I Wanna Be Yours

Сомнения в правильности решения об утаивании чувств рождаются в Джеймсе вместе с танцами. Мэттью полагает, что стоит научить его ритмично и правильно двигаться, и он перестанет отсиживаться по углам на праздничных вечерах и чураться любых увеселительных заведений. Джеймс с недавних пор знает настоящую причину, по которой всегда остается неподвижен, лишь издали наблюдая за другом, но не может её сказать и потому не противится, когда Фэйрчайлд берет его за руку и пускается кругами по залу. Он потрясающе пластичен, легок и красив, пленяюще красив, и, о чудо, его внимание во время обучения безраздельно принадлежит Джеймсу, так что тот делает всё, чтобы растянуть уроки не на часы и дни, а на недели. Самая горькая правда в том, что он умеет танцевать, но специально раз за разом сбивается с ритма и наступает на ноги партнера, забывая движения. Пока ему адресованы всякий взгляд, смешок, слово и шепоток Мэттью, он готов быть самым отчаянно тяжелым случаем полной неспособности к танцам. — Хэй, брось напрягаться! – одергивает его парабатай во время очередного занятия и, хватая за плечи, проводит ладонями вниз по рукам. – Расслабься, – командует он и, на короткий миг сжимая тонкими пальцами его кисти, кладет их себе на талию - сегодня ведущая роль отведена Джеймсу. Эрондейл смотрит в глаза, нефритовая зелень которых затапливает радужку, и громко сглатывает образовавшийся в горле ком. Руки сами собой мягко оглаживают бока Мэттью прежде, чем он вспоминает о запрете, согласно которому касаться парабатая вот так – нельзя. Но тот лишь вздрагивает, боясь щекотки, и взрывается звонким заразительным смехом, утыкаясь ему в плечо в попытке быть тише. Мэттью никогда не соблюдал границы дозволенного, и возможно отчасти из-за этого теперь так мучительно хочется быть его всем – звуками, запахами, образами, чувствами, – забраться под кожу и жить там, где он дышит. Джеймс мягко обнимает его, прижимает ближе, и в этом со стороны нет ничего особенного, но внутри него оживает стая маленьких птичек, острыми клювами и коготками продираясь из груди наружу. Вдоль позвоночника бегут мурашки, он улыбается через силу и хочет сказать, что рожден быть напряженным, но раньше, чем успевает произнести хотя бы слово, дверь в каминную залу открывается. Отец заходит в комнату, сжимая в руках обычную лампочку, и кажется не на шутку возбужденным. Молчаливой тенью за ним следует измотанный до предела Генри. — Уилл, осторожней с этим, – просит он, когда мужчина трясет лампочку, внимательно разглядывая нанесенные на неё рунические символы. — Но в ней нет демонической энергии, какая разница? – небрежно отвечает отец, ухмыляется и только потом обращает внимание на сына и его парабатая. – Вы все еще репетируете? Когда перейдете к практике? Джеймс резко отстраняется от Мэттью, хотя никому их близость не кажется чем-то постыдным, и буквально чувствует его недоуменный взгляд. Он не знает, что ответить, семейное остроумие вдруг покидает его, но на помощь, как и всегда, приходит парабатай: — Завтра Лайтвуды дают приём в загородном доме. Думаю, Джейми достаточно выдрессирован, чтобы произвести на всех гостей впечатление. «Приручен. Я достаточно приручен», – думает Джеймс отстраненно, чувствуя горьковатый привкус собственной никчемности на языке, но лишь усмехается и наигранно-возмущенно пихает Мэттью в бок, чтобы не болтал лишнего. — Что ж, молодость – отличная пора, – Уилл улыбается. – А нам ещё нужно кое над чем поработать, – он похлопывает Генри по плечу. Тот хмурится, строит недовольную мину, но во взгляде видно это почти отеческое снисхождение. — Да-да, но это будет после того, как мы поужинаем и отдохнем, Уилл, – замечает он и направляет свою почти бесшумную коляску в сторону кухни. — Не перетруждайте отца, мистер Эрондейл, иначе вам придется иметь дело с моей матерью! – смеется Мэттью им вслед. — С Шарлоттой? Да я охотнее в ад сойду! – в притворном ужасе восклицает Уилл и, подмигнув, исчезает следом за Генри. Их союз