. Наблюдая за колыхающейся в антигравитационных подвесках тушей, Питер отчётливо знает, что его устраивает безобразие барона во всех его проявлениях; он не примирился с ним — примирение значит борьбу, а Питер не боролся ни секунды. Почти не боролся — только где-то внутри его сознания едва-едва шепчет инстинкт самосохранения. Этот донельзя примитивный инстинкт объединяется время от времени с его способностями ментата, с холодным и быстрым просчётом, с многовариативным анализом. Простое и сложное — оба твердят ему об одном, какое удивительное единство. Эволюционно различные части его мозга, обычно спорящие друг с другом, не имеют противоречий в этом вопросе. Будущее Питера — в жирных руках Харконнена. Если Питер не вырвется из этих рук, его будущее будет неприятно коротким. Кому нужен испорченный, повреждённый ментат, как с сочувственным презрением называл его герцог Лето? Где ещё быть испорченному ментату, как не подле барона Харконнена, эпицентра испорченности? Подобное притягивается к подобному, эта сила сродни гравитационной, и, подобно ей, она не равна для каждого: тяжёлое притягивает лёгкое, обратное притяжение ничтожно; и дело, конечно, не в туше Харконнена, хоть это сравнение и забавно. Барона притягивает к Питеру не больше, чем планету — ступивший на человек, Питеру же никуда не деться, даже не подпрыгнуть высоко. Харконнен далеко не туп, но Питер знает или думает, что знает, будто может предсказать его роковой шаг, который наступит, когда Питер надоест ему окончательно, в последний раз выведет из себя. Питер также знает, что ничего не предпримет, не остановит последний удар, он позволит барону собственноручно расчленить себя, но Харконнен не любит делать грязную работу сам. Он поручит смерть Питера кому-то другому, как раньше поручал Питеру чужие смерти. Никого ещё барон не грозился уничтожить так часто и так бесплодно. Никто ещё не позволяет себе разговаривать с бароном так развязно, даже его обожаемый племянник, предпочитающий подобострастно вылизывать интимные части чужого тела. Всё это правда, но никак не спасёт Питера. Не нужно быть ментатом, чтобы заглянуть в будущее не столь отдалённое, но ментату не пристало отмахиваться от него так небрежно. Ментаты не оперируют такими понятиями как удовольствие и удовлетворение, вернее, оперируют с большими ограничениями ввиду их туманности и неустойчивости, но Питер давно вывел их на первый план: что понравится ему больше — сбеги он и сохрани свою жизнь или останься рядом с бароном до скорого конца? Он рассуждает, как ребёнок, как неразумный ребёнок в эгоцентричной плоскости своей жизни, пытается положить на чашу весов то, что невозможно измерить. Питер некудышный ментат. Так называют его многие, и его не задевают эти слова; он принимает правду о себе, как и ругань барона, как и почти вылепленную судьбу, без единой попытки возразить.