Реанимация

1

      В квартиру вместе с Данте вкатился тонкий, но очень сильный запах каких-то цветов. Куромаку услышал его даже из комнаты. Тонкий, сладко-приторный, свежий и дурманящий, он сразу показался ему очень раздражающим и лишним здесь. В квартире, где всегда (благодаря усилиям Второго) царил идеальный порядок. Все было четко и на своих местах. Каждая пылинка лежала там, где ей положено, каждый стул был там, где нужно, этот идеальный порядок соблюдался Вторым вплоть до самых абсурдных мелочей. Потому, когда в его идеальную рабочую атмосферу вторглось что-то постороннее, Трефовый король хрипло выдохнул, а за нервно закушенной губой и складкой меж серых бровей начало подниматься колкое недовольство. — Данте… — Куромаку резко покинул рабочее место, отрываясь от ноутбука. Руки с рукавами, аккуратно засученными до локтей, он скрестил на груди. Взгляд его, уже сформировавшийся за долгие дни был полон простой и холодной снисходительности с примесью легкого осуждения. — Что это? — Трефовый с еще большим презрением кивнул на букет малиновых цветов, что и источали этот запах.       Данте довольно улыбался, опираясь спиной о стену и поигрывая красной подтяжкой. Он, похоже, был очень доволен тем, что сделал. Куромаку никак не мог к этому привыкнуть. К тому, что Бубновый король, порой бывал таким непредсказуемым. Серый просто все никак не мог понять и предугадать, что происходило в голове его знакомого философа. Сколько бы открыт и раскрепощен он не был, для Куромаку он оставался очень загадочной и непонятной личностью.       Мысли третьего всегда были свободны и легки, но для трефового короля они оставались череcчур хаотичны и не предсказуемы. — Я проходил через рынок, и там продавали эти цветы. — Король задумчиво уставился на тонкую веточку и тут же расплылся в улыбке. — Я подумал, почему бы не принести в наш тихий уголок частичку чего-то прекрасного? Для прекрасного всегда есть место… — И, продолжая улыбаться, счастливо и солнечно, что несколько раздражало Куромаку сейчас, Данте проследовал в комнату.       Серый обернулся и бросил ему вслед прожигающий взгляд, — по крайней мере, Куро хотелось, чтобы этот взгляд получился тяжелым и строгим и заставил Данте хоть сколько-то задуматься о том, что он вообще делает и говорит, — но красный даже не повернул голову в сторону своего сожителя.       Куромаку вздохнул. Спорить с Данте и просить его избавиться от этих цветов, — этот сладковатый запах, отчего-то стал противен мужчине еще с самых первый секунд его появления в их квартире — было бесполезно. Уж с кем, а с красным ни в коем случае нельзя было затевать спор. Выйти из него победителем было абсолютно невозможно. Каким-то фантастическим образом Данте удавалось парировать своей размытой философией даже самые жесткие, железные и устойчивые аргументы. Серого это порой раздражало даже слишком сильно. Вплоть до пульсирующей на лбу венки, до сбитого, натужного дыхания, до напряжения оттого, что он из последних сил сдерживал в себе гнев. Он не позволял себе опуститься до громких криков и резких взмахов руками. Хотя временами ему безумно хотелось вытворить что-то импульсивное. Каждый день был похож на другой. Куро просыпался в теплых объятиях и на протяжении всего дня слушал приятный его слуху бархатистый баритон. Ни один день не проходил без как минимум часового разговора, инициатором которого был чаще всего именно Данте, бесцеремонно отвлекающий второго от работы. Каждый день видеть, как Данте всячески бездельничает, вместо того, чтобы быть хоть чем-то полезным. Каждый день видеть, как он улыбается, когда подает на стол неумело приготовленные блинчики с кофе. Изо дня в день находиться с ним рядом. Просто быть рядом, без каких-либо лишних действий. И вот так уже полгода как.       Куромаку нагоняет Данте на кухне, когда тот уже, балансируя на шатком табурете, пытается снять с верхней полки вазу. Куромаку смотрит на это скрестив руки и хочет уже сделать какое-то замечание, но Данте, будто наперед догадываясь, что хочет сказать его любовник, прерывает его. — Прежде чем решиться на подобный шаг, я предвидел все возможные последствия. — Он мягко улыбнулся. Заполучив, наконец, вазу, красный, в очередной раз опасно качнувшись на табуретке, он осторожно и, стоит подметить, довольно ловко, соскочил на пол и демонстративно приподнял вазу. — И все, что было в моих силах, я предпринял для того, чтобы это не обернулось в плохую сторону. — Но стоило Данте развернуться, как ваза выскользнула из его рук и с заливистым звоном полетела на пол, осыпая кухню кристальными осколками. На это король бубен только улыбнулся и пожал плечами. — Но и не всегда, увы, мы хозяева своей судьбы. Обязательно существует случайность, которая в какой-то момент может просто взять и перевернуть все… — Ты скоро всю квартиру перевернешь! — Куромаку немного повысил голос и сердито выдохнул, бросая строгий взгляд на своего сожителя. Данте, посреди осколков стоял в одних только носках, а его сандалии покоились около двери. — Стой на месте, не ходи никуда! Я принесу веник.- Однако, сколько бы, порой, Данте не был невыносим для трефового короля, он все по-прежнему не мог разорвать близких отношений с ним. С того самого дня, как это просто однажды случилось. Взяло и случилось само собой. Как-то, даже неожиданно и внезапно, настолько, даже, что Куромаку не успел, как следует обдумать свой положительный ответ. С того самого дня, Куромаку, как не парадоксально забыл о спокойной жизни, находясь в компании самого спокойного человека из всех, кого он только мог знать.       Сначала Данте был для него как личный антистресс. После длинного дня, нагруженного однотипной работой, от которой мог по-настоящему устать самый ярый трудоголик, осторожные, вечерние беседы с Данте расслабляли. И иногда прикосновение широких, теплых ладоней с несколько шершавой кожей, ровное дыхание на его собственной щеке. Крайне редкие, — настолько, что каждый новый казался обозначением какого-то особого торжества — но до того трепетные поцелуи, что даже черствое сердце Куромаку вздрагивало, как у какого-то сентиментального подростка. Крепкие объятия и слабый пряно-цветочный запах каждую ночь перед тем, как разбрестись по своим комнатам — за долгое время, что они прожили вместе, они всего раза три делили одну постель; даже в моменты такой близости ограничивались только уже привычными объятиями и разговорами до самого позднего часа. Ради таких моментов, от которых — не стыдно ли признаваться — тихо радовалась душа, Куромаку и решился тогда на тот шаг, что сильно сблизил двух королей.       