кажется Джеймсу гениальным, но чересчур пугающим, поэтому сколько бы раз они ни предлагали присоединиться к увлекательному процессу исследований, и Джеймс, и Мэттью отвечали вежливым, но весьма решительным отказом. Кристофер, поначалу помогавший им из научного интереса и любви к безумным экспериментам, вскоре узнал истинную цель занятия и, тут же сославшись на болезнь, слинял, – мол, простите, родня, но вы какие-то ненормальные, избавлюсь от вас, как астматик от пыльного ковролина. Так что, провожая обоих долгим задумчивым взглядом, Эрондейл гадает: скоро ли и при каких обстоятельствах в Институте появится дядя Джем, а может и другие Безмолвные братья. — Джейми, тебя что-то беспокоит? – немного погодя спрашивает парабатай, кладя руку ему на плечо, всего лишь через легкое касание передавая часть волнения. Эрондейл поворачивается к нему, смотрит долго, пока, наконец, не опускает взгляд и думает с сожалением, что еще пару мгновений назад они все походили на семью. Ангелы, да они и есть семья. И Джеймс так боится разрушить эту идиллию своими нездоровыми чувствами, что вместо слов, вот уже сколько времени рвущихся наружу, сплетающихся внутри клубками змей, источающими яд, лишь мотает головой, выдаёт очередную дежурную улыбку и предлагает продолжить с того места, где их прервали. Парабатаи ощущают физическое состояние друг друга, и Джеймс благодарит Разиэля за то, что их связь не распространяется на чувства. *** На вечере у Лайтвудов полно народа, и хотя Татьяна с братьями в многолетней ссоре, это не мешает её воспитаннице быть в их загородном доме и затмевать всех присутствующих дам своей невероятной, непостижимой, мистичной красотой. Когда она подходит к Джеймсу и приглашает его потанцевать, он не испытывает по этому поводу ни волнения, ни радости, ни раздражения – вообще ничего. На Грэйс серебристое переливающееся платье и тонкая инкрустированная сапфирами диадема, запутавшаяся в светлых волосах – сегодня девушка как никогда похожа на Снежную королеву. — Ты стал ещё мрачнее с нашей последней встречи, Джеймс Эрондейл, – замечает она, оплетая его шею руками будто веревками. Она отвергла его, но ей совершенно точно не наскучило с ним играться. – Что-то произошло? Он хочет ответить: «многое», – но понимает, что в действительности не произошло ничего. Он так труслив, так жалок и так беспомощен в своих собственных чувствах, не имеющих права просочиться наружу, что только и может сгорать от бессилия и увядать. Композиция сменяется другой, Грэйс надоедает их танец и, взяв Джеймса за руку, она уводит его на балконы, подальше от гостей. Все, что он успевает выцепить из толпы – это внимательный взгляд Мэтью, обращенный на них. И в нем, вопреки ожиданию, нет ничего от улыбки: жизнь в зеленых глазах длилась, полнилась, распускалась – и вдруг вся вышла. Неожиданное наблюдение рычит на Эрондейла невидимым псом, вызывая легкую дрожь, и больно кусает его за левую руку. Руна Парабатай вспыхивает на краткий миг, уложенный в миллисекунды, и вновь чернеет. Он не знает, что это должно значить, но чувствует беспокойство, и переводит дыхание только после того, как устремляет все свое внимание к звездам. — Ты ему не сказал, – говорит Грэйс понимающе, и Джеймс невольно вспоминает их последний разговор. Тогда он ещё думал, будто увлечение Грэйс – настоящее, а всё остальное – надуманность, чувства, которых нет. Но девушка, как всегда слишком прекрасная для любого мира, в каком бы ни жила, сказала: «Это не потому, что ты не хорош собой и я не желала бы твоей любви. Однако ты уже отдал сердце кое-кому другому, но отрицаешь это», – и пробудила в нем нечто темное и страшное. Он отдал сердце парабатаю, и эта любовь подобна незатягивающейся открытой ране – долгие мучения и неминуемая смерть. — Это неважно, – отвечает он Грэйс. – Я его парабатай, половина души, я уже принадлежу ему, этого достаточно. — Не говоря ему, ты решаешь за вас обоих, – замечает девушка. Едва ощутимый ветерок треплет её выпавшие из высокой прически