Стойкий и оловянный

1918. У Бригитты золотистые локоны и розовое платье - настоящая роскошь во время войны. Бригитта не играет с ними, мальчишками, а девчонок на всей улице больше не находится. Бригитта проводит дни, сидя на лавке и болтая ногами. Хуго знает, что она наблюдает за ними, их вечными играми в войну, он видел ее любопытный взгляд, хотя, конечно, стоит кому-то из них посмотреть на девчонку, как та тотчас отводит глаза. Бригитта мнит себя принцессой, и Хуго, да и все его друзья, готовы согласиться, что она принцесса и есть. Красивая и такая далекая для них на своем троне-скамейке. Но если Бригитта и принцесса, то они, дворовые мальчишки, никакие не рыцари. Нет, они просто солдаты, в них они любят играть, смакуя войну во всех ее мерзостях, которыми всегда с удовольствием делится с ними двадцатилетний Вильгельм из дома на краю улицы, год назад вернувшийся с западного фронта. Поэтому, когда однажды Паулю удается стянуть с кухни связку сосисок, с таким трудом раздобытых его матерью, они воображают, будто это вывалившиеся из брюха кишки. Вечером Хуго видит в окно, как мать Пауля стегает того связкой прутьев, но он готов поспорить, тот нисколько не жалеет о своей проделке. Он, Хуго, точно бы не жалел. Хуго - отчаянный малый, это все знают, как и то, что напролом ему идти куда привычнее, чем обходными путями. Однажды они играют в битву на Сомме, и когда Штиглиц уже почти оказывается у цели, тяжелый сук бьет его прямо по левой голени, да так, что темнеет в глазах. Его битва проиграна, понимает Хуго, в то время как доктор размазывает сырой гипс по его ноге. Он знает, кому обязан поражением, засранец Альберт всегда бьет исподтишка, но также Хуго знает, что на войне все средства хороши. Он не выходит из дома около месяца, и отец говорит однажды за завтраком, что император бежал из Берлина в одном исподнем. Хуго ловит себя на мысли, что боится, вдруг принцесса Бригитта тоже исчезнет, ведь принцессы всегда должны держаться своих отцов-королей. Ну, или императоров. Штиглиц требует свои костыли, от которых еще вчера отнекивался, стыдясь взглядов товарищей - как же, теперь он калека! - и идет на улицу, лишь бы убедиться в собственной неправоте. Бригитта, к счастью, никуда не исчезает. Она всё так же болтает ногами, сидя на скамейке, и в руках у нее газетный кулек с конфетами. Отец Бригитты погиб на восточном фронте, а ее мать сумела весьма мудро распорядиться данным обстоятельством. Конфеты и розовое платье были тому подтверждением. - Хочешь? - спрашивает Бригитта, и Хуго понимает, что пялится. Он ругает себя, но не теряется. - Хочу. Она протягивает ему кулечек, и Хуго нагребает себе несколько липких драже. - Ты все делаешь неправильно, - неожиданно выдает она. - Поэтому тебя побеждают. Он понимает, что речь об игре, потому что Бригитта смотрит на орудующих палками мальчишек, словно бы она, как это обычно бывает, одна на этой дурацкой скамье. - В военном деле ты, наверное, спец, - язвит Хуго. Он угрюмый мальчишка, и мать говорит, что нужно быть дружелюбнее. Отец же считает, что если сейчас Хуго ломают ноги, то стань он дружелюбнее - сломают хребет. Почему-то отцу Штиглиц доверяет больше. - Ты слишком хочешь победить, это все знают. Бросаешься сразу на всех и проигрываешь. Но если сделать вид, что тебе всё равно, - она неожиданно смотрит на Хуго своими большими и прекрасными голубыми глазами, как у кукол в магазине, и ему вдруг хочется верить ее словам, - если прикинуться, что ты за них, они и не заметят, насколько ты опасен. И тогда сможешь победить одним ударом. - Это подло, - хмыкает Штиглиц, - так не по правилам. Девчонка пожимает плечами и выдает то, чего Хуго уж точно не ожидает услышать от нее, принцессы из магазина игрушек. - Правила для слабаков и тупиц. Она оставляет кулек на скамейке, хотя он совсем не пустой, и уходит домой. Хуго долго думает над ее словами, а потом прячет конфеты в карман и, опираясь на костыль, следует ее примеру. 1928. В пятнадцать лет волосы у Бригитты все еще золотые, но из красивых розовых платьев она уже давно выросла. Хуго думает, что это не беда, потому что теперь у Бригитты есть сиськи. И хотя она больше не раздает ему советов, Штиглиц готов биться об заклад, ей все еще не плевать, когда она видит его, занимающегося на самодельных снарядах во дворе. Ему тоже не всё равно, когда она снимает свои мышиные платьица перед сном, а он наблюдает за ней в окно через стекла отцовского бинокля. Бригитта слишком стеснительна, думает Хуго, глядя на то, как она возвращается домой из кино, как всегда, одна, как всегда, одетая в платье с глухим воротом. В кинотеатре Бригитта проводит все свободное время, а Штиглиц отчаянно не понимает, что интересного может быть в однообразной черно-белой галиматье. Он предпочитает набить морду кому-нибудь из одноклассников или тайком надраться шнапса в подворотне с парой приятелей. А если повезет, помацать хорошенькую девку, хотя обычно это не составляет труда: девки к нему липнут как мухи. Особое развлечение для Хуго - напоить Дитера, Дитриха Хельштрома, отличника и главного зануду класса. В общем-то, Дитер неплохой парень и даже делает Штиглицу домашку, поэтому для всех знакомых они что-то вроде товарищей, но Хуго каждый раз не может отказать себе в удовольствии понаблюдать за тем, как шнапс раскалывает Хельштрома в дрова. Однажды Дитер блюет прямо на его крыльце - родителей нет дома и Хуго прикидывает, что все это можно даже не убирать до завтрашнего утра. Одной рукой он держит Хельштрома за плечи и откровенно ржет, пока взгляд не натыкается на льдистые и такие же кукольные, как и в детстве, глаза уже-совсем-не-принцессы Бригитты. - Присоединишься? - развязно бросает он раньше, чем успевает подумать. - Ты свинья, Штиглиц, - она произносит это как-то вяло, разочарованно. - А ты скучная, - Хуго фыркает ей в лицо, но ему даже становится обидно от ее слов. Скажи ему это любая другая , он бы рассмеялся и ухватил девчонку за мясистый зад, воспринимая фразу как сигнал к действию. С Бригиттой все наоборот, то ли потому что зад у нее совсем не мясистый, а жутко тощий, то ли из-за ее укоризненных ледяных глаз. Штиглиц взваливает полуживого Хельштрома на плечо и затаскивает в дом. Когда дверь захлопывается, Бригитта все еще стоит у крыльца, наблюдая за ними. Хуго бросает Дитера на диван, а сам разваливается на полу. Девчонки испортят что угодно: неважно, попойка это или война. Через пару дней она стучит в его дверь. Родители еще не вернулись, и Хуго приходится открывать самому, хотя он предпочел бы сегодня вовсе не вставать с постели: гребаный шнапс слишком сильно вдолбил по мозгам накануне, и Штиглиц даже не помнит, как дополз до дома. Бригитта нервничает, хотя и не подает виду, когда его помятая рожа появляется перед ее взором. - Привет, - все, что она может выдавить, и Хуго только кивает в ответ, - можно я войду? Он освобождает проход, а когда она