Когда опасные стекла были выброшены в мусорное ведро, ваза справедливо оплакана, а багульник определен в невысокую банку из-под компота, Куромаку в очередной раз с осуждением посмотрел на Данте. А тот, как ни в чем не бывало, сидел на табуретке, закинув ногу на ногу, изучая взглядом вишнево-карих глаз потолок. На его лице при этом играла присущая только бубновому королю улыбка. Задумчивая, но вместе с тем расслабленная и умиротворенная, словно уже ничего Данте не волнует и не беспокоит.       Куромаку сидит напротив него и все так же неустанно сверлит его суровым взглядом, как будто это может хоть как-то помочь пробудить те небольшие остатки человеческой совести, что, по идее, все еще были у философа. Но последний, как говориться не повел и ухом, вместо этого он зевнул, да так сладко, будто только очнулся от крепкого сна и потянулся, закинув руки за голову. — Да чтоб тебя, Данте! Я с тобой совсем о работе забыл! — Резко вспомнив об все еще включенном ноутбуке и все еще открытом на нем окошке с незавершенным заказом, Куромаку подорвался с месте, но что-то удержало его от того, чтобы бросить своего сожителя наедине с собственными мыслями на кухне и вернуться в спокойную и привычную для себя среду.       Почему сейчас Куромаку кажется, что он устал от всего того, что дарил ему бубновый король? От всех-всех, даже самых хороших вещей. Ему в последние дни уже не хотелось традиционно обниматься перед сном, а разговоры не клеились. Данте оставался прежним и не менялся, он был активен, бодр, как и всегда, только вот Маку поддерживать этот его умиротворенно-позитивный настрой с каждым днем становилось все труднее и труднее.       Начинало доходить до того, что трефовый король сам себе мысленно признавался, что сожительство и отношения — пускай даже и проявляющие себя в самой-самой легкой форме — становятся уже в тягость. — Ты хочешь уйти работать сейчас? — Улыбку на лице философа сменило легкое удивление, с малой толикой недоумения. — Да, хочу! — Куромаку сердито выдохнул. — Кто-то же здесь должен заниматься чем-то полезным! — Серый вложил в свою фразу как можно больше колкости намеренно, но Данте, это, похоже, ничуть не пошатнуло. Бубновый король всегда был практически невосприимчив к колкостям и всевозможным оскорблениям в свой адрес, пусть даже были они прямые, грубые и безумно личные. Но в словах Куро сейчас что-то обеспокоило бубнового короля. — Что? — Смятение Данте не осталось незамеченным для Второго. Но спрашивал он, кажется, не из беспокойства. — Все в порядке. — Данте снова улыбнулся и отвернулся к окну. За стеклом пело лето. Однако, в душном, маленьком городе было невозможно в полной мере ощутить его прекрасный дух. — Везде есть свои положительные стороны, однако не везде бывает легко их отыскать. Интересно, иногда, даже замечая хорошее в том, что есть на данный момент, душа все равно будет рваться к лучшему… — Бубновый король многозначительно посмотрел на Куромаку. Только так смотрели на людей, когда без слов хотели сообщить им, что вышесказанное напрямую относится к ним. — Данте, — Куромаку раздраженно выдохнул. — если ты не против, продолжай, пожалуйста, свои рассуждения в одиночку. А я занят. Не отвлекай меня, хорошо? — На этом моменте серый немного повысил голос, давай понять, что не потерпит больше никаких неуместных шумов и телодвижений. Куромаку больше всего хотел сейчас вернуться к работе. Немного гудела голова, настроение было тяжелое и говорить что-либо, ронять лишние слова совершенно не хотелось.       Не дождавшись, пока философ возразит что-то в ответ, молодой человек покинул кухню и, закрывшись в своей комнате, сел за ноутбук. В комнате, даже несмотря на распахнутые настежь окна было безумно душно. Небо было серое, но не собиралось проливать на прелый городишко спасительный прохладный дождь. Куромаку скользнул мимолетным взглядом по раскинувшейся за окном улице и вернул свое внимание ноутбуку. Того, в чем нуждались больше всего все не случалось.

2

      Болезненно и запуганно сжимался маленький городишко под гнетом этой невыносимой духоты, от которой мерзко распирало в легких. Липкий пот поблескивал на коже каждого прохожего, а над городом, придавая ему отчаянный и болезненный вид, медленно ворошило тяжелые облака низкое серое небо. Сплошь затянутое почти неподвижной массой, тем не менее, не орошающей эти городские трущобы таким нужным в этот момент дождем.       Асфальт, конечно, не плавиться, но прогрет был до того, что по нему вполне себе можно было прогуливаться босыми ногами, не боясь простудиться. Топча мелкие камушки красными сандалиями, Данте ходил туда-сюда перед желтовато-коричневой многоэтажкой, постоянно бросая взгляд на распахнутое окошко пятого этажа.       Куромаку снова отказался выйти с ним на прогулку, оправдываясь тем, что по этому мизерному городку гулять нет совершенно никакого смысла. Все улицы как одна. Грязные, душные, унылые и безлюдные. Живые деревца и парки тут большая редкость. Данте прикрыл глаза и вздохнул, вздергивая плечи. Подобно последним потокам прохладного северного ветра, отсюда улетучивающимся из этого городка прочь, постепенно испарялась терпимость Куромаку к бубновому королю. Пускай первый не высказывал ничего открыто, вся его злость и напряженность прекрасно читалась в слишком резких действиях, неосторожно грубой интонации и в несколько колких словах. Данте поднял руку и тыльной стороной ладони протер пот со лба и вздохнул. Смешно думать, самый уравновешенный человек, ярый приверженец философии «Все пройдет, и не нужно лишнего шума», беспокоится о чем-то. Да так открыто и неосторожно, что любой, более-менее внимательный взгляд выдаст волнение, затесавшееся в его глазах. И незамеченным даже для посторонних не уйдет то, как с совсем-совсем легкой нервозностью красный иной раз начинает дергать подтяжки, и шумно выдыхать сквозь пухлые губы в задумчивости. Разве позволительно Будде современного мира рушить идеальную гармонию собственных чувств неприкрытым беспокойством? Данте, он же, тоже человек как-никак. А человек, даже в самой спокойной и радужной философии априори не мог, не может и не сможет никогда прийти к идеальной гармонии, если не отпустить все, что его держит на этой земле, среди тысяч суетливых, вечно обеспокоенных, мечущихся в поиске себя и своего места несчастных.       Красный качает головой, опять вздыхает и, развернувшись, идет спешным шагом прочь. Он не уверен, что его духа хватит, чтобы отпустить Куромаку. — … одерживать над своими страхами победу… — Король шаркнул потертой подошвой по серому полотну и поднял голову на маленькую двухэтажку, здание которой служило в этом городе чем-то вроде центра, где желающим практиковалась йогу, восточная медицина и всякая философия. Реабилитационный центр для души.       Данте смог отыскать тут единомышленников, товарищей по философии, людей, с которыми, так сказать, был на одной волне.       