Разрушение

Цзянь И осознаёт, что смеётся, только когда смех достигает его собственного слуха. И только тогда начинает чувствовать дрожь, чувствовать, как срывается голос на паузах. Так бывает, когда смотришь на рану и видишь кровь — только когда она у тебя прямо перед глазами, вдруг начинаешь ощущать боль. — Ты смеёшься, — говорит Чжэнси. — Прекрати. Он не прекращает. Не может прекратить. Но всё же находит в себе силы сказать: — Чего ты от меня хочешь, Чжэнси? Ну серьёзно, какого ответа ты ожидаешь? На что рассчитываешь, задавая мне такие вопросы? — Рассчитываю хоть раз услышать от тебя правду. Я хочу, чтобы ты был со мной честен. — Я с тобой честен… — Не начинай вот этого. Хватит уже, Цзянь И. Цзянь И уставляется на него. — Когда я тебе солгал? Скажи мне, когда я обманул тебя. Чжэнси отстраняется от него. Садится. Притягивает к груди колени, чертит кончиками пальцев круги по закрытым векам. Весь его облик кричит об усталости. Об измождённости, знакомой, как прежде казалось Цзяню И, только ему одному. Но сейчас он смотрит на него и с тихой, гнетущей уверенностью понимает: Чжэнси она тоже знакома. И научился он ей у него. Похищение. Поцелуй. Горячее прикосновение губ к шее. Эту боль знают лишь те, у кого есть люди, которым не всё равно — люди, которые действительно что-то значат. Люди, по мнению которых, что-то значишь ты сам. Тебе есть с кем разделить тревоги, но вместе с доверием на плечи ложится тяжкое бремя. В этом нет никакого облегчения. Из-под двери ванной пробивается полоска света. Цзянь И смотрит на него сквозь серую дымку. Она окрашивает глаза Чжэнси в тёмно-пепельный, бросает на него тень, словно приглушает его краски. Молчание, обычное для него, всегда неразговорчивого, теперь выглядит утомлённым. На это больно смотреть. Он знает, о чем думает Чжэнси. Нет, ты не лгал. Но ты и не делился со мной правдой. Разве это не хуже? — Я эгоист, — наконец произносит Цзянь И, когда тишина затягивается слишком надолго. — Вот и всё. Руки Чжэнси опускаются на простыни, ладонями вверх. Он медленно моргает. — Ты о чём? — О себе, — отвечает Цзянь И. Сглатывает. — Я эгоист, потому что оттолкнул тебя. Я не… Я никогда не говорил неправды, но я понимал, что ты хочешь знать, и не позволял тебе этого. И я эгоист, потому что не хотел, рассказав тебе, посмотреть на тебя и понять, что этим причинил тебе боль. Чжэнси хмурится, приоткрыв рот. — Ты о чём. — О похищении, Чжэнси, — выдавливает из себя Цзянь И. — Думаешь, я мог рассказать тебе, зная, что ты почувствуешь себя бессильным и беспомощным? Ты правда думаешь, что я сказал бы такое, чтобы увидеть это выражение? Дело не в том, что я не хочу рассказывать тебе — дело в том, что я не хочу, глядя на тебя, осознавать, что я наделал и что заставил тебя чувствовать. Думаешь, я хочу сказать тебе, что ты мне нравишься, и услышать от тебя, что я… я неправ и что ты никогда не сможешь увидеть меня в свете, в котором я вижу тебя? Его губы растягиваются. Предполагалось, что это будет улыбка, но он понимает, что получается скорее истерзанная гримаса, кривой оскал побитой собаки. Он чувствует, что глаза горят слишком ярко, распахнуты слишком широко, что его наигранное веселье по поводу всего происходящего уже становится жутким. — Это из-за меня, понимаешь? — продолжает он легко, почти что радостно, словно они просто перешучиваются. Дыхание почему-то перехватывает, словно кто-то сжал ладонь и выхватил весь воздух прямо у него из-под носа. Он пожимает плечами. Эти слова никак не вяжутся с его лицом, с его жестами. — Из-за того, что я чувствую. Из-за того, как не хочу причинить боль. Это… это всё из-за меня. Всё дело всегда было только во мне. А ты заслуживаешь лучшего, понимаешь? Чжэнси ровным, спокойным голосом произносит: — Если ты не хочешь думать о похищении, я понимаю. Ты хочешь об этом забыть. Но если хочешь поговорить об этом — мы можем