Photo Love.

Так нелепо встретились и нелепо расстались. Вся жизнь была какой-то нелепой. История, похожая на плохо соштопанную рубашку, которая висит в их шкафу по сей день, началась когда-то давно, когда вечер смахивал на прилипшую к ботинку жевательную резинку. Он тянулся и лип к коже своей невероятной скукотой. То был вечер июля, кажется, двадцать второго числа, да, именно в тот день он фотографировал черного кота, который играл с тлеющим бычком сигареты. Шерсть кота была такой же черной, как волосы человека, небрежно задевшего плечо рукой и посмотрел глазами, в которых застыла неловкость. Он был ходячей эстетикой. Янтарь фонарей в его глазах таял желтоватым маревом и выливался из глаз в хрустале едва заметных слез. Они опускались вниз по лицу плавно, огибая впалые щеки, задевая края губ, на которых высыхали отблески красной вывески ближайшего бара, до острого подбородка, с которого срывались ранеными птицами. Наверное, кто-то связал его крылья в обносках, висящей на нем рваной футболки и почти не греющей джинсовки. Цепочки на шее звенели в такт его уплывающим вдаль шагам. Каждый стук тяжелого кроссовка об асфальт как бы двигал Чимина вперед на пару шагов, но человек впереди шел гораздо быстрее. Котенок с окурком играть перестал. Он смотрел на фотографа и бывшую звезду, наверное, думая, что фотограф несчастный Ромео, а из него непутевая Джульетта. Животные глаза не раз наблюдали за тем, как он выходил оттуда таким. Иногда выходил один, иногда шел за кем-то, иногда шли за ним, но никогда рядом. Бывали дни, когда мужики с расфокусированным взглядом пьяно кликали его «Куки». Но вслед никогда не кричали реального имени, потому что у шлюх имен нет. Сегодня, не похожее на вчера, в котором хотелось проснуться, называлось пятницей. Пятница, на самом деле, ничем не отличалась от понедельника, просто заканчивалась куда интереснее. Вечер был похож на сахарную вату, потому что облака над головой сбились розоватыми комьями, потому что розовые волосы по голове разлетались подобно пуху, и потому что сладость грядущего вечера становилась все более ощутимой с каждым шагом. То было двадцать девятое августа. День, который все перевернул. Чимин тогда стал причиной его первого «Вау», потому что слов, которыми можно было описать его сказочную прелесть тогда, еще не придумали. Похожий на маленькую птицу, он свободно летел в его направлении и едва ли не падал, путаясь в красном шарфе. Он цеплялся за черный плащ с восхищенным: — Смотри! Смотри! — и бился головой в грудную клетку Гука забавно фырча, лишь бы тот обратил внимание на его волосы, цвета пера фламинго, — Ты заметил?! — этот вопрос был на столько глупым, что Чон едва ли не заржал в голос, но увидев в глазах напротив детский азарт, надежду и заинтересованность, коротко кивнул, отводя взгляд, потому что боялся влюбиться. — Ты слишком угрюмый! Смотри, какое все красивое, — голос звенит в воздухе детской наивностью и счастьем. Он сам кажется чистой воды наивностью и счастьем, которое к небу вытягивается, только вот тяжесть человеческого тела не отпускает. Чонгук тогда еще не знал, что был тем самым драгоценным грузом, который тянул его вниз с неба на землю, и, надо признать, что в компании Куки на дне было куда приятнее, чем в гордом одиночестве на небе. Ведь там, в холодной пустоте вселенной где-то за обрывками облаков, наверное, никто на тебя и не смотрит, а тут ты постоянно встречаешься взглядом со своей собственной, одной и единственной вселенной. — Пожалуйста, встань вот тут, — таким голосом, который каждый раз звучит, как в первый. И Чон, коротко кивая, отходит в противоположную от Пака сторону, хотя хотел бы подойти вплотную. — Улыбнись, Куки, — подгоняет Чимин. Чонгук улыбается как идиот, когда Чимин так ласково произносит ранее ненавистное прозвище, и вдруг понимает, что Чимин слишком часто губы кусает, поэтому после того, как последний щелчок камеры замирает в воздухе, он делает замечание: — Тебе следовало бы пользоваться гигиенической помадой, — будто бы невзначай. — А? — он смотрит ошарашено пару секунд, а потом немного тушуется и непроизвольно облизывает помятые губы, — ты так придирчив к мелочам, — слабо улыбается и смотрит на Чонгука неловко, потому что тот, наверное, понял, что Чимин кусает губы только в его присутствии. — Хах, не обижайся, но на таких больших губах сложно не заметить, — не то комплимент, ни то ослабление, но скорее всего просто доказательство того, что Чонгук смотрит на его губы чаще, чем ему в глаза. Поправляя капюшон, он замечает, что пропасть между ними в эту минуту молчания становится чрезмерно глубокой. Боится что-нибудь сказать. Боится потерять, поэтому когда отворачивается и раскрывает рот его уже перебивают: — Куки, ты, — Чимин аккуратно перебирает пальцами по ладони младшего и цепляется за теплые пальцы слишком крепко. Тепло и трепетно, он отдал бы все, чтобы пережить такой момент еще раз. У Чона внутри все вскипает и хочется откинуть, но… — Не хочешь встречаться со мной? — такое трепетное, едва слышное. От посторонних