входит, неловко оглядываясь, Штиглиц кивает в сторону кухни. Бригитта молча садится за стол, а он набирает в стакан воды из-под крана и все не может взять в толк, реальна ли эта девчонка у него на кухне, или ему просто чудится и пора завязывать столько пить. - Хочешь, я сделаю кофе? От него голова будет меньше болеть, - прямо как в детстве, снова советы, но сегодня он не сопротивляется и согласно кивает. Она суетится у плиты и уже через четверть часа ставит перед ним чашку с черной жижей. Хуго морщится, делая глоток, на что Бригитта смеется. - Будто бы шнапс слаще. Хуго смотрит на нее исподлобья, отхлебывая бурду из материной чашки. - Будто бы ты его пробовала. - Не пробовала, но я... - Видела в кино? - теперь смеется он, и это, наверное, обидно. Поэтому он бросает все эти светские штучки, - Чего ты вообще пришла? Это самый главный вопрос. Конечно, в голове Штиглица он звучит по-другому, но какая разница, если ему просто хочется знать, какого хрена у него дома забыла чертова Бригитта я-была-принцессой-в-пять-лет Хамммерсмарк. Бригитта тушуется и отвечает не сразу. - Я... Хотела, в общем, кое-о-чем тебя попросить, - она закусывает губу, но это не вставляет Хуго так, как когда закусывает губу, скажем, Хильда, официантка из таверны на соседней улице, да и любая другая хоть малость красивая девка. - Ну так проси, чего мнешься. - Ты можешь сделать со мной то же, что делаешь с другими девочками? - она краснеет, кажется, до корней волос. Может, даже не только на голове. Штиглиц хитро прищуривается. - Сделать что? - переспрашивает он, хотя, конечно же, прекрасно понял ее с первого раза. - Я... Ты знаешь сам, - она принимается говорить быстро, чтобы скрыть неловкость, и это так забавляет его, потому что теперь ему есть, чему ее поучить, - Они говорили, что ты по-настоящему хорош в этом, что ты точно знаешь толк...они, конечно, до невозможности глупые, но я подумала, что ты...ты можешь... - Помочь тебе с твоим маленьким дефектом, - он не смеется над ней в открытую, но его глаза искрятся тысячей улыбок, от добрых и снисходительных до хищных и насмешливых, - Не хочешь хранить себя для будущего мужа? Уверен, он не оценит твоей сегодняшней щедрости. - Это уже не важно, я все решила, - она стискивает зубы и смотрит на него в упор. - И решила, что осчастливишь именно меня, - Штиглиц допивает сваренный Бригиттой кофе и вперивается взглядом в нее саму, - Нашла бы себе какого-нибудь парня, ну или до Вилли докопалась, он хоть и контуженный, но еще не старый. И ему точно дела нет до того, кого трахать, лишь бы девка была. Бригитте может показаться, что это отказ, и Хуго хочет, чтобы ей так казалось, потому что ему эти жертвоприношения нахер не сдались, но девчонка уходить совсем не собирается. - Я не хочу оставаться здесь, - неожиданно уверенно выдает она, - Не хочу выходить замуж и рожать детей. - Это неизбежно, вам, девкам, всем это на роду написано. - Написано. Тупым коровам. "Правила для слабаков и тупиц", да, он это помнил. - И чего же ты хочешь? - ему правда интересно. - Хочу стать актрисой. Уеду в Берлин и буду сниматься в кино. Штиглиц не верит в эти мечты, но ничего не говорит в ответ. - Хуго, - она дотрагивается до его руки и, кажется, впервые называет по имени, - мне это позарез нужно, понимаешь? И я бы хотела, чтобы это был ты. Не кто-то еще и уж тем более не Вильгельм. Она второй раз за всю жизнь сходит со своего провинциального трона, в подданстве у которого всего одна улица. И снова делает это для него. Штиглиц вспоминает, что раньше она делилась конфетами. Теперь они выросли, и Бригитта предлагает ему себя. Это возраст у них такой (так обычно пастор говорит его матери, и та печально вздыхает в ответ), цена вопроса растет, хотя лучше бы она снова предложила конфет. Он стряхивает с себя ее руку и велит идти за ним. Его кровать не застелена после сна, и затёртый матрас уныло выглядывает из-под серых простыней. Штиглиц достает из-под кровати бутылку портвейна, которую берег на чёрный день, и, откупорив, предлагает Бригитте. Она закашливается, делая первый глоток. По-хорошему, пьет она еще смешнее, чем Дитер, но Штиглицу почему-то совсем не до смеха. Он забирает бутылку, отхлёбывая сам, и отрывается от горлышка, лишь когда на дне остается не больше глотка. - Чего стоишь-то? - она лишь непонимающе хлопает ресницами, поэтому Хуго решает взять все в свои руки. Он методично, без всякой страсти расстёгивает пуговицы на платье Бригитты, которая неловко ежится в ответ на то, что его пальцы касаются обнажаемых плеч. Кожа покрывается мурашками, но она не отстраняется, потому что это она пришла к нему, и нужно это только ей, а вовсе не ему. Когда уверенная и твердая ладонь ложится на ее затылок и чужой рот оставляет мокрый след на ее шее, Бригитта зажмуривает глаза. Когда она разжимает веки, то снова видит лицо Штиглица с его пронизывающим стальным взглядом. Ей кажется, что его лицо выражает презрение, ну, или хотя бы неприязнь. - Иди отсюда, - он кивает на дверь. Бригитта, черт ее дери, судорожно качает головой. Хуго сразу понял, что затея дерьмо, но ее скованность делает все еще хуже, того и гляди, девчонка расплачется, а потом еще и станет винить его во всех смертных грехах. Нет уж, пусть катится, пока не натворила глупостей. - Я не уйду, - решительно говорит она, подаваясь вперед. - Так не трясись тогда, - он все-таки сдается, хотя и без особого энтузиазма. Бригитта смотрит на него совершенно беззащитно, и это так глупо, потому что девчонки никогда не смотрели на него так. И правильно делали, ведь от этого нихрена не стоит. Хуго кладет руку ей на грудь, сжимая ее через плотную хлопковую ткань. Бригитта сдавленно охает, но он чувствует, что она всё-таки расслабляется. Было бы неплохо, потому что ему совсем не хочется трахать бревно. Она впервые касается его лица: кажется, начало доходить, что да как делается в таких случаях, и Хуго улыбается, хотя выходит скорее ухмылка. Ему кажется, что Бригитту даже можно поцеловать, и он ее целует, хватает рукой за зад, который у нее и правда совсем не мясистый, но тоже вполне себе сойдет. Девчонка ластится, прижимается к нему, может, для того, чтобы не было пути к отступлению, но Хуго плевать, он не против, а его член даже за, хотя Бригитта и не умеет целоваться, да и вообще ничего не умеет для того, чтобы нравиться его дружку. Штиглиц окончательно стаскивает с нее платье, и лифчик тоже, и тут у него даже появляется интерес, потому что сиськи у Бригитты и правда что надо, такие, чтобы можно было вдоволь помять их ладонью, но совсем не обвисшие, как он привык видеть, а красивые, с острыми сосками. Вся она красивая, Бригитта, может, даже слишком, и, может, поэтому Хуго никогда о ней и не думал, даже когда наблюдал за ней в отцовский бинокль. О сиськах - возможно, о ней - точно нет. Но теперь, когда она садится на край кровати в одних только трусах, он не может не думать. Не думать