По дороге к дому

      Здесь пахнет смолой и еще немного — сырой древесиной. Небо надо мной затянуто толстым равномерным слоем тяжелых туч грязного темно-серого цвета. Они были бы черными, но что-то словно подсвечивает их изнутри сумеречным полусветом, который еще больше подчеркивает окружающую темноту. У горизонта видно чистое небо, но я предпочитаю туда не смотреть — его оттенок, в котором смешались синий и все тот же темно-серый, заставляет меня содрогаться от неприятного холода, пробивающего тело где-то в районе желудка. Наружный сырой холод, облегающий кожу на лице и руках, словно мокрая тяжелая ткань, давно уже стал мне привычен.       Я иду так давно, что дни, ночи, недели, месяцы смешались в однообразную кашу, похожую на россыпь букв с истертых и разрозненных страниц старой книги, которые попались мне в каком-то разрушенном кирпичном доме. Дом стоял где-то южнее большого поля, заросшего мокрой полынью. Помню свои безуспешные попытки различить буквы в меркнущем свете пасмурного заката, падавшем через кирпичные огрызки выдранного окна. Или двери. А может, дом стоял не южнее полынного поля, а на краю болотистой земли, из которой торчали стволы старых деревьев. Там еще был колодец со скрипящей на ветру цепью. Звук казался раздражающе громким в окружающей тишине. Не помню. Все слилось в туманную кашу вокруг меня и в моей голове.       Драный плащ, вымазанный грязью, выполосканный ветрами и пропитанный бесконечным туманом, меня вполне устраивает. Я знаю в нем каждую дырку, каждый ожог, каждый потайной кармашек в распоротых швах, куда могу спрятать замерзшие пальцы. А вот сапоги можно было бы поменять — они слишком тяжелые для моих ног с плоскими стопами, и мне не нравится, как они хлюпают по лужам. И как лужи хлюпают в них. Но менять не стану, даже если представится возможность. Я не помню, как выглядит мое лицо, но помню каждый порез на толстой поблекшей коже коротких голенищ и то, какие камни застряли в ребристых подошвах.       Понемногу меня начинает тошнить от холода и усталости, и я начинаю оглядывать местность в поисках ночлега. Или дневного привала — понятия не имею, какое теперь время суток, да это и не особенно важно. Разве что ярче станет сероватый полусвет сквозь темные тучи. Ничего, что холодно, зато немного застынет грязь. Часы, числа, расстояния — какое они имеют значение, если в любом случае я иду домой? Сажусь в паутину из сухой травы у кучи камней — прикроют от навязчивого осеннего ветра. Я знаю, что уже осень, потому что чувствую ее острый холодный запах. Его ни с чем не перепутаешь, даже если захочешь. Ближе к зиме он станет еще более резким и льдистым, начнет обжигать внутренности, когда неосторожно сделаешь слишком глубокий вдох. Но меня это не интересует. Я просто замечаю это по старой привычке все время что-то замечать и на чем-то фокусировать внимание. Какая разница, что изменяется на этих промозглых пространствах, если мой путь лежит домой, и каждый шаг приближает меня к дверям моего дома?       Мой дом лежит в глубокой темно-зеленой долине, укрывшейся среди высоких синих гор с белыми росчерками снега и льда на вершинах и склонах. Долину сторожат древние суровые ели с мощными многослойными ветвями, покрытыми сочной хвоей, которая в пасмурные дни кажется не зеленой, а сине-черной. Небо здесь такое высокое, что огромные замки облаков с башнями и зубчатыми стенами не доходят даже до его середины. Здесь часто бывают дожди с сильными ветрами, случаются и грозы, когда ветвистые молнии прошивают небесную чашу сверху донизу, но и солнечных дней достаточно. Я нигде не помню такого чистого, полноводного света, заливающего весь мир. Земля долины покрыта мягкой травой, которая летом переплетается с бесчисленными цветами — синими, красными, розовыми, фиолетовыми, пестрыми… Прежде мне никогда не хватало терпения, чтобы разглядеть каждый из них. Теперь я рассмотрю все до единого, если, конечно, не забуду.       Долина спускается к скрытому среди гор глубокому озеру, синий цвет которого словно отражается в небесных высотах. Я не умею плавать, и середина озера мне недоступна, но я часто брожу по его берегам, удивляясь тому, как чистая и прозрачная вода через несколько метров становится темно-синей, и мне никак не разглядеть, где кончается ее прозрачность и начинается цвет. По озеру плавают деревянные лодки, причаливая к травянистому берегу, откуда еле заметные тропинки ведут к каменным убежищам, построенным в незапамятные времена. Вечерами, в густых сумерках, наступающих так неожиданно (я не могу заметить момент их наступления, как и момент превращения прозрачности воды в глубокую синеву) и окутывающих все ночным мраком, видны красные огоньки в очагах и угли костров, возле которых греются пастухи, решившие ночевать под звездами.       Звезды… Удивительные россыпи сверкающих звезд в темном бархате ночного неба, словно подрагивающие на холодном горном ветру, бесчисленные, бессчетные, тысячелетние, притягивающие взгляд и рождающие смутную тоску и ощущение прикосновения вечности. Я вздрагиваю и плотнее закутываюсь в плащ, сохранивший аромат свежевыпеченного хлеба и хвойных ветвей. Этот плащ когда-то дали мне вместо моего, забытого в очередной раз на крючке, вбитом в каменную стену прихожей недалеко от камина. Он согревает меня долгие годы, жаль только, что в последнее время пропах смолой, мокрой древесиной и гнилой сыростью.       