Здание внутри было залито теплым желтым светом и стойким запахом благовоний. Тишина в этих стенах нарушалась только тихим воем духовых инструментов, да приглушенными голосами местных. — Светлого дня, мой друг! — С улыбкой один из тех самых братьев по философии поприветствовал Данте. Он был ниже его на целую голову и бубновому королю приходилось наклоняться, заложив за спину руки, чтобы рассмотреть это смуглое улыбающееся лицо, на котором едва около глаз пролегают морщинки. — Тебя тревожит что-то? — И тебе светлого. — Данте прикрыл глаза и улыбнулся в ответ. И его другу, безумно опытному и мудрому не понадобилось и секунды, чтобы понять, что гармония красного дала небольшую трещину. Третий решил, что совсем не видит смысла отнекиваться и что-то отрицать, отказываясь от руки помощи. Ведь и самому великому мудрецу, (а Данте до этого статуса было как с вершины Эвереста до Альтаира) нужен был добрый совет. — Увы, скажу, что мне и правда неспокойно.       Не прерывая разговора, они перешли в пустую комнату. Светлые обои, завешанные циновками и плакатами. Маленький столик с потушенными свечами и ароматическими палочками. Несколько пустых стульев, поставленных в круг. Здесь обычно велись семинары и просто какие-то беседы. Один из них закончился от силы десять минут назад. — Видится мне, что причиной твоего беспокойства стал не иначе, как твой спутник? — Да, в этой добродушной компании, ближайшие друзья Данте знали о его связи с другим человеком. — Верно. — Данте вздохнул. Куромаку очень долгое время уже возбуждал не слишком свойственное бубновому королю волнение. — Он не из тех, кто готов признать, что ему нужна помощь. И не из тех, кто готов принять ее, поданную даже очень скрытно. Я вижу, он сильно устал. Его путь вышел на открытую равнину и не приносит больше ничего нового, Куромаку, к тому же смотрит не туда. Все только перед собой, не дальше. Этим себя и губит. — Молодой человек схватился за собственные запястья и опустил руки на колени. Лицо его исказила легкая печаль. — А я не могу принести необходимых перемен в его жизнь, в силу своих земных возможностей. По крайней мере я пока не нашел то, что поможет ему… и мне. — Он пожал плечами.       Душно. Даже тут было душно и дышалось очень тяжело. Как и во всем этом городке, в котором они оба застряли, накрепко не имея реальной возможности сбежать куда-то. А рано или поздно до безумства могут наскучить и райские сады, чего говорить о бедственном сером городе? И Куромаку, не осознавая или же, не признавая того, устал от этого города. До того, что все родное казалось надоевшим до тошноты. Данте это видно как нельзя лучше. Так же как и то, что Маку рано или поздно может не выдержать, сорваться и совершить не самый обдуманный поступок. При всем его великом разуме он был слишком склонен к импульсивным действиям. — Быть может, Данте, вам поможет маленькое путешествие? — Его друг прищурился и загадочно улыбнулся, пряча руки в широкие рукава. — Гармония природы на чистом берегу тихого озера у подножья великих гор с древней историей… То будет лучшее лекарство для души, уставшей от вечных серых стен.       Воодушевленный взгляд и легкая неуверенная улыбка. Данте резко воспрянул и поднял голову на мужчину. Тот продолжал улыбаться, играя мелкими щетинками на мягком лице. — Так я могу тебе пособить в этом и предложить кое-что… Мы бы все не были братьями, если бы не помогали друг другу без корысти.

3

— Я тебя правильно понял, ты мне предлагаешь уехать? — Скрестив руки на груди, Куро смотрел на бубнового короля, запрокинув голову. А взгляд его выражал уже привычное недовольство. — Уехать на отдых? — Но говорил Маку об этом простом предложении своего сожителя так, словно Данте посмел предложить ему что-то, перешагивающее уголовные законы или моральные принципы. — Это никогда не бывало вредно. А в твоей ситуации это, напротив, будет очень даже полезно. — Данте улыбнулся и посмотрел на Маку. Что странно, то ли в разговоре с одним только трефовым королем Данте скрывал свое волнение, то ли сам Куромаку в упор не замечал не самых плавных изменений в эмоциональном спектре своего сожителя. — Но ты сам знаешь, что у меня на это нету времени… — Маку замялся. Работа и обязанности всегда были у него на первом месте, он явно был из тех, кто на работе трудился и работой отдыхал. А если ему когда-то и приходилось брать отпуск, то и его он проводил за какой-никакой умственной деятельностью. Чаще всего в родной квартире с книгой в руках, реже в парке с той же книгой, еще реже где-то на улочках города без книги. Но чтобы без веской причины уезжать далеко от дома — никогда. — Времени нам отводится не так много… — Согласился Данте, мягким кивком головы. — Но то не значит, что его нужно провести за неизменным делом. В жизни всегда есть место переменам. Хоть и таким коротким… — Бубновый король придвинулся к Куромаку, теперь оказываясь очень и очень близко к его лицу, пытливо заглядывая в усталые темные глаза и играя подстрекательной улыбкой. — Стабильность не несет вреда, а укрепляет систему. — Куро нахмурился и резко отстранился от Данте, отворачиваясь от него. — Я не согласен никуда ехать. Хочешь — можешь поехать один, но меня, будь так любезен, не тащи за собой. Мне… хорошо и тут. — Поправив соскользнувшие с тонкого носа очки, Куро замялся.       Уже целую неделю не было дождя. Даже листья на полумертвых деревьях этого города и те стали засыхать. Куда уж больше, казалось, ан нет, эти позабытые богом несчастные растения смогли принять еще более бедственный вид. Как и дома, дороги, машины. Если бы Куромаку выходил на улицу чаще, чем раз в несколько дней, если бы он во время своих редких выходов уделял внимание тому, что его окружает, а не только тому, за чем, собственно покинул свою бетонную коробку, то он бы непременно позволил себе ненадолго задуматься о том, насколько же угнетающе выглядит это место. Оно буквально сгнивает на глазах. И каким нужно быть волевым героем, чтобы продолжать работать в окружении таких тяжких условий? Куромаку не считал себя героем. Он никогда не присуждал себе каких-то званий или титулов. Он просто работал. Слепо. Видел свою работу, свои обязанности и слепо выполнял их, отдавая работе все приоритеты. Порой пренебрегая ради нее очень многим.       