ушей спрятанное, только для него и только сейчас. Опускает голову низко и руку Чонгука разжимает, когда не получает мгновенного ответа. Но Чимин отдергивает руку назад, как ошпареный, смертельно боится и максимально прячется в шарф, с запинками выговаривая противное и холодное «это не…». Больше не теплый. Но тогда он успел развернуться и выдать громкое: — Подожди! — потому что Чимин, кажется, готов был убежать, — меня зовут Чон Чонгук, — потому что это было маленьким секретом, — и да, — потому что Чонгук тогда отдал ему свое сердце. Широкий подоконник, темные шторы, не пропускающие в комнату свет, шерстяной плед, отсутствие эмоций на лице и тысяча идей для размышлений, то, от чего Чонгук всегда тащился. Но в его квартиру грянул гром, когда подоконник занял второй человек. Он обнимал нежно и целовал трепетно, почти незаметно. Он читал ему журналы о экзотике Дубая и сам казался таким невероятно экзотичным, вымирающим видом. Когда в их доме назревал плод раздора, Чимин в знак протеста, всегда сидел на этом самом подоконнике до ночи, пока его не вырубало. Просто Гук иногда границы переходил, плюс ко всему всю кровать занимал. Чимин обажал дуться на мелочи, потому что знал, что рано или поздно он придет и, стукнувшись лбом об его плечо, прошепчет: — Я соскучился, — потому что Чонгук был взрослым ребенком, которому не хватало внимания. — А я нет, — он сохранял свои позиции до последнего, потому что знал, что это Чонгука злит. Чимин вообще знал Чонгука лучше, чем он сам. Пихал Гука в грудную клетку и отворачивал голову, делая вид, что противно, но на самом же деле, просто играл, чтобы Чонгук целовал его в шею, потому что Чимину от этого башню сносило. — Кому ты врешь… — и ведь Чонгук находил в себе силы приложиться губами к изгибу шеи и мягко провести губами вверх, чтобы ласково коснуться мочки уха. Как два кусочка пазла, как части мозаики или хороший фильм с вкусной пиццей — они идеально дополняли друг друга. Шея Чимина без его засосов была бы не так красива, а губы Чонгука были бы не такими мягкими, если бы они не обменивались слюной через глубокий поцелуй. Чонгук был его произведением, Чимин читал строчки поэм в его крови, ловил что-то на столько прекрасное, схожее с Лунной Сонатой в его голосе и видел в его карих глазах цвета, которых в природе еще не существовало. — Я люблю тебя, — возносилось в его голову молитвой и подтвержадлось касанием губ снова и снова, пока поцелуи не сменялись дерзкими укусами или неспешными облизываниями. Прелюдия — вот то, чего Чимин жаждал. Он ждал жадных губ на своей шее и длинных пальцев на бедрах, хотел ощутить боль от укусов и нежность от длинных поцелуев, тепло от неровного дыхания над ухом и холод от жестких сжиманий. Они получали все друг от друга, потому что забирали ровно столько, сколько могли вернуть. Однажды Чимин забрал больше, чем мог вернуть и баланс нарушился. Греция. Чонгук никогда не мог понять, что он в ней нашел, пока сам однажды не проснулся на веранде, где пахло морем и рассветом. Там солнце поднималось над водой вальяжно и касалось его лица аккуратно. Там птицы спали в колыбели высоких гор, и в зеленеющих цветах грохотали тяжелые бабочки. Там было тепло и свободно, так, как Чонгук любил. У него было все. В его руках лежал целый мир, невнятно что-то сопящий и жмущий к носу легкий плед. Чонгук оберегающе гладил его по голове, думая, что никогда не отпустит, но Чимин тогда лениво открыл глаза и слабо улыбнулся, предложив съездить в горы, чтобы посмотреть на рассвет. Он был так красив. Так красив, что солнце, завидуя его красоте, тянулось к волосам и жгло их. Но он улыбался ему и благодарил за прекрасный рассвет, который он сегодня встретил с Чонгуком, и обещал никогда не забывать. Чонгук никогда не забудет, как он тогда отдал ему последний ломтик сочного манго, хотя так хотел сам. Никогда не забудет, как Чимин спал в обнимку с Чонгуком и рассказывал о том, что ему снятся кошмары. Никогда не забудет, что Чимин был нежным, одним единственным экземпляром того самого, что уже вымерло. Он никогда не забудет тот день, когда не успел нажать на тормоз. Никогда не забудет секунды, в которую начало их истории превратилось в конец. Он не забудет, как отчаянно ждал помощи, пытаясь нащупать ниточный пульс. Не забудет, как колыбель смерти тогда унесла его последний вздох и забрала все, что у Чонгука было. Не забудет вывернутой шеи и пустых глаз, в которых все звезды разом погасли, потому что Чонгук не успел его остановить. История, похожая на плохо соштопаную рубашку, которую Чонгук не убрал из шкафа, потому что в нее можно вжаться и на секунду представить, что ты не один, закончилась совсем недавно. Черный кот проводил его грустным взглядом, когда вечер, смахивающий на липнущую к подошве жвачку, закончился тем, что ободранный жизнью мальчик снова вышел из яркого клуба в слезах один. Он почему-то крепко сжимал в дрожащих руках камеру и истошно выл, но никто за ним не шел. Он выходил отсюда каждый вечер двадцать второго июля, но его никто не останавливал.