Я убегаю от звезд, навевающих мысли об огромных расстояниях и вековечных пустых пространствах, где пролегают никому не ведомые орбиты огромных горящих газовых шаров. Я люблю звезды — они делают мой дом еще красивее, но сейчас мне не хочется о них думать. Я убегаю, тяжело дыша и путаясь ногами в густой росистой траве, захлёбываюсь запахом холодной горной ночи и ароматом тёплой летней земли, заслушиваюсь журчанием бегущих неподалёку ручьёв и погружаюсь в ощущение извечной тайны, сокрытой в шёпоте ласкаемых ветром деревьев. Иногда мне кажется, что я вот-вот пойму, что звучит в их загадочном ночном дыхании, но реальность вдруг пробуждает меня, и эта тайна остаётся сокрытой от моего разума.       Вот и высокие ели, у подножья которых ручей разливается в небольшую запруду, огороженную большими камнями. Склон переходит в пологую равнину, и я могу отдышаться, но не останавливаюсь — только слегка замедляю шаг. Мне нравится чувствовать, как горит во рту, как сердце прыгает в груди и колотится в ребра, как воздух с силой врывается в легкие, заставляя голову кружиться, как стучит пульс в висках.       Размахиваю руками, как всегда, едва не задевая склоненные головки маков у изгороди. Ночные красавицы уже давно расцвели, но я не подхожу поздороваться. Я ступаю на каменную дорожку, выложенную среди травы, и вижу старую каменную кладку стен моего дома. Я вижу, как светятся в таинственном синем мраке золотистые окна с переплетением деревянных планок. Я вижу выбоинки на камнях, складывающих стены, всматриваюсь в фонарь, тускло светящий под темными объемными очертаниями крыши.       Вскакиваю на ноги и тут же сгибаюсь от изматывающей внутренней дрожи, пробирающей кости насквозь. Сон слетает с меня неровными, рваными нитями паутины. Я трясусь, содрогаюсь, и, кажется, из горла даже вылетает какой-то звук, хотя это практически невозможно. Все вокруг заполнено потоками ветра, и по небу летят изодранные в клочья покровы туч, сквозь которые просвечивает серое днище, утроба, источающая тусклый полусвет. Как же здесь холодно. Ноги бухают в накалившихся заледенелых сапогах, когда я ударяюсь ими о мокрую замерзающую землю после очередного прыжка. Ребра словно выламывает изнутри, воздух становится слишком холодным и ощутимо густым. Я, заваливаясь в разные стороны, иду чересчур быстрым для меня шагом. Только бы не закашляться. Впрочем, ветер усиливается, так что можно не думать о кашле. Можно вообще ни о чем не думать. Замечаю тусклые белые хлопья, невесомо парящие в пустоте между темной массой земли и пеленой туч наверху. Ничего, ничего. Уже скоро, уже ведь скоро.       Запахиваю плотнее остатки пол плаща, кончиками пальцев тяну вниз капюшон. Проникаюсь к нему чувством благодарности — уже в который раз. В первый? В стотысячный? Пыль на сапогах замерзла в серую корку. Кончик носа колет от холода, хлюпаю, чтобы убрать противную влагу, и втягиваю в себя холодный сырой льдистый запах. Иду, склонив голову, против ветра, делая шаг за шагом по мокрой темной земле, по перепутанным сухим стеблям, по неглубоким провалам, которых не видно в полутьме. Ноги резко опускаются в них, и я, запинаясь, замедляю шаг, выкарабкиваюсь из каменных россыпей, чувствую, как слегка ноет ободранная костяшка на руке. Впереди, вокруг обширное пустое пространство, наполненное и ограниченное колючими порывами ветра. Ничего, ничего. Уже скоро, теперь уже скоро.       Я присматриваюсь к странно ярким в темноте оранжевым лилиям и словно святящимся белым флоксам. Вглядываюсь в камни дорожки под ногами и различаю смутные очертания травинок, опускающихся на них под тяжестью капелек росы. Над цветами кружат маленькие мотыльки с легкими перламутрово-сероватыми крыльями. Делаю еще несколько шагов вперед, и моего лица касается золотистый отсвет из арочных окон кухни. Я разглядываю каждое пятнышко на стекле, которое не отмыли еще с весны, обвожу взглядом каждую соринку на подоконнике. Вот сухой дубовый листик, прилетевший осенью, вот засохшая вишневая ягода, вот песчинки с берега ручья, прутик, отломившийся от ветки боярышника. Приподнимаю голову и смотрю на тяжелый занавес за стеклом, темно-оранжевый цвет которого кажется мне золотистым, потому что сквозь него проникает свет изнутри, а снаружи его освещает теплым желтым светом старый фонарь. Вокруг его стекол вьются в беспокойном, но стройном танце большие ночные бабочки. Тяжелая дверь, ведущая в дом, на высоте двух белых каменных ступенек, выщербленных посередине, поблескивает от росы.       Дрожь становится все сильнее, вытесняя все впечатления от окружающего. Ветер пихает в спину, в грудь, толкает в живот, но дрожь перекрывает эти ощущения. Туч над головой больше не видно. Все пространство заполняет собой тусклый, невесомый, кружащийся снег, не образующий хлопьев, порхающий мелкими точками. Все вокруг утихает, скрывается свист ветра, шорох сухих стеблей, отдаленный скрежет железных петель, с которых сорваны створки ворот. И я сажусь на землю и затихаю.       Запинаюсь о верхнюю ступеньку, с шумом выдыхаю губами воздух. Металлическая ручка еще на закате стала холодной на ощупь, и я беру ее, обернув пальцы полой плаща. Прежде чем повернуть и толкнуть дверь, поворачиваю голову и искоса бросаю взгляд на спящую темную долину и неисчислимые узоры звезд в глубоком синем небе. Порыв ветра доносит свежий запах озерной воды. Поворачиваю тугую ручку, слыша знакомый негромкий скрип. Вот я и дома.