оркестр, сыграй ему вальс,
я только расплачусь, расплачусь.
оркестр, мне больше не жаль, не жаль,
и город прозрачен
Ульяна громче всех орет «Горько!», да так, что потом надсадно кашляет до слез и смачивает сорванное горло теплым противным мартини. Она сует в рот оливку, любовно лаская языком упругий гладкий бок, и долго-долго кусает мятную на кончике зубочистку, пачкая ее развратно-алым с губ. Она сверлит Его взглядом, двумя кристально-чистыми алмазными сверлышками, смотрит и стучит ногтями по алебастровой скатерти, еще никем не залитой розовым шампанским или слезами с подводкой от Мэйбилин. Алебастрово-белый — это не начало, это конец; значит, ничего. Белый — это смерть. Взгляд Ульяны — это «посмотри на меня,
я же тоже здесь». Макс не потомственная гадалка в десятом поколении, не умеет читать по скатертям, да и по глазам не особо тоже. Пылаева тайком смотрит на тонкие пальцы, цепляясь за металлический ободок вокруг безымянного, как будто от этого он расплавится и обожжет кожу.
А так нельзя. Говоря о ситуации в целом — это двойной блеф, и Ульяна сука вдвойне. Более унизительного сюжета, достойного сценария и экранизации в многосерийный и малобюджетный фильм для канала Русский роман и придумать нельзя. Спать с
почти что уже мужем подруги — это все равно, что спать с другим мужиком, имея своего. Ульяна, чтобы вы понимали, убила двух зайцев одним выстрелом. А говоря о конкретном моменте времени — это просто бытовое свинство. Сидеть на свадьбе лучшей подруги с лицом более кислым, чем Мартини Асти в хрустале — это словно еще один кадр из того гипертрофированно-сопливого экранного романа. Не комильфо. Пылаева грызет зубочистку, акрил на ногтях и щеку изнутри, уговаривая себя улыбнуться через силу. Но ей кажется, что если она поднимет уголки губ, то тонкая серебряная струна внутри, держащая ее внутренности, мечтающие вырваться наружу с воплем чистой концентрированной боли, натянется и порвется. И сюжет завертится так, что плавно, по спирали, перетечет в сюжет для сериала След, в котором будет ее красивый ледяной труп и набор подозреваемых.
Пылаева запивает мартини водкой и пьянеет на раз-два. Она упирается взглядом в пустой стакан и выпутывает из залаченных локонов золотой серпантин, обиженно и как-то отчаянно матерясь на всю эту мишуру, как будто цветной пластик в чем-то виноват. Она расправляет спутанные пряди и внезапно ловит флэшбэк, больше похожий на приход, переносящий ее на несколько лет назад.
Вот она, в душной кухне панельной однушки немного за пределами МКАДа, сидит на неудобном стуле, поджав под себя ногу, ковыряет ногтем клеенчатую скатерть на столе и смотрит в окно, на жвачно-розовое рассветное небо. А вот Катя, ругается, как сапожник, на сбежавший кофе, и открывает окно, чтобы выветрить запах. А Ульяна жадно тянет носом, впитывая горелый кофе, запах бензина и немного озона после проливного дождя.
— Заплети мне косу, — она распускает собранные в растрепавшийся за ночь пучок волосы и тянет Решетникову за подол футболки с чужого плеча.
Катя небрежно плетет какой-то мудреный колосок, изредка, конечно, не специально, больно дергая и оттягивая на себя, напевая навязчивую мелодию, закуривает и даже не роняет пепел ей на плечи, пьет кофе, и все это одновременно. Она — как многорукая богиня Кали, только не несущая смерть (Ульяна хмыкает про себя — жизни, в общем-то, тоже не несет, — и тут же прикусывает кончик языка, будто уже сказала это вслух, и пристыжено опускает взгляд). Пылаева угадывает момент и заводит руку за спину, и Катя стягивает с худого запястья красную резинку для волос, и ловко перехватывает ей кончик косы.
Ульяна ощупывает немного кривоватые хитросплетения своих невнятного цвета волос, даже пытается, извернувшись, разглядеть что-то в зеркале в прихожей, а потом плюхается обратно на кособокий стул и медленно распускает волосы, под недоуменный взгляд Решетниковой.
— Когда расплетают косу — выходят замуж, — Ульяна разбирает спутанный колосок, разглядывая хлебные крошки на столе, и рассказывает эту не то традицию, не то примету, она и сама не помнит. А Катя хохочет и наигранно злится, что Пылаева не ценит ее стараний. Катя в приметы не верит, но обнимает подругу за плечи, упираясь подбородком в торчащие кости, и шепчет, что они ей еще сто этих кос наплетут, если она захочет.
Ульяна часто-часто моргает угольными искусственными ресницами, и флэшбэк выплевывает ее обратно, в банкетный зал, бьющий мощным модным битом по вискам. В уголках глаз закипают соленые капли, и ей приходится опустить голову. Она подставляет ладони под горячие брызги, надеясь, что они превратятся в драгоценные камешки, прямо как у Хозяйки Медной горы, и она сможет их подарить Кате в знак раскаяния и смирения. Или сможет кинуть их Максу в лицо, просто потому что. Просто так, по капризному истеричному «хочу». Но это немного другая сказка, поэтому слезы остаются слезами, сохнут на лице, неприятно высушивая и стягивая кожу. Она вытирает ладошки салфеткой, комкает ее в руках, пытаясь сглотнуть тугой ком в горле, и поднимает взгляд, мутно и потеряно обводя взгляд и сканируя, кого можно вытащить на террасу на покурить и на ничего не значащие поцелуи в шею. Натыкается, упорно и ненамеренно, только на Катю. Катя светится изнутри, Катя — божество, спокойное, как лазурный берег океана в период отсутствия шторма, и счастливое настолько, что если собрать кусочки счастья с каждого из присутствующих, все равно не сравняется. Кате и правда не обязательно было верить в приметы, и, может, именно в этом ее секрет.