Это было бы идеально. Если бы каждый так работал, словно робот, человечество начало бы шагать по прогрессу семимильными шагами. Но таких идеальный рабочих роботов не существует. Даже у Куромаку могут случиться поломки. — Так что, очевидно, Данте, нет. — Трефовый король задумчиво нахмурился. Он посмотрел в бок, на распахнутое окно. Лениво колыхалась полупрозрачная занавеска от слабого и смрадного ветерка, которым уже пропах весь город. Если бы Куромаку мог позволить себе уделить этому всему чуть больше внимания, он бы удивился, почему все еще не сошел с ума. Он же был из тех, кто всегда с очень большим трудом и скрипящим сердцем принимал тот факт, что устал и сильно нуждается в хорошем отдыхе, несовместимым с рабочей деятельностью, порой закрывал глаза на это. Но и правда становилось невозможно. Если бы Куромаку не был собой и не имел при себе всех своих железных принципов, он бы уже перестал спорить и смиренно кивнул головой, соглашаясь с Данте. — Нельзя же выстроить всю крепость из одного только красного кирпича… — Данте усмехнулся, вскинув густые брови и устроился ближе к Куромаку. Если бы его упорство, да на благое дело… Серый повернул голову и встретился взглядом с глазами Данте. Если бы Куро был внимательнее и чувствительнее, он бы заметил перемены в этих гранатовых зенках. — Данте, я тебя умоляю. — Трефовый король нахмурился и взялся за переносицу сухими и черствыми пальцами. — У меня раскалывается голова и мне сейчас совершенно не до… — Природа, мой друг, будет для тебя и твоей души лучшим лекарем. Она заберет с собой все твои невзгоды и увидишь, тебе дальше станет только легче трудиться. — Красный придвинулся еще ближе и стал внимательно разглядывать лицо Куромаку, словно за все время совместного проживания он не успел достаточно тщательно изучить строгие и вечно усталые черты короля. Он оказался настолько близко, что дыханием стал приятно обжигать щеку Маку, однако последнему в этот момент такой жест показался больше раздражающим, нежели приятным на самом деле. — Данте, отстань. — Парень легко толкнул его и отстранился, но красный не ушел, а напротив, продолжал пялиться на Куромаку, ясно давая понять, что если на словах ему спор не выиграть, то он просто будет ждать, когда Маку сам примет его сторону. К его бы упорству его бы терпение.       Хлопнула форточка, всего на мгновение усилился ветер, траурно взвывая над желтым городом и почти так же быстро он утих, стелясь по теплой, сухой земле. Куромаку закашлялся. Лицо блестело кисло-соленой влагой от духоты. Каждый новый вдох давался с большим трудом и легкие закололо. Мало того, своим мягким, но настойчивым взглядом сильно давил Данте. Спорить с этим философом бесполезно. Абсолютно. — Да, ладно. — Куромаку недовольно рыкнул. — Поеду. Но возьму с собой работу. — Его осенило, что он вполне сможет работать и в других условиях. Перемена мест ему была не страшна. Куда страшнее назойливость третьего. Куромаку не хотел затягивать спор. Он согласился только поэтому. По крайней мере сам трефовый король себе так говорил. Был бы он собой, если бы перестал отпираться и принял далеко нежеланную и постыдную в каких-то местах для самого себя правду.

4

      Тут было приятно и тихо. Они прибыли на место только поздней ночью и с усталости сразу завалились спать. Данте сразу задремал на диване в гостиной, накрывшись привезенным с собой пледом, а Куро ушел в комнату, объявив о своем намерении перед сном еще немного почитать. Конечно, книгу он так и не раскрыл, а это высказывание скорее было попыткой поскорее отвязаться от Данте, который так воодушевился поездкой, что всю дорогу не давал серому спокойно поблуждать в океане собственных размышлений.       Они попрощались коротко, даже не прикасаясь друг к другу, оставили чемоданы с вещами, даже не разобрав их и сразу отправились спать. Куромаку уснул сразу, несмотря даже на то, что обычно в новых для себя местах он поначалу ощущал легкий дискомфорт (возможно роль в этом сыграла его крепкая усталость или фантастическая магия местной природы), Данте же какое-то время лежал, закинув одну ногу на колено другой, заложив руки за голову и смотрел в потолок. Природа могла излечить очень многое, но сейчас короля накрыли легкие сомнения в том, что он сделал действительно правильный выбор, буквально притащив Куромаку сюда. Но все его беспокойства сейчас ушли вместе с бубновым в тихий мир сна.       Маленький домик стоял на берегу озера у подножья невысоких, но гордых гор. Тут было прохладно, свежо, тем более после замкнутого и душного города это ощущалось на каком-то ином уровне. Шум машин заменил ласковый вой ветра и редкие переговоры местных птиц. Перебравшимся из города молодым людям это было резко непривычно. Тем не менее оба они проснулись по раннему утру, не чувствуя и тени той тяжкой усталости, что была еще вчера, от изнурительной и долгой дороги за плечами.       Данте пробудился в одинокой комнате, красиво, аккуратно, но сплошь заставленной всем самым старым, умиротворяющим. На по-восточному отделанной тумбе две расписанные чаши, под потолком позолоченная лампадка, на старом шкафу книги в красном переплете, на стене большая циновка с изображением мужчины и женщины в праздничном кимоно. Занавески были здесь из прозрачного и легкого тюля, их и не нужно было убирать, чтобы залить комнату природным светом. Стекло было тонкое, через него без труда можно было слышать гармоничную симфонию природы. Душа тут же забывала о невзгодах и тяготах. Это место действовало так чудно…       Бубновый король, если на то не было слишком веских и важных причин, (а порой, даже если они и были) не вставал рано. Однако в это утро, открыв глаза, он понял, что он хочет скорее покинуть мягкие постели и выйти навстречу новому дню. Было легко, очень спокойно, словно бы в один миг все то, что угнетало, попросту позабылось.       Данте поднялся, наскоро накинув на смуглые плечи белую футболку, он вышел в коридор. Комната, в которой спал Куромаку пустовала, дверь была нараспашку, кровать его была заправлена, а на столе уже стоял ноутбук. Самого же серого кардинала здесь не наблюдалось. Однако нашел своего спутника и вновь соседа красный на кухне. Тот в несколько нервозном состоянии помешивал кофе в глубокой кружке. — Проснулся наконец! — Стоило лишь Данте перешагнуть порог кухни, как на него тут же был обращен недовольный взор серых глаз трефового короля. Куромаку был уже одет. Как и пристало ему одет был чисто и опрятно, будто бы был он вовсе не на отдыхе, а собирался на очень важную официальную встречу. — Какой черт меня дернул согласиться приехать в эти треклятые дебри?! Тут невозможно работать, Данте. Я чудом нашел рабочую розетку, но и та на последнем издыхании! Со светом тут совершенно ничего хорошего, кажется, что стабильностью являются постоянные перебои. Я, наверное, пока приготовил себе этот кофе, — Серый раздраженно бросил ложку в чашку, от чего несколько коричневых брызг расплескались по столу. — минимум три раза искал проблему. Да, три раза у меня отключалось электричество, пока я кипятил чайник, все отключалось! А о том, чтобы тут был интернет или какая другая связь, я вообще не заикаюсь! — Куромаку тяжело выдохнул и покачал головой. — Невозможно тут работать. Невозможно.       