о том, что это та Бригитта, которая в пять лет делилась конфетами и раздавала советы, болтая ногами на лавке. Тогда Хуго даже казалось, что она влюблена в него. В самого убогого из всех солдат, со сломанной ногой. Они не заговорили ни разу с тех пор, как кость срослась. До того момента, пока дефект не обнаружился в ней самой. - Хуго, - осторожно зовет она, прикрывая грудь ладонями, и до него доходит, что пора бы продолжить, ну или закончить со всем этим, пока еще можно. Он делает вид, что уже нельзя, просто потому что не хочет признаваться себе в том, что он хочет продолжить. Штиглиц стягивает с себя майку, бросая под ноги. Он знает, что она смотрит, разглядывает его. Она могла бы перепихнуться с кем угодно, но она выбрала его, а Хуго уверен, что она выбирала. Это даже льстит. Он снимает с нее трусы, и испытывает какую-то неловкость от того, что все это происходит утром, при свете дня, хотя куда как привычнее шарить у девок между ног в полумраке. Все у гребаной Бригитты не как у людей, а из-за нее - у него теперь тоже. Это странно, но она больше не отводит взгляда, а от ее волнения не остается и следа. Может, просто выдумала всю эту чушь, чтобы забраться ему в штаны? Тогда актриса она отменная, ничего не скажешь. Но Хуго, в общем-то, насрать, хоть бы и так. Бригитта морщится, но не орет, когда он, наконец-то принимается за дело, поэтому Штиглиц даже проникается к ней уважением, если это слово вообще применимо в отношении девчонок. Она держится настороженно, настолько, что почти не моргает; не знает, куда деть свои длиннющие (Хуго они нравятся) ноги, не знает, что сделать с руками. Все выходит как-то пресно и убого, кажется ему, даже несмотря на ее красоту, а ведь Бригитта и правда самая красивая девчонка из всех, кому ему доводилось присунуть. Он беспорядочно толкается в нее и, не получая ни звука в ответ, молчит сам, тяжело дыша через нос. Бригитта, несмотря на всю ущербность и тупость происходящего, всё-таки сжимается внутри, а ее напрягшиеся соски щекочут его кожу, приятно настолько, что Хуго нехотя приходится высунуть, чтобы спустить ей на живот. Он успокаивает себя тем, что девчонка тоже в накладе не осталась, вытерев кровь краем простыни, сползает с кровати и принимается за оставленную на полу одежду. Напялив штаны и майку, Штиглиц вручает Бригитте ее трусы и выходит из спальни. Кажется, сегодня они с Дитрихом снова знатно надерутся. Во всяком случае, ему, Хуго, точно не помешает выпить и от души над кем-нибудь поржать. 1935. Его отец лопнет от счастья. Хуго почти в этом уверен, и даже может понять. Фюрер подписывает закон о строительстве вермахта, а это значит, что Хуго отправится служить Германии так же, как когда-то служил его отец. Они с Дитером стоят на сборном пункте, переминаясь с ноги на ногу. Дитер решительно намерен строить карьеру, у Штиглица уже уши вянут от его болтовни. Хельштром - любимый мамочкин сын, Дитерхен, метит едва ли не в генералы, на что Хуго хочется покрутить пальцем у виска. Хотя, несколько лет назад он думал то же самое о о серой мыши Бригитте, которая теперь обзавелась псевдоголливудским псевдонимом и разбивает сердца на киношном экране, пусть и во второстепенных ролях. С Бригиттой вышло смешно, потому что Хуго и словом с ней не обмолвился с того перепиха, хотя фройляйн Хаммерсмарк и смотрела в его окна глазами печальной коровы в день своего отъезда в Берлин. Но Хуго было насрать, а теперь, когда с той поры прошла хренова куча времени, мысль о ней была совершенной неожиданностью. Наверное, это все из-за Дитера, который словно придурошный тыкал пальцем в афишу кинотеатра и в припадке твердил, что это же Бригитта, черт, возьми, Хуго, как будто Штиглиц без него этого не понял. Он снова уделывает Дитера, хотя не чувствует от этого такого удовлетворения, какое посещает Хуго во время их совместных попоек. Штиглиц умудряется попасть даже не в вермахт, ему предлагают вступить в ряды отрядов охраны. Он знает, что Хельштром грезил о них во снах, но черная униформа с двумя молниями, вышитыми на петлице, на нем, Хуго, сидит лучше, считает шарфюрер Зепп, до этого пересчитавший Штиглицу зубы и сверивший пять колен его родословной. Хуго не в курсе, чем не угодил шарфюреру Дитрих, горевший идеологией уж куда ярче, чем Штиглиц, который и в партию-то вступил исключительно по наущению товарища, протащившего его за собой через Гитлерюгенд. Дитер уходит ни с чем, ведь для карьериста-Хельштрома путевка в ряды вермахта простым манном - действительно ничто. Он грустно закуривает глядя куда-то вдаль, но Хуго молчит, потому что не знает, что говорить в таких ситуациях. Ему везет оказываться между двух огней и влипать в щекотливые истории, и за свою жизнь Штиглиц не придумал ничего лучше, чем молчать, если уж случилось дерьмо. Он предлагает Дитеру нажраться, ведь кто знает, удастся ли им еще свидеться здесь, на улицах Франкфурта, да и свидеться вообще - уже завтра Хуго двинет в Берлин, навстречу эсэсовской муштре, о которой уже успели сложить немало легенд. Муштра Штиглица не страшит, ведь чем меньше слов и больше дела, тем лучше. По крайней мере, ему это куда как больше по вкусу. Хельштром плавно растекается лужей по столу пивной, заживо хороня и оплакивая собственные мечты, и Хуго смотрит на него с некоторым отеческим умилением. Ему будет не хватать этого сопливого зануды, но Штиглиц не чувствует ни малейшего укола совести от того, что занял место о котором так мечтал Дитрих. Он, Хуго, просто взял, что давали, и не вертел ни перед кем задом, а уж кто из них больше достоин нашивок с молниями, решать не ему самому и не Дитеру. Сказать по правде, Штиглиц здорово удивлен тому, что Хельштрому вдруг понадобилась надеть форму. Хуго казалось, что его потолок - сидеть какой-нибудь шишкой-партайгеноссе во франкфуртской ячейке НСДАП, хотя не слишком-то он об этом задумывался, если уж честно. Правда, смутное чувство, шныряющее где-то под ребрами, подсказывает, что все идет совсем не так, как должно, что их с Дитрихом словно поменяли ролями, но Хуго не задумывается дольше минуты, отправляя в свое нутро, туда, навстречу этому чувству, стопку шнапса. Хельштром завывает на его плече, и Штиглиц приятельским жестом похлопывает его по спине. Когда они расстаются уже под утро, оба уверены в том, что это их последняя встреча. Хотя, конечно, Дитер больше думает о разрушенной карьере, но Хуго - да, он уж точно уверен. 