только не приходи больше

but I'd rather wake up beside you and breathe that ol' familiar smell I never thought you could leave me, I figured I was the one but I understand your sadness so I guess I should just hold my tongue

      Куро никогда не закрывает входную дверь на все замки. Так и живёт: приходи и бери всё, что хочешь. Клемент приходит. И берёт всё, что хочет. И наводит ужасный беспорядок — ладно, если бы только в квартире, но нет — ещё и в голове Куро. Последнее, конечно, хуже всего. Благо, что случается это от силы раз или два в год. Чаще не выходит. Чаще и не нужно. Чаще не выдержать.       Когда Клемент забирается с ногами на диван и врубает чёртову приставку, складывается впечатление, будто это и его дом тоже. Но так могло, всё же могло быть, если бы он только захотел.       Когда Клемент спрашивает, нет ли у Куро чего-нибудь выпить, последнему остаётся только покачать головой, мол, «ничего крепче кефира не держу». Не потому даже, что в поисках когда-то специально для такого случая припасённой бутылки виски совсем не хочется лазить по кухонным шкафам под грохот падающих коробочек со всякими приправами, а потому, что этот этап давно изучен и с горем пополам пройден. Им нельзя пить в компании друг друга при закрытых путях к чисто гипотетической возможности быть вместе опять и при открытых нараспашку дверях, ведущих в спальню со слишком большой для одного кроватью и в гостиную с поскрипывающим от двойного веса диваном. Так что теперь Клементу приходится довольствоваться крепким чаем, разговорами ни о чём и отстранённой, какой-то печально-растерянной улыбкой Куро.       Было — хорошо. Закончилось — ещё лучше. Так привык думать Куро, до порога провожая Клемента, который уже напрочь забыл, как это вообще — не уходить и вместо набившего оскомину «будь», вместо долгой и одинокой дороги до отеля, где остановился на ночь, целовать Куро. Засыпая с ним. Просыпаясь с ним. Всё — с ним.       Но если сознание выбрасывает воспоминания на ветер с удивительной и даже обидной лёгкостью, то тело помнит гораздо больше, и Клемент через раз ловит себя на том, что ладонь по-дурацки ложится на плечо Куро, хотя этого и в мыслях не было. К счастью, ложится так, что ещё можно сжать пальцы и, обменявшись с Куро внутренним холодом, выдать жест за дружеский.       А потом — нелепая пауза, как в романтических фильмах, когда у главных героев есть немного времени, чтобы передумать и сделать всё правильно. Но Клемент таких фильмов не смотрит, он их терпеть не может, и в его представлении это выглядит как большая-большая ошибка.       Вдруг Куро успеет решить, что секундное промедление равняется сомнению, и у них всё ещё есть какой-никакой шанс?       Нет, нет, нет. И снова — нет. Хватит с них несбывшихся надежд, от которых всегда было только больнее, как в тот день, когда Клемент впервые сдал назад, испугавшись то ли последствий, то ли безусловной любви в глазах Куро. Как давно это случилось? Сколько лет прошло? И ведь не посчитать точно, потому что Куро будто бы не меняется, и от его голоса по-прежнему тепло.       И всё же.       Всё же он опять и опять здесь, в квартире Куро, с приставкой и чаем. Давно пора бы выкинуть из своего расписания бестолковые визиты, от которых вдвое быстрее сокращается не только свободное время, но и сердечная мышца.       А Куро улыбается. Он постоянно улыбается. Ласково и немного виновато. Особенно когда они случайно задевают друг друга локтями или соприкасаются коленом к колену, сидя на диване (иногда Клементу кажется, будто Куро специально купил такой маленький, чтобы прикосновения становились неизбежными). И вроде бы ничего в этом нет. Но не после того как они научились быть порознь.       — Тебе, мать твою, двадцать семь. Двадцать семь. А ты не можешь порвать с прошлым, — говорит Клемент своему зеркальному отражению, расплывчатому и нечёткому из-за капель воды на поверхности и из-за выпитого алкоголя. В большей степени — из-за алкоголя. Каждый раз, возвращаясь от Куро, он напивается так, что привести себя в чувство удаётся лишь на второй день.       На третий — удалить все пришедшие голосовые сообщения, среди которых наверняка будет одно от Куро, который, как всегда, спросит, всё ли в порядке, и не нужна ли его помощь. О какой помощи идёт речь — чёрт знает, но Клемент предпочёл бы ничего об этом не слышать. Для начала Куро стоило бы помочь самому себе.       Но в следующий раз Клемент, несмотря на все свои умозаключения, приносит с собой кактус. Ему хочется, чтобы здесь было что-то от него, но у Куро вроде как давно всё есть (кроме любви), и потому выбор падает на кактус, — в основном, потому, что за кактусом особый уход не нужен, и он не погибнет, пока хозяин квартиры будет где-то далеко.       Цветочный горшок занимает своё отныне постоянное место на подоконнике. Куро смеётся невесело над вдруг пришедшим в голову замечанием— у Клемента с кактусом больше общего, чем можно себе представить.       — Что такое? — спрашивает Клемент, чувствуя, что он упустил что-то.       — Ничего, — Куро качает головой. — Спасибо, — и он улыбается. Улыбается так, что Клементу хочется схватить его за плечи, встряхнуть хорошенько и попросить больше никогда не смотреть на него с этой щемящей нежностью, от которой приходится осознать, как много упустил лишь потому, что боялся.       Но вместо этого Клемент отвечает сухо:       — Не за что.       — За всё.       Только не приходи больше. И не переворачивай мою жизнь вверх дном. И дай мне быть пусть и одному, но зато целым и невредимым. Ты не знаешь, чего ты мне стоил.       Но Куро так и не произносит этого вслух. И всё идёт по заколдованному кругу — приставка, чай и полуночное странное прощание. Давно бы пора переехать и не дать Клементу нового адреса. И номера телефона не оставить. Не тащить за собой тонный груз сожалений. Или попросту закрыть на все замки чёртову дверь. Наглухо. Навсегда. Но Куро чувствует, когда можно ещё немного подождать, давая себе возможность быть рядом с Клементом, а когда ещё немного подождать — и выйти из дома, и никогда не возвращаться обратно.       Страшно быть одиноким с тем, кого ты любишь. Но ещё страшнее — совсем не быть.       И Куро оставляет дверь открытой.