Серый был раздражен, злился, но как и всегда не повышал голоса, переходя, разве что, на тон строже его обычного разговорного. В последние дни такой поучительно-осуждающий тон Данте слышал довольно часто. Слишком часто. — Ну так ведь мы сюда и не работать приехали! — Красный улыбнулся и сел рядом с Куромаку, протягивая руку к нему. Второй резко ушел от теплого соприкосновения. — Не работать, а ты бы и рад, конечно! А я так не могу, Данте. Не могу. — И не продолжая спор, серый забрал кружку, смахнул со стола капельки и молча удалился в комнату, ясно дав понять, что не потерпит, если красный будет его беспокоить. — Ах, и разбери все свои вещи. — Разве что бросил он напоследок.       Данте вздохнул и подпер голову рукой. — Тяжко завертевшемуся в бесконечной суете разуму… Много с собой Данте не взял — только самое необходимое, а потому меньше, чем через полчаса все его вещи были относительно аккуратно сложены в большой, старый, как почти все в этом домике шкаф. Судя по настенным часам было еще только девять утра, а Куромаку уже закрылся в своей комнате с вечной, не позволяющей ему и выдоха сделать, работой и не отвлекался ни на что. В такой ситуации какой смысл был его беспокоить? До него не достучаться, это точно.       Красный вышел из домика и, обернувшись через плечо, окинул его взглядом. Вчера ведь он толком и не успел как следует рассмотреть их временное жилище, так как был уже крепкий сумрак. С одной стороны домик в один этаж был овит лозами дикого винограда. Окруженный декорированным каменным садом, еще совсем молодыми деревьями, он выглядел уютно и мило. Сам домик стоял на холмике, и, если стоя лицом к нему, повернуть голову направо или налево, можно было видеть, как раскинулся безбрежный зеленый океан вдоль узкого берега и извивающийся дорожки, а впереди же, если смотреть выше этого логова, можно было видеть, как поодаль свое начало берут небольшие, но крепкие вековые горы. Цивилизация, как сказал бы Куромаку, была отсюда далека, разве что, если повыше взобраться, можно было разглядеть очертания других таких же домишек, утопающих в легком кефирном тумане посреди этих камней и невероятно сочной зелени. Они ютились вдоль горной дороги, иногда выше, иногда ниже, иногда так же были на холмах, а порой стояли прямо у самого горного подножья. Ни серых многоэтажек, ни машин, ни неоновых вывесок, ни уставших толп. Зато, если повернуться к домику спиной и уверенно сбежать по пологому склону вниз, через пять минут можно оказаться у озера. На чистом, не песчаном берегу, все с теми же многолетними камнями. Берег тоже очень пологий, камыши, розги не путаются здесь непроходимым прибрежным лесом. Вода тихая, медленная, практически прозрачная, однако можно видеть отражения в ней широкого ясного неба, свободного от скорых облаков. Воздух… воздух сам прет в легкие, прохладный, чистый, кажется, вдохнешь лишний раз — раскрывай руки и лети в это бесконечно свободное небо, как одна из тех невидимых птиц, что с утра еще поют свои умиротворенные песни.       Данте помчался вниз по склону, не сдерживая легкой, детской местами улыбки. Он походил на коня, которого, наконец, пустили из душной и темной конюшни в вольное поле. Счастливый и свободный в безмерно красивом храме природы. Омрачалась радость только тем, что красоту эту перед носом своим не хотел замечать тот, кому она была необходима более всего. Парень остановился у воды и засмотрелся на нее, притягивающую своей чистотой и прохладой. Не задумываясь, бубновый король избавился от обуви и носков и опустил стопы в приятную прохладу. Шаг за шагом по ласковому речному дну и Данте все больше погружался в бесшумную, холодную чистоту воды. Остановился он как раз в тот момент, когда уровень воды стал ему выше колен. Пойди он дальше — намочил бы штанины, хотя это не казалось какой-то потерей или трагедией. На долю секунды даже в голове короля проскочила мысль о том, чтобы прямо так, как есть, в одежде, нырнуть с головой. Но все же потом ждала прилипшая, мокрая одежда, непривычный холод, недовольные взгляды Куромаку… Это удерживало. Хотя о последнем Данте задумался чуть больше. А не будет ли королю треф все равно? — Не всякий подхватывает сразу, иной душе нужно время…       Бегом, вздымая мелкие фонтаны брызг за собой, расстраивая покой ласкового дна, Данте выбежал на берег. На широкие ступни сразу стала налипать теплая грязь. Подцепив пальцами сандалии, Третий посеменил вверх, но вместо того, чтобы вернуться к хижинке, он взял левее. Ленивой, но все же гибкой змеей стелилась под его ногами дорога вверх, в горы.       В городе не было спокойствия. Что бы там не хотел внушить себе молодой философ, чтобы не диктовали ему более мудрые товарищи, на тех улицах с свинцовым воздухом, среди людей, машин, бездомных собак поймать заплутавшее во всей этой грязи умиротворение, едва ли было под силу. А здесь на природе в первый же день оно, не лукавя, не заигрывая, подходит бесшумной поступью и преданно садится рядом. И тут уж понятно — не убежит, пока сам не захочешь прогнать. Данте примостился на невысоком выступе и устроился на нем, свесив босые ноги. Отсюда природные красоты можно было оценить еще сильнее. За горами проглядывался лес. Острые верхушки многолетних хвойных деревьев слегка покачивались. Ветер стал немного сильнее. Данте улыбнулся, он решил потратить весь день на то, чтобы осмотреть окрестности. Тащить с собой Куромаку, увы, бесполезно. Да и сейчас его лучше всего не раздражать.       К вечеру на ногах бубнового короля появилось больше сухой грязи, возникли на смуглой коже мелкие царапины, появилась на мягком лице добрая усталость и легкая улыбка. К своему разочарованию, вернувшись, Данте обнаружил, что Куромаку все так же занят за своей работой. Хотя серый уверял, что делал перерыв, было ясно, что он не делал из дома и шагу, по-прежнему показывая свой протест. — Голоден? — Когда в дом вошел Данте, Куромаку не повернул головы в его сторону, вместо этого устало откидываясь на твердой спинке старого стула. — Еще с поездки осталась лапша, можешь заварить себе если хочешь.       Данте схватился за стул с другой стороны и навис над Куромаку чуть задумчиво хмуря красные брови. — Друг мой, пойдем-ка выйдем! — Он бодро улыбнулся. Больше не задавая лишних вопросов и не роняя лишних слов, подхватил Маку под руки и потащил во двор. Серый поправил очки и покорно пошел за Данте. Целый день в одиночестве пошел ему на пользу и несколько успокоил его неприязнь к этому месту, что ошибочно зародилась с самого начала.       Куромаку поднял голову и несколько скептично окинул взглядом красоты здешней природы. Тем не менее железная строгость испарилась с его аккуратных черт. Молодой мужчина еще какое-то время осматривался без восхищения, без интереса, но все же, виды явно его затянули. — Вообще тут не так плохо, наверное. — Куромаку пожал плечами. — Воздух хороший, способствует работоспособности. Но это единственное, что на моей стороне, в остальном работать тут невозможно… — Ветер растрепал серые волосы, в унисон с ним, Куромаку сокрушенно выдохнул. — Где был весь день и что с твоими ногами?.. Прогуливался?       