1938. Двадцатипятилетие Хуго Штиглиц встречает, стоя под дождем на плацу лагеря Заксенхаузен и пересчитывая заключенных. По-хорошему, это уже давно не входит в его обязанности, но унтершарфюрер Райх, носатый кретин, уже вторые сутки не может расстаться с сортиром, и комендант Хельвиг лично отправляет Штиглица наводить порядок в бараке. Сам Штиглиц стараниями штандартенфюрера Хельвига уже успел пришить к форме погоны гауптшарфюрера, находясь при коменданте кем-то вроде адъютанта, хотя это больше похоже на личную охрану, если Хельвигу вообще может хоть что-то угрожать здесь, в браденбургской глуши за двухметровым забором и колючей проволокой. Полковнику нравится Штиглиц за то, что не задает лишних вопросов, вообще не задает вопросов, да что там - из него и слова не вытянешь. Штиглицу на полковника по большей части плевать, хотя определенную долю симпатии к старикану он всё же испытывает. За три года Хуго успел наесться пропаганды столько, что за ушами трещало и рвотными позывами стремилось обратно, так что забытый богом лагерь, кишащий уголовниками и бродягами, с его меланхоличным комендантом теперь кажется раем. Хотя бы потому что здесь нет проповедей Геббельса и ежечасной мантры о чистоте арийской крови. Закончив перекличку, Хуго загоняет заключенных в барак, перекидывая обязанности Райха с себя на одного из новобранцев. Его уже заждались камерады и пара бутылок шнапса, позволенных лично Хельвигом по случаю праздника. - Слыхал, инспекция лагерей решила почтить нас своим визитом? - Генрих окликает Штиглица почти что с порога. Генрих из Мюнхена, его Хуго знает дольше остальных - они еще с Берлина служат вместе. - Если Хельвиг не конфисковал выпивку в честь такого случая, то пусть хоть сам Гиммлер едет, - Хуго усаживается за стол, принимаясь за ужин. - Штиглиц, чем это от тебя несет? - принюхивается Людвиг, сидящий по правую руку, - Не брезгуешь женским бараком? Смотри там, Мартин уже успел подцепить какую-то сыпь. Женский барак, несмотря на легальность визитов, не пользовался особым успехом если не из-за целого букета болезней, подстерегавших желающего прикоснуться к прекрасному, то по негласному кодексу чести арийского офицерства, считавшего подобные развлечения слишком уж отчаянными и мерзкими. Да и, чего таить, прекрасного в женском бараке было не так уж много, хотя временами попадались весьма недурные экземпляры. Один из них Хуго даже успел оценить, но не спешил делиться этим с товарищами. - Отдуваюсь за дизентерийщиков. Доблестный блокфюрер Райх решил сменить СС на сортирные войска, - отмахивается он. - А бордельные войска не предлагали? Я бы охотно вступил, - ржет Людвиг, чавкая сосиской. - Нет, дорогой, для тебя только женский барак, - Отто разливает по рюмкам шнапс, - за тебя, Хуго! Они пьют, отвешивают сальные шуточки, снова пьют и расходятся только около полуночи, чтобы утром, сразу после побудки узнать, что инспекция лагерей прибудет в десять часов. Хуго хватает пару раз плеснуть ледяной водой в лицо, чтобы придти в себя - многолетний опыт дает о себе знать, и уже через час после подъема Штиглиц строит заключенных на плацу вместе с Генрихом. Несмотря на проверку, в лагере никто особо не дергается и не суетится. - Едут! - орет один из новобранцев, подбегая к ним, на что Хуго только кивает и готовится к встрече с начальством. Начальство в лагерь пребывает самое что ни есть верховное, потому что дальше только Гитлер, кажется каждому из них, надзирателей, стоящих по стойке смирно перед Теодором Эйке, с чувством собственной важности принимающего доклад коменданта. Хуго едва удерживается от того, чтобы скривиться, уж больно тошнотворно рожа герра группенфюрера разглядывает свое детище, настолько, что Штиглицу вдруг становится противно от того, что сам он является его частью. Хуго переводит взгляд за спину генерала и оказывается в совершенном ступоре: черт его раздери, если это не Дитрих Хельштром в герстаповской форме с погонами оберштурмфюрера СС. Офицер прилежно стенографирует каждое сказанное слово, но, словно почувствовав на себе чужой взгляд, поднимает глаза. Они встречаются взглядами всего на мгновение, но Хуго готов поспорить, что в бледных глазах Дитера Хельштрома он видит усмешку. - Удивлен? Пару часов спустя Дитер стоит на пороге барака надзирателей, оглядываясь по сторонам. - Честно - не слишком, - Штиглиц отвечает прежде, чем поворачивается к нему лицом, отвлекаясь от заточки ножа. Того самого, что провозглашает верность честью. - По-моему, как раз для тебя. - Шарфюрер Зепп так не думал, - брезгливо кривится Хельштром, а Хуго удивляется его злой памяти: сам он уже не помнит того, с чьей легкой руки получил путевку в СС. - Готов поспорить, он осознал свою ошибку. - Едва ли в Дахау есть время на то, чтобы предаваться раздумьям, - усмехается Дитер. Хуго одаривает его недовольным взглядом. Хельштром изменился, теперь он уже далеко не тот слюнтяй, что таскался за ним в старшей школе. Дитрих почувствовал власть, а затравленная душонка вечного неудачника - почва как нельзя лучшая для диктаторских порывов. - Рад, что ты своего добился, - хмуро говорит Штиглиц. - Добился - не то слово, дорогой Хуго. Я выгрыз, выцарапал, выбил это чертово место, эту форму и эти петлицы, - он не повышает голоса, но холодная ярость читается без труда, - потому что они по праву мои. Но знаешь, я скучал по тебе, Хуго. Штиглиц с сомнением смотрит на школьного товарища и кривая ухмылка пересекает его лицо. - Может, думал обо мне по ночам? - Не язви, - он садится напротив, закуривая две сигареты, одну предлагая Штиглицу, - Как тебе тут? - Не жалуюсь, - Хуго пожимает плечами. - Слышал, ты на хорошем счету у коменданта. - А ты у группенфюрера, - усмехается Штиглиц, откладывая нож в сторону. - Надеюсь однажды всё же перебраться под покровительство Мюллера, - амбиций у Дитера не уменьшилось, но Хуго этому нисколько не удивлен, - и всё же, я мог бы помочь тебе. Продвинуться по службе, если хочешь. Хельвиг отрекомендует тебя лучшим образом, а я поговорю с герром Эйке. - С чего вдруг такая честь? - недоверчиво жмурится Штиглиц, вглядываясь в лицо Хельштрома, хотя прекрасно знает, что ответа на нем не найдет. - Не ищи подвоха, Хуго. Ты хороший солдат и мог бы послужить Рейху в месте куда поважнее этой вонючей дыры. - Эта вонючая дыра - дело рук твоего начальства. - Как бы там ни было, это не то место, на которое стоит тратить время. Нужно бороться с врагом, а здесь... - Дитер презрительно оглядывает барак, - здесь не борются, только подтирают сопли этому врагу. - И что их теперь, убивать, что ли? - А ты в этом соображаешь. - Да иди ты, - даже после всего, что правительство сотворило с СА такой расклад кажется Штиглицу варварским. - Это наш долг, Хуго. Эти коммунисты, маргиналы, евреи - все они паразиты на теле Германии. Хуго его слова напоминают проповеди доктора Геббельса, от которых Штиглиц сбежал в глушь Заксенхаузена. Теперь они добрались до него здесь, и что-то подсказывает, что скоро бежать от них будет уже некуда. - Значит, зовешь в Гестапо? - Был бы рад тебя видеть там. Это кажется Хуго подозрительным, потому что за все три года ослужбы он не продвинулся дальше старшего надзирателя, да и не особо рвался. Ему по душе спокойная и размеренная жизнь Заксенхаузена, прыгать выше головы не в его привычках. Но подозревать Хельштрома в нечестной игре кажется не менее глупым, чем считать, будто он, Хуго, действительно заслужил место в государственной полиции Рейха, поэтому Штиглиц мнит предложение Дитриха дружеским жестом, удачным стечением обстоятельств. Отец был бы доволен, узнай, что Хуго продвинулся так далеко. - Странный ты, Дитер, - усмехается Штиглиц, продолжая смотреть на Хельштрома пронизывающим взглядом. - Прости? - Дитер нервничает, не понимая, к чему тот клонит. - На твоем месте мало кто спешит разбрасываться щедрыми предложениями, - Хуго тушит окурок о прикроватную тумбу. - Сам же кому угодно глотку перегрызешь за свое адъютантское место. - Пожалуй, учителя зря считали тебя идиотом, Хуго, - в глазах Хельштрома загорается недобрый огонек, совсем как раньше, когда он исподтишка пакостил кому-нибудь в школе, - Возможно, у меня и правда есть...