Урок пения

— У нас в классе новенький, давайте с ним знакомиться. - Учитель развернул руку в грациозном жесте, но она неловко замерла на пустом месте у школьной доски. По классу прокатился смешок и тут же замер. — Смелее! — Преподаватель нетерпеливо подтянул за плечо слегка упирающегося мальчишку и сжал рукой за плечо, обтянутое новенькой формой цвета хвои, как у тех стройных сосен, что окружают по периметру частную школу новичка. Тот хмуро стрельнул глазами из-под карамельного оттенка чёлки и бросил сквозь зубы: — Сухён. Шин Сухён. Стандартная шелуха вопросов, большую часть которых ученик пропускает мимо ушей, глазея в центр класса на нежно розовеющие в рассвете простонаивные картины бытия, висящие на стене — и его благословляют на предпоследнюю парту у окна, рядом с настороженно округлившим глаза тихим парнишкой, в волосах которого привыкли играть в прятки лучи солнца. Тот уныло ловит на себе злорадные взгляды приятелей и украдкой вздыхает, убирая портфель со стула под нетерпеливым тычком нового соседа. Стремительный бумажный истребитель проносится мимо носа новичка и готов хищно вгрызться клювом в пушистый висок его одноклассника, однако на лету перехвачен ловкой рукой. — Что за дрянь? — Сухён вертит в руках самолёт и оглядывается, затылком ощущая чей-то взгляд. Светловолосый тонколицый мальчик с нашивкой старосты, сидящий через два ряда, даже не пытается скрыться, в упор разглядывая мальчишку, пока его не одёргивают сзади за пиджак. Сухён пожимает плечами и отворачивается, теребя самолёт за крылья; пытается раскрыть его, однако тут же получает по пальцам. — Это не твоё, отдай. — Парень, в чьих волосах спрятались лучи, а в глазах притаилась кедровая смешинка, строго сидит с линейкой наготове. — Он попал на мою трассу, а это значит — он мой, — новенький быстро показывает язык и наглым жестом прячет самолёт за спину. — Нет здесь никакой твоей трассы, она даже не зарегистрирована на тебя, — сосед ответно высунул язык. — Такая же лопата у меня дома в сарайке стоит. — Сухён неожиданно рассмеялся, и звук его голоса раздаётся внезапно громко в тишине класса с робкими, едва различаемыми стуками по клавишам фортепиано в музыкальной комнате через стену. Сосед тихо шикает и удивлённо щурится на него. Какой-то барьер между ними исчезает, и на лакированную поверхность стола ложится смятый самолёт. — Ну так и быть. Но впредь учти, что я собираюсь забронировать это место на три года вперёд. Парень неопределённо хмыкает, пряча послание в портфель. Какой, однако, самоуверенный тип. И не таких видали. Вместо звонка — тихий, но явственный щелчок патефонной иглы, соскочившей с дорожки заезженной грампластинки. Скрип новых парт и ручейки никуда не спешащих учеников. Неожиданное отсутствие всегдашней школьной суеты и гама привносит ноту странного уюта, и Сухён сладко потягивается, зевает, когда на краешек столешницы перед ним присаживается тот самый худощавый староста с аккуратной светло-русой чёлкой, ниспадающей на лоб. Рядом с ним, толкаясь плечами, неловко встают ещё двое мальчиков, а спустя какое-то время Сухён обнаруживает, что кто-то сзади подпирает руками его стул — честно говоря, парнишка теряет счёт чертям в этом тихом омуте. — Тебе разъяснили правила в нашей школе? — Я первый день в этом месте, и даже не знаю ваших имён, а ты меня о правилах спрашиваешь. Мальчишка тычет длинным пальцем на серебристую табличку у себя на пиджаке. — Читать нас не учили? — Мог бы тогда уж убрать свою болонистую чёлку да написать на лбу все ваши правила, раз