Данте повернул голову в сторону гор. Они наблюдали закат. Что таить, и он здесь был так же красив. Это не удивляло. — Тут прекрасно, скажу я тебе. Смотреть надо дальше, не перед собой. Тогда ты перестанешь жалеть о том, что мы сюда приехали. Это я тебе обещаю. — Бубновый король мягко улыбнулся и взялся за сухие пальцы Маку, чему последний совершенно не предал никакого значения. — Быть может… — Хмуро начал он. — Завтра выкрою время для того, чтобы пройтись, на сегодня я устал… — Парень освободил свою руку и, развернувшись, пошел в дом. — Отмой свои ноги и приходи ужинать, я попробую что-то сделать с чайником.       Так с трепетным и красивым закатом ушел первый полноценный день.       На утро Куромаку был по-прежнему занят, но, ближе к полудню, закрыв потертую крышку ноутбука, согласился на то, чтобы пройтись по окрестностям вместе с Данте. — Оп, осторожнее, мой друг! — Данте весело усмехнулся, подхватывая серого за руку, когда тот неловко оступился и чуть не упал с невысокого выступа. Поправив очки, Куромаку нервно рыкнул, но понял, что он совсем не хочет ругаться на все происходящее. Куда-то испарилась вдруг вся колкость, агрессия, недовольство. Нравилась ему эта тишина, не хотелось рушить. И виды начинали увлекать. — Природа, как она есть. — Серый пожал плечами. — В таких местах это всегда красиво… Может быть мне и стоит уделять ей больше внимания…       Данте только усмехнулся. Он таскал Куромаку по этим горам до самого вечера, по тому же маршруту, что прошел сам вчера. Они на пару глотали холодный и чистый воздух, лезли все выше и гадали, сколько до того леса и стоит ли он того, чтобы отыскать у нему доступную дорогу. Если сначала Куро и говорил о том и ловил себя на мысли о том, что хочет поскорее вернуться в дом, где сухо и нет ветра, занять себя какой-то работой, то вскоре эти мысли исчезли. Он просто наслаждался всем, что окружало его. Пробирало, порой очень сильно, неясное, непривычное чувство свободы. Пронизывало буквально насквозь, начиная душить. К концу их прогулки Куромаку даже стало немного жаль, что он отказался заметить все это сразу.       С каждым новым днем он все меньше думал о работе, все больше терялся вместе с Данте в этом тихом омуте безмерной красоты. Увидев сочную реальность, уже и не хотелось возвращаться к блеклому экрану ноутбука и железному голосу. Работе Куро стал уделять меньше времени. Не бросил ее только из-за суждений крепкого разума. Тем не менее и этот умник терялся. В холодной воде, под открытым, высоким небом, в ласковом шуме деревьев и тихой птичьей песне. Голова кружилась от этого спокойствия. Навеки хотелось предать душу горам, сочной зелени, прозрачной воде, тихой хижине… И Данте.

5

      День был сегодня прохладный, но солнце, тем не менее, светило ярко, лаская горы, прозрачную воду, зеленые долины нежным светом. Куромаку примостился на подоконнике распахнутого окна, на столе остывал ноутбук, несколько небрежно были разбросаны вокруг него листы бумаги с какими-то пометками. Трефовый король наполовину высунулся из окошка и дотянулся рукой до низкой ветки с сочными зелеными листьями. Ветер задувал в комнату и тихо колыхал бумагу с пометками и легкие шторы.       Странная штука — подолгу противишься бывает чему-то, отрицаешь, что оно может быть хоть сколько-нибудь полезно, может, даже пугаешься его и не приемлешь ни в каких формах; но сталкиваешься сам и понимаешь — зря. Вот так и Куромаку сейчас. Никогда бы не позволил себе даже самой малой беспечности, а теперь, когда мыслям в его голове без постоянных серьезных расчетов стало кувыркаться свободнее и легче, будто детишкам на весеннем лугу, подумалось ему, что совсем и не так уж и плохо порой побыть свободным от серьезных дум. Маку задыхался от всей этой невероятной свободы и легкости. Прежде, когда он вечно, денно и нощно сохранял серьезность в лице и крепкую рассудительность в каждом уголке разума, работал, едва ли не как машина (в своей идеальной системе Маку не позволял каким-никаким человеческим качествам затеряться в строгих расчетах), он просто не замечал насколько прекрасным иногда может быть то, что его окружает и как приятно порой за этим понаблюдать, отодвинув работу подальше. Ласковый ветер заблудился в волосах, в складках белой льняной сорочки, в серых волосах, когда Куромаку, сорвавшись с места, прямо из окна, позабыв обо всех правилах, выпрыгнул на улицу и побежал по склону вниз, к холодному озеру. Ему вдруг так сильно захотелось окунуться в прозрачную воду, что от нетерпения даже засосало под ложечкой.       На берегу, небрежно сложенные, лежали белоснежная футболка с красным комбинезоном. Данте стоял по колено в воде, спиной к Маку, в задумчивости обратив свой взгляд к небу. Куромаку засмотрелся на широкую смуглую спину и на жилистые плечи бубнового короля. Данте, видно, только что вынырнул — волосы его вместо того чтобы стоять торчком, лежали на плечах, потемневшие от воды. Маленькие капельки одна за одной стекали с красных кончиков по спине, по бедрам, по крепким ногам назад в озеро. Очень контрастно с этой картиной играло апельсиновое солнце, бросая янтарный отблеск на смуглую кожу. Данте стоял неподвижно, как статуя неизвестного, но безусловно талантливого скульптора, а на широкой и ровной спине красного красовалась татуировка в виде обрамленного в причудливый узор Инь и Янь. Маку сбросил легкую сорочку и вошел в воду, остановившись прямо позади Данте. Почему он раньше на замечал в Данте всей этой красоты? Улыбки, тепло его широких ладоней, мягкие губы… это все казалось уже таким простым и привычным, как что-то, что разумеется само-собой. Несмотря на то, что короли, проживая вместе, обоюдно считали, что находятся в отношениях, больших, чем дружеские, Куромаку не так уж и часто видел Бубнового короля без одежды, а когда тот и разгуливал с голым торсом по их квартире, то ввиду очередной рутиной занятости, король вовсе не обращал внимания на фигуру Данте. А Бубновый был очень складен, если так посмотреть. Он не обладал слишком выпирающими или острыми чертами, но мышцы у него были, хоть и небольшими, но рельефными. Приятна глазу была и практически гладкая, если не считать пары царапин, полученных во время увлекательных горных путешествий, кожа бубнового короля.       