личный интерес. - Все-таки думаешь обо мне по ночам? - Штиглиц в открытую насмехается над Дитером, наплевав на его форму и погоны оберштурмфюрера. - Так что ты ответишь на мое предложение, Хуго? - терпение Хельштрома подходит к концу, он уходит от колкостей и двусмысленных намеков, с которыми Штиглицу расставаться не хочется. - Не нервничай, Дитрих, - усмешка расчерчивает лицо Хуго, - только кретин откажется от такого. Я вроде как не кретин. Хельштром расплывается в довольной улыбке. - Рад это слышать. На прощание Дитер одобряюще похлопывает его по плечу, а Хуго мысленно примеряет на себя форму Гестапо и прощается, наконец, со вшами и женским бараком. 1939. После Хрустальной ночи работы у них прибавляется почти что на две трети, так что Хуго начинает немного жалеть о том, что бежал с насиженного места в Заксенхаузене. В такие моменты он, правда, напоминает самому себе, что там, должно быть, теперь суматоха побольше гестаповской, ведь все эти арестованные евреи, куда их девать, если не в лагеря. На Дитера Штиглицу и вовсе страшно смотреть: в своем усердии тот норовит переплюнуть даже неутомимого Гейдриха. Хельштрому надоел Эйке, его амбиции уже давно перешагнули Инспекцию лагерей и просятся в берлинское Гестапо. Хуго же далеко до такого, участь мальчика на побегушках не кажется ему унизительной - напротив, так можно не забивать себе голову, не вникать в содержание бумаг. Уж что, а взваливать на себя ответственность Штиглиц точно не спешит. Это странно, но Хельштром о нем не забывает, как того ожидал Хуго. Они часто обедают вместе, а по субботам выбираются в пивную. Иногда Штиглицу даже кажется, что Дитер научился пить - невероятная мысль, ведь не умеющий пить Хельштром - основная константа, неподвластная времени. Они сидят за одним из дальних столов, время от времени делая по глотку из своих стаканов. Они всегда начинают с пива, а Дитер, как правило, им и заканчивает. - Я еду в Берлин, - улыбается он, наконец. Хуго, наверное, впервые видит его по-настоящему счастливым. - Ты заслужил, - Штиглиц отвечает одобрительной улыбкой и просит официантку, веснушчатую толстуху, принести им шнапса, - Нужно отметить. - Мне стоит поговорить с ними насчет тебя, - Дитер смотрит на него почти что с щенячьей преданностью, словно не представляет, как будет в Берлине без него. Как будто он, Хуго, мамка, юбку которой оберштурмфюрер упорно отказывается отпускать. Штиглиц усмехается и качает головой. - Не думай даже. Иначе и сам никуда не поедешь. Хельштром мрачнеет, бессмысленным взглядом уставившись в деревянную, с занозами, поверхность стола. - Надоели эти рожи. Идем домой. Хуго молча пожимает плечами и встает, направляясь к выходу. Помедлив, он покупает у хозяина бутылку шнапса. - Неужели думал, что я упущу такой повод напиться, - подмигивает он Хельштрому и заходится смехом. Они снимают небольшую квартиру недалеко от офиса Инспекции. Всего лишь одна комната на двоих, но Дитер всегда тактично удаляется на вечернюю прогулку, стоит Хуго притащить домой девицу, поэтому ни один не чувствует дискомфорта от подобного соседства. В конце концов, они столько лет знакомы, слишком долго для того, чтобы стесняться друг друга, будто гимназистки. - Тебе налить? - спрашивает Штиглиц, протирая стаканы рукавом. Хельштром молча кивает, не отрывая взгляда от того, как руки Хуго привычно откупоривают бутылку и разливают шнапс по стаканам. - За твое повышение, - салютует Штиглиц. Его лицо перечерчено усмешкой, но совсем не язвительной - доброй. Пожалуй, он действительно рад за Хельштрома. Они пьют, затем пьют еще, сидя на полу, подпирая спинами широкую кровать. Дитера ведет, это предсказуемо, но Хуго все равно наливает ему, до тех пор, пока тот не утыкается носом Штиглицу в плечо. - Поехали, - рвано бормочет Дитрих, - я все улажу, они мне не откажут... - Да сдался я тебе, - фыркает Хуго, снисходительно глядя на него. - Эх, Хуго, - хрипло смеется Хельштром, - бесчувственный ты болван, мы же столько лет... - Кто бы мог подумать, оберштурмфюрер, что ты так сентиментален. - Дурак, - Дитер отворачивается и они еще долго сидят в тишине. - Тебя будет не хватать, - Хуго долго думает, что бы сказать, но не находит ничего лучше этого. - Не думал услышать от тебя такое, - он не уверен, язвит Хельштром или нет, поэтому приходится повернуться. И пожалеть об этом неловком движении. Лицо Хельштрома оказывается как-то уж слишком близко, в отсветах масляной лампы его глаза блестят, точно у какого-нибудь морфиниста, скрытые почти полностью бездонными гипнотизирующими зрачками. Дитер дышит тяжело, и Штиглиц подозревает, что он вот-вот блеванет на ковер, но Дитер, вместо того, чтобы блевать, делает совсем другое. Он подается вперед, прижимаясь губами к его, Хуго, рту, целует жадно, напористо, а разморенный шнапсом Штиглиц поначалу даже не успевает сообразить, что вообще происходит, в то время как руки Хельштрома безнаказанно шарят по его телу. Хуго немедленно отстраняется, стоит им пробраться к нему в штаны, и алкогольный угар отступает куда-то на второй план, вытесненный осознанием ненормальности происходящего. - Какого хрена ты... - Штиглиц слишком дезориентирован, чтобы собирать слова в нечто внятное, в здоровые реплики, которые и в голове-то у него не укладываются, не то, что на языке. - Но ты ведь тоже...