уж вербальное общение у тебя не в почёте, Ву Сонхён, — спокойно огрызается новичок. Светлоголовый Ву гадко краснеет, а в их компании, окружившей парту, происходит небольшое смешение. — Дерзит, — задумчиво выносит вердикт рядом стоящий коренастый парень с короткой стрижкой. — Дерзит, — шепчет из-за его плеча миловидное большеглазое создание и молниеносно прячется обратно. — Дерзит, — мягко пропевает детский голос сзади. Его сосед по парте молча отворачивается. Банда щурок, обряженная в форму цвета хвои и листьев кипариса, с птичьим любопытством глазеет на Сухёна. Пять километров на север через лес строго от чёрного входа школы ровно в шесть вечера. Так сказал Сонхён, их проводник, шагая в главе растянувшейся цепочки школьников, незаметно сливающихся с окружающей листвой. Парное молоко тишины, нежно вспарываемое редкими вскриками овсянок и корольков, кружит голову. Сухён заглядывается на лазурную скатерть, распростёртую над макушками кедров, на пару секунд потеряв из поля зрения своих одноклассников, и тут же мимо его уха свистит брошенная откуда-то из чащи крупная шишка. Мальчик с лукавыми бликами в тепло-рыжих вихрах, имени которого он до сих пор не знает, улыбается во все тридцать три, выглядывая из-за старого соснового ствола: — Не спи на ходу. Они идут куда-то по направлению к старому утёсу, который обрывается на головокружительной высоте, внизу чернеют острые камни горных пород, и вообще туда наложен строгий запрет на посещение, но кого, собственно, волнуют эти запреты и какое имеет значение, куда они направляются? Сухён лёгкой трусцой нагоняет оторвавшуюся далеко вперёд банду. — Эй, а почему у вас вместо звонка какая-то смешная трещотка, а во всей школе стоит тишина как в склепе? Банда иволг дружно переглядывается и оживляется, галдит и щебечет, перебивая друг дружку. Разве он не слышал главный девиз этой школы? «Учись слушать тишину». Именно поэтому она располагается на отшибе города, почти в лесу, уединившись от глаза цивилизации. Здесь даже нет урока пения, а музыкальным воспитанием занимается сама природа, когда они всем классом выбираются в долгие походы по горам. Прозрачная, почти стеклянная атмосфера, девственно чистый эфир которой впитывает в себя шорох каждой белки на дереве, цвирканье встревоженной со сна птицы и хрустальный плеск ручья, прокладывающего себе дорогу под камнями. — Как это нет урока пения? А что тогда делает фортепиано в соседнем классе? — У нас нет фортепиано. Скорее всего, ты слышал звуки игрушечного ксилофона, на котором тренирует моторику пальцев один из наших учеников, — тихо отвечает кедровая смешинка, внезапно застыдившись чего-то. Его металлический бэйдж ярко мигнул на появившемся из-за деревьев солнце. Хунмин. Ё Хунмин. Внезапно становится очень-очень тихо, только трава вкрадчиво шелестит под осторожными шагами Сонхёна и вдалеке отчётливо слышно щебетание пугливого миловидного зяблика с васильковым беретом на тёмных вихрах, который со всем лесом делится сказкой о том, как в прошлой жизни он умер годовалым младенцем, чтобы переродиться в этой вечным пятнадцатилетним подростком. Рядом коренастый парень, взгромоздившись на сухой обломок ствола, показывает рукой, как вооон там, за горизонтом, где сосны елозят мохнатыми макушками синеву неба, у них был лыжный поход прошлой зимой, и не было воды вкусней, чем из горного ручья поблизости их лагеря. Она отдавала холодком росяной свежей ежевики и можжевельника, и это было лучшее, что когда-либо пробовал он, Ким Кёндже. Описание слишком заманчиво, и