поговорить. И… — он закрывает глаза. Делает глубокий вдох. Снова смотрит на Цзяня И этим взглядом — сосредоточенным и ничем не ограниченным. Ясным, открытым и полным решимости. И кажется, будто он видит куда больше, чем Цзянь И когда-либо мог ему показать. — И, — тихо подсказывает Цзянь И. — И я никогда не говорил… никогда не думал, что с тобой что-то не так. И ни разу не говорил, что не смогу… взглянуть на тебя. Ну. В свете, в котором ты смотришь на меня. — Погоди, — говорит Цзянь И. Поднимает руки, чтобы закрыть лицо. Ему хочется вцепиться в волосы и тянуть, пока глаза не заслезятся от боли. — Погоди, стоп. Чжань Чжэнси, остановись. Не делай этого. Это нечестно. — Это значит «да»? — говорит Чжэнси. Слишком тихо. Слишком близко. Откуда взялась такая смелость? Такая решимость? Почему нельзя было продолжать, как раньше, делать вид, что ничего не произошло? Неужели Чжэнси не слышал его там, под мостом, когда они промокли насквозь под летним дождём, до самой кожи, холодной, но пылающей жаром? Внутри коротко вспыхивает злоба: ну почему Чжэнси обязательно должен был всё испортить? — Цзянь И… — Что? — огрызается Цзянь И. Руки бессильно падают, он садится, в точности повторяя его позу. — Что ты хочешь услышать? Да, ты мне нравишься? Да, я был почти что влюблён в тебя, начиная с шести лет? Да, ты мой лучший друг, и я хочу провести с тобой всю оставшуюся жизнь, если ты позволишь? Да, я думаю о поцелуе с тобой, и да, я думаю о тебе, и да, я непрерывно думаю о тебе. Так? Этих слов ты ждёшь от меня, Чжэнси? Он встаёт. Ноги трясутся и едва его держат, и он уже не чувствует ничего. Остаётся только дикая дрожь где-то глубоко в горле и накатывающая волнами тошнота — он не уверен, что сумеет её сдержать. Это даже хуже, чем тот вечер, когда проносящиеся машины, грохот поезда и ливень, бьющий каплями до синяков, заглушали звук. Когда ему почти удавалось скрыть, что он плачет. — Чёрт, — шипит он, изо всех сил прижимая ладони к глазам. Они в считанные секунды краснеют, наливаясь кровью. Эта ночь должна была пройти вовсе не так. Никогда Цзянь И не мог бы предположить, что эта ночь может стать ночью мучительной правды, с которой он совсем не готов сталкиваться, не готов слышать её, брошенную прямо в лицо; он ещё не готов — ещё недостаточно силён для того, чтобы лицезреть собственное истерзанное сердце, слабо пульсирующее на полу. — Цзянь И… — Оставайся там, — умоляет Цзянь И. — Пожалуйста, не поднимайся. Пожалуйста. — Почему… — Не хочу, чтобы ты трогал меня, — всхлипывает он. — Не хочу смотреть на тебя… — Не хочешь услышать, что хочу сказать я? — говорит Чжэнси. Снова он делает это. Не слушает. Они одного роста, и если Цзянь И опустит руки, Чжэнси окажется здесь. На уровне глаз. Будет смотреть на него. Видеть его, беззащитного и почти до нежности открытого. — Я знаю, что ты скажешь, — отзывается Цзянь И, чувствуя лишь горечь и тошноту. Слова дрожат. — Мы оба знаем, что ты скажешь. — Думаю, ты всё же должен это услышать. Думаю, мы слишком долго валяли дурака и до сих пор так и не сказали того, что на самом деле хотели. Цзянь И ненавидит всё это. Ненавидит себя, когда спрашивает хриплым от слёз голосом, потому что, господи, он знает, как это будет больно: — И что же ты на самом деле хотел сказать? Он ждёт голоса Чжэнси так, словно ждёт падения бомбы, словно только что выпрыгнул из самолёта без парашюта и ждёт, чтобы узнать, что из этого выйдет. В голове проносится, что кто-то за кадром должен комментировать всё происходящее, кто-то должен вести обратный отсчёт, как оператор на космической станции. Десять… — Когда ты меня поцеловал, я не знал, что думать, — начинает Чжэнси. Девять… — потому что между нами никогда не было никакой неловкости. Мы всегда были близки. Восемь… — Ближе, чем обычно бывают парни, так? И я, наверное, должен был это заметить. Что мы… мы не были… ну, ты понимаешь. Это было не совсем