- голос Дитера обрывается резко, похоже, он понимает, что ошибся, но слишком пьян для того, чтобы отступать, - У меня за всю жизнь ни к кому такого не было, никого не было ближе тебя, Хуго. Хельштром дотрагивается до его лица, осторожно гладит по щеке, и Штиглиц понимает, что надо бы прекращать, дать по морде гребаному Дитеру, ведь какого он вообще удумал, узнай кто, без выяснений выдадут робу с розовым треугольником и вышлют в Заксенхаузен, а то и в Дахау. Вот только не гонять узников, а самим спасаться от хлыстов надзирателей. - Завязывай, Дитер, - осторожно шепчет Хуго. Не хватало соседям за тонкой стенкой знать, что у них тут творится. - Не хочу, - Хельштром с безумной улыбкой качает головой, на четвереньках подбираясь к Штиглицу, забравшемуся уже в самый угол, больно ударившись затылком о бетонную стену, скрытую лишь жалким слоем дешевых бумажных обоев. - А гнить в лагере хочешь? - огрызается Хуго, напирая на последний аргумент: уж кто, а Дитер не может не знать, что это незаконно. - Никто не узнает, мой дорогой друг, мой дорогой Хуго, - Дитрих невесомо проводит пальцами по его ключицам, забираясь за ворот кителя, его руки пробегаются по нашивкам, погонам, петлицам, - Разве Вас, гауптшарфюрер, не учили, что приказы старших по званию не обсуждаются? Очухавшись от больного морока, в который так настойчиво загнал его Дитер, Хуго не церемонится, отпечатывая кулак где-то в области его солнечного сплетения. - Да пошел ты. Он едва сдерживается от того, чтобы смачно харкнуть на Хельштрома, корчащегося от боли на досчатом полу. - Очень опрометчиво, - слова даются тому с трудом, больше похожие на хрипы, - очень глупо с твоей стороны, Хуго. - Может быть, - фыркает Штиглиц, глотая шнапс прямо из горла. На Дитера он не смотрит - слишком противно. - О, милый Хуго. Я полгода провел в рядах вермахта, и знаешь, там совсем не то, что в СС. Там ты всего лишь мясо, даже не форма, - Хельштром кашляет, пытаясь смеяться, - О, Хуго, я сделаю все, чтобы ты узнал, каково там. Ты еще пожалеешь, Штиглиц, ты, неблагодарный кусок дерьма. - Валяй. Хуго бросает на Дитера последний взгляд и, прихватив бутылку, уходит, громко хлопнув дверью. 1943. Каково в вермахте, Хуго действительно узнал. В окопах было сыро и вязко, он катался в грязи, словно свинья, где-то в степях восточного фронта. Восточный фронт всегда был дерьмом, уже вторая война была тому подтверждением. Дерьмом в прямом смысле - Штиглицу казалось, что он безвылазно засел в огромной выгребной яме. В ней он просыпался и засыпал снова, жрал получерствый хлеб и холодную похлебку, из нее же отстреливал русских. Дни тянулись медленно и были серыми как та же вездесущая грязь. Грязь засыхала, затем раскисала вновь, склизкая, но хотя бы тёплая, а затем грязь замерзала, и это было самым невыносимым. Хуго частенько думал, что однажды, почти наверняка, он так и не проснётся, вросший намертво, вмерзший в эту каменную грязь. Но каждое утро он просыпался, да и грязь постепенно отмокала вновь по мере таяния снега. К тому же, каждый раз, когда они проходили деревни, Штиглиц искренне радовался тому, что извращенцу Хельштрому пришло в голову унизить его до вермахта, ведь в Ваффен-СС он уже давно свихнулся бы. Свихнулся бы вздергивать на помостах стариков и детей, вырезать младенцев из чрев и смотреть, как товарищи отстреливают местных, точно собак. Нет, те, кто служил в Ваффен-СС не были солдатами. Иногда Штиглиц вообще сомневался, были ли они людьми. Хуго же был примерным солдатом. По крайней мере, так говорил штурмбаннфюрер Куртц, редкостный солдафон и ублюдок. Секрет Штиглица, тем не менее, был прост, как солдатский паёк: он не боялся умереть. Он видел как дрожат мальчишки, зовя матерей, он видел, как здоровенные мужики целуют фотокарточки оставленных жён. Но ему было насрать. Хуго просто брал винтовку и шёл вперёд. Немецкой армии его шаги помогли не особо, но вот самого Штиглица они заметно продвинули вперёд. - Поедешь со мной в Берлин, Штиглиц, - Куртц вырвал Хуго прямо с ужина, чему было сложно обрадоваться: не останется даже объедков. - Штурмбаннфюрер? - хоть Хуго и не страдал слабоумием, такое заявление без пояснений он оставить не мог. - Мне нужен надежный человек. Соплякам из СС я не доверяю, будешь следить, чтобы никто не ухитрился сунуть мне нож под ребро. Штиглиц кивнул. Куртц боялся, он это понял. На восточном фронте ветер вдруг подул в спину русским, поэтому они все, мало-мальски значимые военные шишки, боялись гнева командования. Не то чтобы Хуго был счастлив своей новой роли, но это определённо было лучше каждодневной грязи и светило перспективой горячих и, помоги боже, вкусных, если это слово ещё имело право на существование, харчей. - Будет сделано, штурмбаннфюрер. Будет сделано, если Вы сами все не испортите. Молитвы Хуго были напрасны: Куртц уже успел все испортить, хоть ситуация и не была критична - штурмбаннфюрера попросту отправили в отставку с остановкой на допросе лично в приемном покое у Кальтенбруннера. Оказалось, Куртц был ещё тот любитель потрепать языком в письмах любимой женушке, которая, в свою очередь, обладала отменным талантом разносить вести с максимально короткий срок. Стратегические планы утекали с фронта в тыл, но самым тяжким грехом штурмбаннфюрера было не это, но то, что новости о плачевном состоянии войск и фронта в целом становились доступны широким массам и поражали их быстрее любого недуга. А главное, сильнее любого недуга. - Ну как там на фронте? - с усмешкой спрашивает секретарь шефа РСХА, прилизанный лейтенант СС. Хуго надеется что парочка вшей с его собственной немытой башки или наспех вычищенной полевой формы все-таки умудрится поселиться в белокурых прядках остряка. Чем-то лейтенант неуловимо напоминает ему Хельштрома, но Штиглиц приходит к разумному выводу о том, что гребаные гестаповцы все на одно лицо. - Спроси у штурмбаннфюрера Куртца, - Хуго смотрит на него исподлобья, но больше злится не на мальчишку, а на то, что своей болтовнёй Куртц оставил его, Штиглица, без обеда. Без добротного обеда в столовке РСХА. - Был бы ты аккуратнее, солдат. Хуго хмыкает и посмеивается: - Дальше солдата уже не разжалуют. - Кажется, ты все ещё недооцениваешь управление безопасности, Хуго. Когда Штиглиц оборачивается, он стоит в дверном проеме: штурмбаннфюрер Дитер Хельштром собственной персоной. Сверкающий словно начищенный пфенниг. - Ты дорос до эскорта, однако. Ты всегда был исполнительным малым. - Столько чести, - фыркает Штиглиц, - Ты пришёл на меня поглазеть? - Глаза бы мои тебя не видели, Хуго. Людвиг, - Хельштром поворачивается к лейтенанту. - Доложи обо мне шефу сразу после допроса, будь добр. Людвиг едва успевает кивнуть, как штурмбаннфюрер одергивает: - Нет, не стоит, пожалуй, зайду к нему после обеда. Эй, Хуго, не хочешь прогуляться? Ты ведь всегда был любителем хорошенько набить брюхо. Составишь мне компанию - твоему командиру уже вряд ли понадобится помощь. Штиглиц морщится, потому что компания Хельштрома прельщает примерно так же, как застенки Гестапо. Вот для чего был рождён этот болезненный мальчишка с плаксивым лицом, о да, боженька словно создал государственную полицию специально для Дитера Хельштрома. Тем не менее, Хуго повинуется: на фронте он понял одно - голодного желудка не стоят никакие принципы. За одним столиком они сидят точно в склепе. Это потому что сам Хельштром, он как могила: от него веет холодом, да и в том его дело - копает могилы другим. С отменным пристрастием. - Кстати, Хуго, помнишь свою прелестную соседку из дома напротив? - ехидно разрезает воздух голос Дитера, точно так же, как нож в его руке методично шинкует шницель. Штиглиц не отвечает, заботясь только о том, чтобы сожрать как можно больше: настоящие франкфуртские