Сухён уже чувствует студёный ноющий привкус во рту. Хунмин молча протягивает ему бутылку с чуть тепловатой водой. Не ежевичная вкусная влага, но жажду утоляет вполне. — Мы пришли, — говорит Сонхён, но новичок пропускает его слова мимо ушей, восторженно вздыхая. Однообразная картина леса расступается перед ними, открывая взору бесконечную плавную даль и крохотное, почти совсем невидимое пятнышко озеро впереди — они на старом утёсе, что срывается вниз с бешеной высоты. Под ногами Сухёна трещат и срываются вниз мелкие камушки, когда он подходит к самому краю обрыва, но никто не торопится его останавливать. Это обязательный обряд посвящения, который должен пройти каждый ученик, однако у мальчика с ондатрово-персиковыми вихрами резко пересыхает горло, когда Сухён внезапно раскидывает руки в стороны и звонко кричит во всё горло навстречу весеннему ветру. Он оступается на камешках и пошатывается, балансируя на краю, и приходит в себя только уткнувшись носом в пахнущий мятой пух волос парнишки, в прядях которого больше не таится солнце. В глубине его кедровых глазах сжимается испуганный мышонок, а руки даже не думают разжимать ворот порванного пиджака нового одноклассника. — Дурак, — говорит он севшим от волнения голосом. — Дурак, — с осуждением повторяет Сонхён. — Дурак. — Мелодичный детский голос, чьего обладателя никак не удаётся разглядеть. — Да вы только попробуйте! — Сухён взволнован и почти кричит на иволг, растерянно толпящихся рядом. Сонхён опасливо открывает рот и издаёт стеклянный, хрупкий звук. Затем, уже посмелее, негромко и чисто выводит на выдохе незатейливую мелодию, воркуя почти шёпотом слова на неизвестном языке. Его поддерживает Кёндже, и вот их голоса — один певуче-суфлейный, второй мягкого, чуть шероховатого тембра тесно переплетаются и тают в предзакатном мареве горизонта. Иволги завороженно уставились вдаль. — Ну классно же, правда? — Сухён подсаживается к самому краю, свесив ноги, тычет под бок Хунмина. — Теперь ты давай. Тот артачится, хмурит светлые брови. «Я не умею», говорит. Кажется, он всё ещё сердит на новенького и продолжает протирать взглядом дырку на его полуоторванном, сочащемся бахромой воротнике. Он хочет сказать, что вообще-то уже довольно поздно и пора возвращаться назад, но открывает рот лишь для бульканья откуда-то из глубины горла. Тишина рассыпается в щебечущем смехе озорных птичек. Хунмин — тюлень. Синий берет уже сдёрнут с тёмной макушки приятнолицего большеглазого мальчишки и предательски прикрывает растянутые в робкой улыбке губы хозяина. Сухён настойчиво тянет Хунмина за рукав и усаживает подле себя, башмаками подпирая бездну. Вопросительно заглядывает в слегка побледневшее лицо соседа по парте: — Боишься? Из гущины зарослей пахучего багульника поодаль снова раздаётся ребяческий звонкий голосок, рассказывающий историю, как давным-давно один маленький мальчик Хун, вообразив, что он умеет летать и подхваченный манящим ветром и запахом приключений, смело вышагнул из окна своей комнаты, в которую вернётся только спустя месяц со сломанной рукой и крепко поселившейся в душе боязнью высоты. Страхом летать. Иволги опять перекликаются в ленивом смешке. Летающий тюлень. — Когда страшно — пой. Всегда пой. — Сухён смотрит на плотно прикрытые веки соседа по бездне, чьи рыжие блики в мятных волосах заслонила хвостатая дымчатая химера, нависшая над утёсом. Хун зажмуривается ещё крепче и делает губы бабочкой. Иволги не сразу замечают шёлковую ниточку бархатистого звука, что несмело льётся сквозь