обычным делом. Семь… — И когда ты поцеловал меня, это… Я мысленно вернулся к тому, что было между нами, и спросил себя: может, это я ввёл тебя в заблуждение? Заставил тебя подумать, что и я чувствую то же самое. Шесть… — А потом я оглянулся на себя. На то, как начинал ревновать всякий раз, как люди оказывались рядом с тобой. Говорили о тебе. Пять… — И я думал, что это просто забота о тебе. Что я просто защищаю тебя. Просто хочу удостовериться, что ты в порядке. Понимаешь… мы были просто друзьями. Четыре… — И я понял, что уже не могу найти объяснения своим действиям, или вести себя так, словно мы просто друзья, или притворяться, что это всё не потому, что ты нравишься мне. Три… — И да, я знаю, что оттолкнул тебя, но я думаю — я спрашиваю себя — может, я сделал это, потому что думал, что твои чувства — это неправда? Потому что боялся того, что об этом могут сказать и подумать? Два… — Что об этом узнает вся школа и сколько у нас будет из-за этого проблем. Насколько было бы отстойно влюбиться в своего лучшего друга, которому стало… любопытно, если на самом деле он просто ошибся и запутался в себе. Один… — Друга, который не воспринимал то, что сделал со мной, всерьёз, хотя я хотел именно этого, и… Бум. Ноги Цзяня И начинают двигаться помимо его воли, перед глазами проносится тот самый вечер в квартире Чжэнси, но на этот раз нигде поблизости нет Цзы Цзянь, и бежать некуда. Чжэнси хватает его за руку быстрее, чем он успевает вылететь из спальни — не смей сбегать от меня, Цзянь И, только не снова — паника в глазах, испуганный вдох… И поцелуй ужасает обоих, потому что это реально. Потому что ни один из них так и не смог понять, кто же двинулся первым, где конец и где начало всего этого, кому потом за это отвечать. Потому что как только Цзянь И перестаёт прятаться и наконец позволяет себе взглянуть, всё поле зрения заполняют синие радужки и расширенные зрачки, и Чжэнси ближе, чем бывал когда-либо прежде по собственной воле. Он ужасает Цзяня, потому что на губах Чжэнси он отчётливо чувствует вкус подтверждения, словно в одну секунду ему вдруг отпустили все его грехи, и потому что этот поцелуй горячий и неловкий, и им непривычно ориентироваться в пока ещё неизученных ртах друг друга. Потому что Цзянь И представлял его тысячу раз в сотне тысяч самых разных вариаций, но ни один из них не мог превзойти этот по своей нежности, и ни один не был так сладок, и ни один не нёс с собой осознание того, что Чжэнси тоже этого хочет. Он слишком отчётливо чувствует их дыхание, когда они наконец отрываются друг от друга. Тенистая тишина переполняется лихорадочными, жаркими вдохами. Непрошеная мысль мелькает в сознании Цзяня. Я знаю, какой он на вкус. Они стоят и смотрят друг на друга, словно ждут чего-то. Цзянь И слышит стук собственного сердца. И чуть ли не впервые не знает, что сказать. Ничего не выходит. Он знает о собственном непостоянстве, знает, что может часами трепаться обо всякой ерунде, когда ему это нужно — когда он нервничает, когда волнуется, когда его подстёгивает энтузиазм. Когда порой нет никакой возможности вынести тяжёлый взгляд Чжэнси. Но на этот раз — ничего. — Я сплю, — наконец бормочет он, судорожно запуская пальцы в волосы. — Я… я всё ещё на складе, верно? Это всё химикаты. Галлюцинации. Вот что это такое. Смех Чжэнси больше напоминает фырканье — символическое обозначение веселья пополам с нежностью. Его губы раскраснелись. Его волосы, всё ещё влажные после душа, взлохмачены. Он выглядит так, словно кто-то оставил на нём свою метку. — Надеюсь, что нет, — говорит он. — Это должно быть правдой, — его взгляд серьёзнеет. — Это ведь правда, так? Ты хотел этого. — Ты что, всерьёз сомневался? — спрашивает его Цзянь И. — Думаешь, мои чувства к тебе не были очевидны? Уголки губ Чжэнси подёргиваются. Цзяню хочется поцеловать их снова. — Никогда не помешает лишний раз удостовериться.