Данте обернулся. Мокрые волосы, налипли на румяное лицо, по широким скулам, прозрачные капельки стекали вниз одна за одной к бледной, широкой полоске припухлых губ, изогнутых в мирной улыбке. Теплый цвет глаз, играющее на лице солнце, поблескивающие огнем волосы и мягкий голос: — Решил вкусить воли?.. — Для Куромаку действуют как сигнал к старту. В этот момент словно он, опьяненный всей этой, безумной красотой окружившей его спокойной природы, забывает о серьезной сдержанности. Нежность, что ранее томилась за непробиваемой решеткой, вдруг вырвалась. Наступая уверенно и яростно, стремясь в кратчайшие сроки наверстать все упущенное. Куро вошел в воду и, осторожно коснувшись бледными пальцами висков бубнового короля, мягко прильнул к его губам. Тут же на запястья серого легли широкие, мягкие ладони. Отдачи со стороны Данте ждать не пришлось. Разорвав поцелуй всего на секунду, горячо выдохнув в губы короля, Куромаку снова поддался внезапно разбушевавшемуся чувству. Едва ли касаясь сначала уголка, а потом с присущей только ему щепетильностью, подробно, слишком досконально изучая каждую трещинку на чужих губах. Пальцами зарываясь в мокрые, мягкие волосы. Потом еще один поцелуй, поверхностный, но все же уверенный, а за ним следующий.       Под горячие губы попадало все. Щеки, скулы, виски и лоб. Куромаку увлекся. Почему только в какой-то определенный момент своей жизни человек начинает проявлять любовь, что, кажется была (или должна была быть) всегда. Только в какой-то определенный момент случается резкий всплеск тепла, что ютится в душе. А до этого будет только ровное спокойствие. Ничего яркого, горячего, даже не всегда простые объятия будут казаться уместными.        Шея, ключицы, плечи и Данте так же трепетно целует в ответ. Осторожно, ласково, в этих поцелуях словно есть что-то материнское, тем не менее они обжигают. В какой-то момент происходит взрыв. Все мысли, что могли быть тормозами тонут в эйфории, щекочущей под ложечкой. Такому в один прекрасный день поддаться может любой. От глубокомыслящего о высоком философа, до серьезного, сдержанного до сантиментов биоробота.       Данте оступается и падает на спину, Куромаку падает за ним. Громкий всплеск и над двумя, слившимися телами градом вздымаются холодные брызги. Вода поглощает их, сорочка Куромаку теперь насквозь мокрая, назойливые мелкие капельки собрались на стеклах очков, чего он больше всего терпеть не может. Он выныривает, бесшумно, но глубоко и жадно втягивая воздух. Данте следует за ним только через несколько секунд. Красные волосы теперь налипли на лицо короля, отчего можно разглядеть только румяный кончик носа и широкую улыбку.       Куромаку фыркает как кот, которого согнали с любимого места и выскакивает из воды, на ходу избавляясь от неприятной влажной ткани. Очки он поднимает и оставляет на лбу. Дышит он немного неровно, а на щеках вдруг вспыхивает легкий румянец, стоит лишь вспомнить, с какой нежностью он только что накинулся на Данте.       Бубновый твердит что-то, сквозь усмешку, но Куро, не слушая его, отмахивается и устраивается на песке, спиной к красному. Но все же, что-то не дает покоя ему. Он оборачивается раз. Сначала только через плечо, осторожно и всего на секунду. Второй раз уже цепляя взглядом крепкую фигуру третьего. Данте оказывается за его спиной, когда Куромаку поворачивает голову в очередной раз. Он улыбается, сгребает в сторону мокрые прядки и мягко наваливается на серого, оказываясь критически близко к его губам. Куромаку вытягивает шею и легко касается его губ, после чего, поднявшись, спешно семенит в сторону дома. — Водичка тут хороша… — В скором времени бубновый король, роняя на пол капли, оказался на пороге. По-прежнему без одежды (по-видимому, он оставил ее на берегу). Задержавшиеся на его торсе капельки поблескивали, падали на пол одна за одной, оставляя темные капли на дереве. — Ты бы хоть вытерся! — Возмутился Куромаку, однако, в его голосе не было и доли строго упрека, что всегда раньше можно было слышать. — Тут сейчас все мокрое из-за тебя будет! Где полотенце…       Плечи Данте накрыла мягкая махра серо-голубого цвета. Куромаку, вытянув шею, потянулся губами к бубновому королю, опустив резко отяжелевшие веки. Лицо снова опалило приятное горячее дыхание, спустя секундную заминку, их губы вновь слились. Полотенце, прощально обласкав смуглые плечи, мягко расстелилось на холодной плитке ванной комнаты. Шаг назад, и он встречается лопатками со столь же прохладной стеной, что кажется еще более ледяной по сравнению с тем теплом, что испускал сейчас трефовый король. Сколько бы сдержанной не была пара, в конце концов наступает тот момент, когда происходит взрыв. Неожиданно, резко, но совершенно точно неизбежно. Любовь может храниться под замком долгое время, но не всегда. Либо она так и погибнет забытой, в безмолвном и холодном спокойствии, либо однажды, разливаясь горячим фонтаном высших чувств, даст о себе знать. И тогда уж наверняка можно будет смело верить, что до гибели ей еще далеко.       Данте, усмехнувшись, снял очки с Куромаку, осторожно отложив их на полочку. Это стало последним мягким, осторожным и разумным действием в этот момент.       Розой ветров сплетались их пальцы, хватаясь крепко, будто в последний раз. Не выдерживая такого напора, бубновый король вскинул голову и закрыл глаза. Тонкие губы Куромаку блуждали по его телу. Он целовал неумело, от нехватки практики, смазано, но от каждого прикосновения, тем не менее третий вздрагивал, ощущая, будто по спине его, по животу, от шеи к кончикам пальцев разом проносятся тысячи лезвий. Поднимая руки, водрузил широкие ладони на острые лопатки Куромаку и повел вниз, чувственно, страстно. Словно вступил с вязкую трясину и теперь уже по горло был затянут в цепкое тепло. Куромаку снова прикоснулся ладонями к расслабленному, горячему телу, лаская, поглаживая его, небрежно цепляя соски пальцами, тщательно прощупывая ребра, прикасаясь к животу губами, оставляя влажные следы…       Затянут накрепко, без малейшей тени намека на освобождение. Сладостной песнью с пересохших губ сорвался блаженный стон. А он и не хочет выбираться отсюда. Чувство, словно бы его опустили в горячую воду. Только слегка, позволив омочить одни лишь щиколотки, а он и сам уже рад сорваться и окунуться в омут с головой, позволяя ему ласково жечь свою кожу и поглощать. Поглощать без остатка. Тысячи острых лезвий. От крепких плеч к низу живота. Голос вздрагивает, скомкано, страстно, несколько болезненно. Данте подкашивается, не будь этой стены за его спиной, он бы рухнул камнем, изливаясь сладостной песнью.       Куромаку смотрел осоловело. И не подумал бы он, что когда-то голос его разума заглохнет, а если бы подумал, то непременно бы зарекся, что в жизни такого не допустит. Но все обещания были бессмысленны, а он со своей железной ответственностью был беспомощен против этого самого момента. Беспомощен как ребенок. Губы в очередной раз слились, Куромаку, роняя тонкую струйку слюны на смуглую грудь, обрушился на Данте. Он словно бы сам стал задыхаться. От мыслей, действий. От жара глаза лезли на лоб, и эти лезвия… мелкие, противные, колкие, будто бубновый их передал трефовому, и они вдвоем, слившись воедино, терпели их безжалостную атаку. Было чертовски жарко, неуютно, болезненно, но в то же время так хотелось, чтобы это длилось сладкую вечность. Куромаку небрежно хватает пальцами тюбик с полки, без разбора. Холодный крем брызжет на горячие тела, но это жалкий мизер. Им обоим не хватит всего того прохладного озера с кристальной водой, чтобы остудить свой пыл. Горячо. До безумия горячо, что кажется, воздух начинает слоится и все вокруг видится размыто, смазано. — Лаванда… — Куромаку оборвал молчание на надрывном выдохе и, снова задыхаясь, зарылся в мокрые, красные волосы.       