колбаски со шпиком, господи, он не видел их тысячу лет. - Ну конечно ты её помнишь, крошку Бригитту. - Я помню как ты, Дитер, чуть ли не на коленях меня умолял, лишь бы подрочить перед тем окном, из которого было видно, как она меняет белье. Хельштром мрачнеет, и это было слишком предсказуемо, но Хуго не смог удержаться от того, чтобы напомнить, каким малышом был Дитрих до того, как напялил на себя гестаповскую форму. - Ты так сентиментален. Воспоминания о прошлом греют тебя в сугробах на передовой? - Все лучше, чем твоя розовая задница. При чем тут Бригитта? Дитер улыбается, будто ждал этого момента всю жизнь. - К тому, что она стала звездой. Штиглиц смотрит с сомнением. - Слушай, я может и пробыл три года на фронте, но любая грязная вша на солдатском загривке знает, кто такая Бриджет фон Хаммерсмарк. - О, дорогой Хуго, я никогда не считал тебя идиотом. Слава красотки Бриджет идёт впереди неё, это так. - Сказать тебе честно? Мне насрать. Хельштром хмурится. - Ну нет, Штиглиц, ты до сих пор не понял самого главного. А самое главное- это то, как мы, я, ты и милая Бригитта, наглядно демонстрируем шутку о превратностях судьбы. Подумать только, ты, Хуго, идеальный арийский солдат, ты ведь состоял в одном из первых отрядов охраны, и что теперь: барахтаешься в окопах богом забытой России, тогда как я, признанный когда-то шарфюрером Зеппом недостаточно образцовым арийцем, ношу форму Гестапо и довольствуюсь прелестями жизни. Кстати, о них. Бригитта. Вишенка на нашем франкфуртском торте. Скромная, никому не заметная школьница, переродившаяся в богиню кинематографа. И эта богиня раздвигает свои прекрасные ноги в вечерней молитве передо мной. Хуго фыркнул, похлопав тираде Дитриха. Ему не хотелось огорчать Хельштрома ненужной информацией о том, что ему, Штиглицу уж куда больше по душе обледенелые окопы, нежели камеры пыток, и что Бригитту Хаммерсмарк он трахнул ещё в далёком двадцать восьмом году. - Так ты с фон Хаммерсмарк? - без особого интереса спрашивает он. Дитер заливается смехом. - Разумеется нет, ведь я себя уважаю. Бриджет, бесспорно, блистательна. Так же бесспорно, как и то, что она редкостная потаскуха. - Любишь подбирать объедки? Хельштром злится- ещё бы, так и не научился контролировать свой мальчишечий гнев. - Мозгов у вас с Хаммерсмарк точно поровну. Сучка как-то решила напомнить мне тот случай, когда я блевал на твоём крыльце. И то, как таскался за ней по всем подворотням. Ну ничего, допрос в Гестапо эффективно избавляет от ненужных воспоминаний. Хуго поморщился, но стоило ли ожидать иного от Дитриха, так и не сумевшего справиться с юношескими комплексами. - Кажется, Хуго, ты тоже знаешь слишком много ненужных вещей. - Хочешь и мне продемонстрировать, на что способна государственная полиция? - Не бойся, Штиглиц, это было бы глупо с моей стороны, рассказывать тебе механизм, чтобы затем употребить его на твоей же шкуре. Но, думаю, от небольшой экскурсии ты не откажешься. То, что показывал ему Хельштром в подвалах и кабинетах, едва ли могло впечатлить Штиглица. Ваффен-СС были куда более безжалостны и изощренны, а их жертвы - беззащитны. Нет, его не впечатляли хлысты и холостые патроны разряжаемых в стену пистолетов, связывание рук и прочее дерьмо. Жалкое запугивание. Штиглица не поразило ничего. Кроме их лиц. Нет, не лиц несчастных затравленных жертв. Лиц их палачей, получающих неприкрытое наслаждение, чистый экстаз. Их глаза лихорадочно блестели, и разве что слюна не капала изо рта. Они были похожи на шакалов, затянутых в кожу и чёрное сукно. Тогда у Хуго, собственно, и переклинило. На фронт он не вернулся, того врага уже было не победить. Теперь у Штиглица был новый враг. И для него можно было придумать что-нибудь интересное. Напыщенные гестаповские индюки оказались настолько безмозглы, что телефонные справочники пестрили не только их номерами, но также званиями, перечнем наград и, что самое интересное, домашними адресами. Мысль пришла в голову сама собой и Хуго только оставалось как следует подготовиться к предстоящему веселью. Он решил начать громко и, возможно, совершенно безыскусно, поэтому спальня генерала Шварца оказалась залита кровью за считанные секунды. Украденная на одном из рынков итальянская сырорезка живо разделила тело генерала с его головой на веки вечные. И это было просто охерительно, да так, что трахнуть хорошенькую девицу, нажравшись после этого жирных сосисок со шнапсом, и то не доставило бы столько удовольствия. На прощание Хуго поцеловал щекастую голову генерала Шварца в лоб и выскользнул в окно. Жирные идиоты слишком любят себя, чтобы делать спальни выше второго этажа. Это превратилось в приключение, и после унылой застывшей в грязи передовой оно будоражило кровь, давало силы жить. Хуго выслеживал их, наблюдал за привычками, чтобы пробравшись однажды ночью в спальню, сделать все на высшем уровне и воздать каждому из нацистских свиней никак не меньше, чем они того заслужили. Штиглиц старался не повторяться: он пробовал душить и колоть ножом, разбивать черепушки и резать глотки. Хотя он так и не был уверен, что хоть раз превзошёл свой блистательный дебют в компании сырорезки. В любом случае, он был великолепен. Он наконец нашёл дело по душе. Возможно, Хуго Штиглиц даже слишком полюбил своё дело, настолько, что ушёл в него с головой и именно это сыграло с ним злую шутку. Такую же злую, как ухмылка штурмбаннфюрера Дитриха Хельштрома, так любезно вызвавшегося проводить его допрос. - Надо же, Хуго, судьба не отпускает нас друг от друга, - голос у Дитера склизкий, как подвалы Гестапо, как кровь, размазанная по щеке Хуго, привязанного к рассохшемуся столбу, будто хранившемуся в этом подвале со средних веков специально для извращеннцев СС, - наверное, она хочет позабавить меня тем, как ты все ниже скатываешься каждый раз. Хлыст звонко бьет по спине, рассекая полосы на коже, и там тоже становится склизко. А ещё - жгуче и горячо. Штиглиц продолжает молчать. - Ты так заигрался в мстителя, малыш Хуго. Будто бы тебе есть за что мстить. Он смеется и бьет ещё трижды, наверняка, до кровавого месива, и Хуго надеется, что кожаные ошмётки с его спины летят Хельштрому в лицо. Ну или хотя бы пачкают белый воротничок гестаповской формы - кто знает, что хуже. - Я так пытался сделать из тебя, из глупого мешка с дерьмом, что-то стоящее, ведь ты был достаточно для этого хорош, - зло выплёвывает Дитер, безжалостно стегая Штиглица, выплескивая собственное разочарование и обиду, - может быть, я даже любил тебя, Хуго. Но ты просрал все. Да, Хуго, ты ни черта не умеешь доделывать до конца. Даже свои кровавые извращения. Штиглиц находит в себе силы посмеяться, несмотря на оглушающую, ослепляющую боль, - уж слишком истерично орет Дитрих об извращениях. И бьет точно баба, уже даже не примеряясь, так же истерично, как и орет. - Я старался тебя впечатлить, - усмехается Хуго, хотя удаётся паршиво: слишком печёт