— У тебя нет совести, — она выходит на террасу одна, но это же мыльная опера, тут не бывает так, и обязательно должно появиться еще одно действующее лицо. Лицо, с которым они одновременно произносят эту реплику. Только вот Макс после нее смеется, пьяный и довольный жизнью, находя это забавным, а Ульяны хватает только на косую ухмылку.
Макс болтает и болтает, будто ничего и не было, будто она — и правда просто подружка его, поверить невозможно, жены, спрашивает, где она потеряла Рудника и что у нее с лицом. Ульяна молча курит, выпуская дым в ночную московскую прохладу, ее чуть потряхивает то ли от отсутствия пальто, то ли от абсурдности ситуации, и внимательно смотрит на него. Так пристально, что он, наконец, встречается взглядом с ее алмазными буравчиками, и тут же замолкает на глубоком свистящем выдохе.
Говорит: «Прости меня» и глядит глазами нашкодившего кота, как-то боязливо треплет ее по плечу, будто опасаясь обжечься. Говорит: «Жди меня», разворачиваясь к выходу в зал, словно бы уходит ненадолго. Но Пылаева знает: вернется в зал — сюда больше не сунется. Совесть у него есть все же, но так мало, что хватает ее только на Катю, и он просто не сможет.
— Со мной еще постой, — Уля щелчком пальцев запускает окурок маленькой огненной кометкой вниз с балкона и тянет Макса к себе за рукав. Они не обнимаются, потому что это табу (это Ульяна только что так решила), не говорят и даже не смотрят друг на друга. Просто стоят на расстоянии в пару десятков сантиметров. Она до побелевших (напоминая себе: белый — значит, ничего) костяшек сжимает лакированные перила балкона, потому что мартини с водкой — это не шутки, и она периодически теряет координацию, и кусает губы. Ее трясет еще сильнее, но теперь уже от всех слов, что она старательно хоронит, не давая вырваться. Рот, ключ, замок, и все дела. И эта мизансцена слишком банальна даже для Русского романа.
Макс пьяно и немного неуклюже отлипает от парапета и бормочет, что все уже заждались там, и вообще. Он уходит, коротко кивнув ей, и ни разу не оборачивается. Серебряная струнка внутреннего напряжения натягивается до предела и лопается, стоит Ульяне ступить обратно в помещение. Она, как в бреду, пробирается к туалету, расталкивая народ руками, закрывается в кабинке и склоняется над унитазом. Ее выворачивает, слава богу, только алкоголем, потому что желудок пустой, но она все равно для верности сует пальцы в рот, царапая ногтями горло, примешивая алые прожилки к горькой желчи. Она кашляет долго и надсадно, как там, за столом, до слез и спазмов, а потом долго полощет рот ледяной водой. Сил поправить макияж не остается, и ей страшно даже глянуть в зеркало, потому что оттуда в ответ взглянет не божество — чудовище с кровавым ртом и глазами-стекляшками, а не алмазами.
Закрываясь снова в той же кабинке, она продумывает план побега: вызвать такси, отсидеться здесь, пока машина не подъедет, а потом постараться проскользнуть к выходу. Ничего сложного. Она, правда, чувствует укол совести, когда забирается в такси — Катя расстроится, когда узнает, что она уехала. А потом думает, что если ей не уехать, она может не сдержаться и натворить такого, от чего Катя расстроится много больше. И эти мысли снимают все блоки в ее голове, которые так тщательно выдерживались весь вечер, она плачет навзрыд, и, наверное, из ее глаз выходит весь соленый мировой океан.
Утром она просыпается в разворошенной постели, в одежде и в одной туфле. Она просыпается рано, кажется, едва успев отключиться, и пусть это уже давно не та однушка черт пойми где, и в воздухе не пахнет жженым кофе и пространство не сотрясает хриплый Катин мат, но рассвет все такой же жвачный, и, разворачиваясь к большому панорамному окну, Ульяна задумчиво плетет косу, пытаясь вспомнить мотив песни, что пела тогда Решетникова. Кое-как зацепив волосы тонкой резинкой, она падает обратно на подушку. Стены медленно плывут, растекаясь, как на том полотне Дали, и она утыкается в телефон и набирает сообщение Кате — стало плохо, уехала не попрощавшись, люблю-целую. Телефон разрывается сигналами поступающих сообщений — это наверняка гневается и, если честно, волнуется святая Катя-теперь-уже-Нестерович. Ульяна отпихивает его локтем и проваливается в сон.
Второй раз она просыпается к полудню, когда хлопает дверь и звенят брошенные на тумбу в прихожей ключи. Голова, в противопоставление утреннему ощущению налитого свинцом черепа, кажется легкой и абсолютно пустой. Не натягивается струна и не сжимается пружина внутри, не хочется завыть, и спрятаться тоже не хочется.
— Катя сказала, тебе плохо стало. Мы тебя весь вечер искали. Но, судя по твоему виду, не врешь. Тебе до сих пор плохо? — Игорь присаживается на край кровати, вздыхает, оглядывая ее, и стаскивает туфлю с ноги.
— Мне не плохо, — Ульяна улыбается и разворачивается спиной, — мне хорошо. Расплети мне косу.