Холодный крем на влажные от пота руки, и пальцы скользят легко. Куро крепко обнимает Данте, захватывает его губы в горячий плен. Красный тихо мычит ему в губы и трепетно хватает за плечи. В него медленно, осторожно входят холодные пальцы. Скользят, словно лаская и оставляют везде чертов запах лаванды. Разве крем должен иметь такой сильный запах? Такой приторный, мощный, настоящий и свежий, словно они выдавили не пол тюбика крема, а рухнули в цветущий куст лаванды, посреди бескрайнего поля таких же благоухающих кустов. Просто ужас. Голова идет кругом. Все сильнее и сильнее. Поглощает.       Горячо, узко, не спасли бы от этого чувства тысячи тюбиков этого чертового пахучего крема с лавандой. Данте вздрагивает, непроизвольно двигаясь навстречу руке, тихо мычит в губы. А у Куромаку они уже стали влажные, порозовели, распухли. Как никогда.       Куромаку обессилено опускает руку и надрывно выдыхает, а выдох его превращается в стон. Это апогей, которого он не достигал никогда в своей жизни. Голова не на своем месте, любое прикосновение, даже самое невесомое, легкое, бережное, случайное к его разгоряченной плоти вызывает пугающую волну чувств. Будь разум сейчас на посту, он бы прервал эту постыдную агонию, окутав все смиренным холодом. Но он погорел в страшном пожаре чувств. Что рано или поздно все равно случилось бы.       Данте прижимается вспотевшей спиной к стене, но та больше не делится с королем легкой, спасительной прохладой. Потому как сама переняла жар от смуглого тела. На торсе блестят капельки. Не чистой озерной воды — пота. Неожиданное открытие, красный оказывается довольно-таки ловок и гибок. Выпрямляясь параллельно стене, закидывает на острые, но крепкие бедра Куромаку, подаваясь навстречу кульминации всего этого представления.       Еще одно испытание. Входить в самый первый раз непросто. Болезненно, неловко, да и опять же страшно. Терпению Данте можно глубоко завидовать, он улыбается. Его лицо под цвет его волос, глаза полуприкрыты, но широкие губы растянуты в улыбке. Он обнажает все тридцать два и тяжело дышит, срываясь на звучные стоны. Грудным баритоном, блаженно.       Маку далеко не так спокоен. Он вертит головой, жмурится, но двигает. Бедрами, вперед, осторожно, руками придерживая крепкие, мясистые ноги. Толчок — предел, глубже нельзя. Горячо и узко, Данте сипло выдыхает. Он задыхается, но все равно, подобно получившему целую миску сметаны коту, урчит. Хотя и сдавленно, надрывно, словно коту надавили на живот, оттянули лапу и не выпускают. Колени дрожат, пот выступает на лбу, будто он трудится на каменоломне. Движения. Они сначала робкие, но вскоре Маку входит во вкус, дышит еще чаще, слышит, как бешено стучит его сердце.       Будь разум на месте, серый заметил бы, что у здорового человека сердце не должно так стучать ни в коем случае.       Данте вздрагивает, каждый раз безболезненно ударяясь спиной о стену. Вместе с ним звякает, вздрагивая полочка, на ней очки Куромаку. Данте хочет изогнуться, но тщетно, преграда что не дает им обоим упасть так же сильно ограничивает его действия. Хватая Маку за плечи, но не царапая, а осторожно проводя вниз-вверх. Чувственно. Колени дрожат, Маку сложно стоять, но желание достичь конца крепче. Горячий воздух, стоны в унисон, удары. Удары сердец, звон стеклянной полки в ванной комнате. Стук-стук-стук, вдох-выдох. Данте хватается, как утопающий за спасателя, Куромаку упирается и движется с натугой, словно чья-то жизнь зависит от этого. И чертов запах лаванды. Почему он, черт возьми стал только сильнее, стал горьким, терпким, невыносимым. Стучит в висках, давит на грудь. Лезвия после каждого движения, каждого выдоха.       Данте вдруг бьет кулаком стену, вскрикивает. Никогда Куромаку не слышал от него такого. На живот трефового короля брызжет липкое, белое, горячее, третий покорно обмякает в его руках, обхватывая в широкие объятия. Все еще дышит неровно, допевая последний куплет сладостной песни.       Куромаку вздрагивает, руки скользят, все плывет. Лаванда и лезвия. Чертовски жарко. Его схватывает. Все тело будто сжимает в тиски, за горло, бьет в сердце, бьет по вискам наотмашь, а громкий стон сам рвется из его горла.       Завершение. Кажется, с ним уходят последние силы. Куромаку сползает вниз, падает на спину, придерживая Данте. Он не дает ему соприкоснуться с полом, а красный руками бережет его он слишком резкого удара. Данте тянется осторожно к его губам, совсем слабо, но так желанно. — Люблю я тебя… люблю. — Данте улыбается, голос его звучит немного хрипло. Он закрывает глаза, оставляя свою голову покоится на груди Маку. — Да… да, Данте я… — и в последний момент не выдерживая, тихо шепчет, крепче обнимая красного за плечи. — люблю тебя.

6

      В воздухе повисла тяжелая духота, не смотря на широко распахнутые окна. Куромаку бил пальцами по замусоленной клавиатуре и, сгорбившись, устало смотрел на мелкий экран ноутбука. Он устал. За окном догнивал сентябрь, его последние числа. Небо было серое, но дождем и не пахло. Создавалось впечатление, что в этом городишке всегда такая отвратная погода. Влажный и спертый воздух. И как люди вообще здесь живут?       Куро откинулся на спинке стула, потер пальцами виски, что трещали от работы. А ведь он не успевал сдать все в сроки, а значит ему нужно будет поторопиться.       Тихо открылась дверь и в комнату вплыл Данте, он тут же направился к королю, расплываясь в приветливой дружелюбной улыбке. — Не сейчас, я занят, Данте, занят. И ты иди займись делом, довольно тебе бездельничать. — Куромаку поднял ладонь и осторожно оттолкнул от себя лицо бубнового. — Как скажешь… — Данте печально улыбнулся и, развернувшись, побрел в свою комнату. Такое повторялось день за днем, они по-прежнему были вместе, но опять потонули в серой, тяжелой рутине, от которой болела голова. Куро раздражителен и не любит когда его отвлекают. Данте смотрит с беспокойством на то, как день за днем движения его дорогого сожителя становятся все резче и грубее. Все возвратилось на свои места, но разве что по ночам, лежа в разных комнатах короли с раздосадованным вздохом вспоминали свой маленький уикенд.       Куромаку вздрогнул, будто бы пораженный электрическим разрядом. От уходящего в комнату Данте пахнуло лавандой…       Но покачав головой, серый снова придвинулся к ноутбуку и углубился в работу, провожая так очередной из бесконечной неизменной череды день.