в глотке, способной исторгнуть только хрип. Видимо, этого оказывается достаточно. - Увидимся на твоей казни в Берлине, Штиглиц, - Хельштром бросает хлыст на пол и уходит, хлопнув дверью. Бедный Дитерхен даже в нацистской форме так и остался нервной девчонкой. За неделю в тюрьме Дитер больше не появлялся. Зато появились Ублюдки. И веселье началось снова, настоящее веселье, срывающее башку. Они мочили нацистов и делали это со вкусом к жизни, с искренней любовью к своей работе. Пока вновь не появилась она. Бригитта. Появилась и все испортила. Разумеется, не без помощи Хельштрома. Пока они сидят все трое за одним столом в вонючей французской таверне, Хуго молчит и только удивляется тому, сколько кретинства нашлось в Дитере и Бригитте для того, чтобы разыгрывать всю эту идиотскую сцену, лишь изредка срываясь на нервные смешки. Все трое, они знают к чему это приведёт. И как минимум Штиглиц к этому готов. На самом деле он не понимал, почему они сразу не начали стрелять, ведь это бы сэкономило кучу времени и не потребовало бы от них лишних нервов на то, чтобы терпеть друг друга за одним столом. Но были ещё англичанин и Вики, и, вероятно, их любовь к жизни следовало уважать. В любом случае, перестрелка выдалась слишком короткой, настолько, что Хуго даже испытал разочарование. Сначала испытал, а потом понял что ещё может что-то испытывать. Дитер так и не смог выстрелить, чертов придурок. Наверное, умирая, посчитал это рыцарским жестом своей любви. Если конечно успел. В углу заскулила Бригитта. Бриджет, её теперь по-другому никто не звал, но это не имело значения, потому что она скулила, так жалко, что становилось противно. Штиглиц приподнялся на локте, глядя в её сторону и, казалось, повергнув Бриджет в ужас. - Хуго? - большего великая актриса выдавить из себя не смогла, но и это выглядело настолько драматично, что Штиглиц усмехнулся. - А ты научилась выбирать шмотки, - было всем, на что хватило его остроты. Хуго чувствовал себя кретином. А ещё, кажется, у него была прострелена нога. Наверняка Штиглиц узнал это у какого-то звериного врача из местной деревни, лёжа на операционном столе для собак с пулей в лодыжке. Бриджет фон Хаммерсмарк красиво сидела рядом, держа его за руку, будто в кино, заляпанная грязью и кровью. Хуго подумал, что неплохо бы трахнуть её ещё разок спустя столько лет, но потом собачий доктор начал вынимать пулю, и мысль выскочила из головы. Альдо Рейн говорил про операцию "Кино", о том, что они, говноеды, все запороли в вонючем подвале и что теперь, когда все покатилось к чертям, нужно срочно придумывать новый план. План оказался настолько глупым, насколько простым. Втроём с американскими ублюдками Штиглиц должен сопроводить Бриджет на премьеру детища Гёббельса в задрипанный кинотеатр на окраине Парижа. А потом взорвать гребаные кинотеатр вместе с толпой нацистов. Да, это было Хуго по душе. Никому и в голову не пришло, что рожа Штиглица знакома каждому из приглашённых по пестрившим всего полгода назад первым полосам газет. - Странно было встретиться вновь, - Бриджет крадучись заходит в его каморку, аккуратно запирая за собой дверь, - столько лет прошло. - Очень мило с твоей стороны проявить вежливость, навестив старого соседа, Бригитта, - ухмыляется Штиглиц, привставая на кровати. Нога ноет даже под морфием, и это чертовски паршиво. - Только знаешь, завтра мы с тобой, вероятно сдохнем, если я не откинусь раньше. Бриджет ёжится, обнимая себя за плечи. - Не хочу думать об этом заранее. - Можешь думать о том, что могла бы сейчас квасить капусту на кухне и рожать будущих доблестных солдат Рейха, не ввяжись во все это. - Кажется, я уже говорила тебе, что не слишком мечтаю о такой жизни. Поверь, за эти годы мало что изменилось, - она садится на стул недалеко от его кушетки и пристально смотрит, будто пытаясь что-то выискать у Штиглица на лице. - Ну ты очевидно похорошела, - Хуго снова ложится, пытаясь абстрагироваться от боли в ноге. Может, если представлять, как красотка Бриджет сосет его член, станет хотя бы немного легче. - Ты тоже, - на удивление отвечает она. Странно, Штиглиц ждал от неё что-то вроде "я знаю ", она ведь выглядит достаточно хорошо, чтобы позволять себе такие фразы, даже вымазанная в крови и прочем дерьме. Хотя постойте, конечно же Бриджет успела привести своё милое личико в порядок. Как вообще можно было в этом сомневаться. - Видимо, Дитер недостаточно старался для того, чтобы это было не так, - фыркает Штиглиц. Бриджет невольно морщится от его слов. - Бедняжка, он ведь плакал о тебе по ночам, - с неожиданной злостью произносит она. Видимо, трахая Бриджет, Хельштром предпочитал представлять кого-то другого, возможно, даже сам не отдавая себе в этом отчёт. Штиглиц молчит, потому что обсуждать Дитера ему не хочется совершенно. - Зачем ты пришла? - наконец произносит он с некоторой усталостью. Светские беседы слишком утомительны и бессмысленны для того чтобы их можно было долго терпеть. - Мы вроде как не чужие люди, - Бриджет пожимает плечами. - К тому же, ты единственный не упрекнул меня за подвал. - Решила меня отблагодарить? - Хуго откровенно над ней смеётся, потому что отчего-то Бриджет фон Хаммерсмарк сейчас кажется жалкой словно Бригитта образца тысяча девятьсот двадцать восьмого года. - Это неподходящее слово, - она садится ближе, чтобы дотронуться до его руки. - Мы с тобой как в той сказке про бумажную балерину и солдата: ты прошёл сквозь десятки клоак и выгребных ям, и теперь мы вновь встретились, чтобы вместе отправиться в пекло. - Я и правда валялся в дерьме, ну а ты стояла на своей прекрасной берлинской полке посреди нацистских жирдяев. - Я говорила тебе когда-то. Если притвориться своим, то гораздо проще ударить в спину. Ты так и не научился этому, Хуго. Звучит обидно, поэтому Штиглиц бросает отвлеченное: - Я думал всегда, что ты кино любишь больше, чем сказки. Бриджет улыбается. - Кино это и есть сказка. А операция "Кино" станет сказкой с печальным, но счастливым концом. - Ты слишком много болтаешь, Бриджет, - говорит Штиглиц, хоть и понимает, что эта болтовня спасает его, компенсируя недостаток морфия. Голос у Бригитты всегда был красивым. Хуго ждёт, что она тоже обидится, но она понимает его слова иначе. Бриджет снимает свой потрёпанный бежевый костюм и ложится рядом с Хуго, укладывая голову на его плече. - Доброй ночи, - шепчет она, и этот момент идеален для Штиглица, потому что он наконец проваливается в столь вожделенный, возможно самый прекрасный за всю его жизнь сон. *** На следующий день они долго ждут, чтобы потом увидеть последний вечер своей жизни будто со стороны, в быстрой перемотке катушки с киношной пленкой. Они опаздывают на премьеру, но успевают на сеанс, Бриджет держит Хуго за руку и улыбается в последний раз, когда по неведомой причине начинает гореть экран. - Правила для слабаков и тупиц, - говорит она. Кинотеатр Le Gamaar взлетает на воздух.