наступающие сумерки и шум окаянных листьев приторно-пахучего багульника. Голос крепнет и одновременно смягчается, вельветовым пледом окутывая слушателей — детская песенка с наивно-нехитрой лирикой, что они не раз слышали из уст своих матерей в детстве, звучит здесь совсем иначе, а голос подростка неожиданно глубок и раним. Строптивые пернатые вновь ненадолго примолкают. — Поющий тюлень. Этот комментатор из кустов уже слегка поднадоел Сухёну, и он негромко зовёт в полумраке: — Эй, ты! Давай сюда. Сквозь зелень немедленно выглядывает любопытная мордочка с живо блестящими глазами. — Я? — Ты, ты. — Джун, не вредничай, — подаёт голос Сонхён. — Кисоп, ты тоже выходи, — на этот раз обращение к васильковому берету, обратно нахлобученному на тёмно-русые вихры. Джун на редкость смышлёный малый, что сдал экзамены экстерном и перескочил через класс, а Кисоп... просто двоюродный брат Сонхёна. Просто. Сухён рассеянно пропускает мимо ушей краткие аннотации старосты к двум мальчишкам, стоящим рядом, и слышит только звонкий, слегка испуганный хохот Джуна, оступившегося на камнях. — Ну, — нетерпеливо цыкает он на этих двоих, прежде чем слышит знакомый ритм и небрежное мяукающее исполнение, острой тетивой джуновского фальцета звенящее на высоких нотах и осторожным шепотком Кисопа отзывающееся в тишине. И, похоже, не он один узнаёт эту песню. Её мотив подхватывает Сонхён, за ним включается Кёндже, Хун осторожно вносит свою ноту. Сухён вспоминает, как на протяжении всего пути к обрыву он замыкал хлипкую вереницу то и дело исчезающих и сливающихся с листвой птиц. Он не спеша вбирает воздух в лёгкие и звонким юным голосом поддерживает хрупкую конструкцию их песни, что вот-вот готова рассыпаться на мириады несмелых нот. Певуче вторя цокающим в траве сверчкам, Джун выписывает в воздухе плавные каракули, и под его рукой на небе вспыхивают первые неяркие звёзды. — Пора возвращаться, — вздыхает Сонхён, прерывая на полуслове свою «партию». — Иначе проплутаем здесь до утра в потёмках. Но... давайте приходить сюда почаще, — он вопросительно оглядывает примолкших одноклассников и первый поднимает с земли свой портфель. Лес поджигается десятками крохотных светляков, приглашая в сказку шестерых мальчиков и маня вдаль по извилистой тёмной тропе сквозь дикие кустарники. Пройдя с десяток шагов, Сухён запнулся об чей-то ранец. Ему не требуется много времени, чтобы вычислить раззяву — Хунмин налегке утопал вперёд по подсвеченной тропе. Мальчик хватается за ручку портфеля — тот полуоткрыт; из него валятся краски, и тетради, и ручки с деревянными линейками. Парнишка с вельветовым голосом удивлённо принимает от запыхавшегося Сухёна свои вещи. — Это не твои картины на стене в классе? — спрашивает новичок, чуть помолчав. — Мои. А ты откуда знаешь? Сухён поспешно прячет за спину выпачканные в красках руки. — Поёшь ты гораздо лучше. Они чувствуют на себя любопытливые взгляды птичек, оборачивающихся на тихий диалог, и догоняют свою компанию. Рассеянно слушают историю зяблика с уже неразличимого цвета беретом на курчавых вихрах о том, как он переродился пятнадцатилетним подростком, и навсегда останется им. Джун начинает спорить с ним, утверждая, что уже существует подобная сказка про Питера Пэна, и оба начинают галдеть, перебивая друг друга. Сонхён поначалу пытается их утихомирить, шагая во главе школьников, но позже машет на них рукой, открывая ночь плавным напевом новой песни. Хунмин опасливо шикает и зачем-то хватает за руку загадочно улыбающегося Сухёна. Начинается урок пения.