пряди и легкий, почти воздушный подол платья, так что в свете луны и звезд она выглядит потрясающе, словно приближенная к небожителям. Раньше у него бы даже захватило дух, но теперь все равно, только отголоски эстетического удовольствия. Джеймс размышляет над сказанным ею, хмурится, мысли все как одна крутятся вокруг Мэттью и семьи, вокруг страха их огорчить, предать, потерять. Может быть, это и малодушно с его стороны, но пусть уж лучше он так и умрёт не открывшись, чем проведет всю жизнь без семьи. — Если это и дальше позволит мне быть к нему ближе всех – пусть так, – решительно отвечает он, сжимая в кулаки спрятанные в карманах ладони. Девушка хмыкает, ведет хрупкими изящными плечиками, но ничего не говорит, и Джеймс благодарен за это. Кивнув на прощание, он желает Грэйс приятного вечера, и уходит: это место и люди в нём больше не радуют, настроение легкого предвкушения сходит на нет. Превращаясь в тень, он сливается с обстановкой и покидает дом Лайтвудов незамеченным. Или практически незамеченным, поскольку Фэйрчайлд настигает его парой мгновений позже и обеспокоенно спрашивает, все ли в порядке. Джеймсу, который ощущает плечом плечо парабатая, касается пальцами его пальцев, отчаянно хочется сказать всё как есть, настолько, что в груди больно и дышать получается через раз, но вместо этого он произносит тихое: — Всё хорошо. Мэттью смотрит на него, слышит, знает как себя, и его не обманешь. Так что всю обратную дорогу до Института они обсуждают, не связано ли ухудшившееся настроение Джеймса с Грэйс, и если нет, то что же было на балконе. — Неужели вы там целовались? – предполагает вдруг Мэттью и выдыхает с легким присвистом удивления, будто на него только что снизошло озарение. Однако мрачный взгляд Джеймса сильнее слов выражает его мысли по этому поводу, и парабатай, разводя руками, говорит: — А что еще мне думать? И, немного погодя, уточняет: — Точно не целовались? — Нет, мы совершенно точно не целовались с Грэйс, стоя на балконе, – замогильным тоном отвечает Джеймс, думая про себя, что уж лучше бы ему целоваться с Блэкторн, чем хотеть того же от парабатая, и вдруг замечает расплывшуюся на лице собеседника улыбку. Ослепительная, еще по-мальчишески открытая, она делает Мэттью будто светящимся изнутри, проглотившим не то колдовской огонь, не то солнце, и мысленно Эрондейл большим пальцем разглаживает маленькие морщинки, собравшиеся вокруг глаз, излучающих бесконечную теплоту; треплет пшенично-светлые волосы, в которых танцевали сами феи; касается губами уголка губ, наверняка вкуса меда и молока. Джеймс думает, действительно ли это неправильно – решать все за них обоих? Но потом встряхивает головой и спрашивает: — Чего лыбишься? Недавно сияющая, с произнесенным вопросом улыбка полнится ехидным коварством, и Мэттью становится похож на прозорливого лиса: — Ты просто не умеешь целоваться, да? Джеймс фыркает и пихает парабатая локтем в бок: это недалеко от правды и он действительно не мастер поцелуев, но ухмылка Мэттью чересчур самодовольна, чтобы оставить его безнаказанным. Интересно, притворись Эрондейл профаном и в этом, как парабатай отреагирует? Научит? Но не успевает он развить мысль, как получает ответный тычок под ребро, вздрагивает, взвинчивается и утягивает Мэттью в шуточную потасовку. Смеющиеся, они вваливаются в Институт, начисто забыв о том, что все вокруг во власти ночи, и замирают в дверях, буквально натыкаясь на собственных отцов, склонившихся над цветочным горшком. Тот испещрен руническими символами, как и лампочка до него, а у Уилла и Генри такие озабоченные лица, что с них хоть картину маслом пиши – великие мыслители начала двадцатого века. — Как успехи? – интересуется Джеймс, прищурившись. — В этот раз руны должны стереться, но мы это не выясним, пока Генри не нанесет последнюю – соединение ангельской силы с демонической, – охотно отвечает Уилл и смотрит на напарника с претензией – мол, чего же ты медлишь. — Ты же понимаешь, если всё вскроется или, не дай Ангел, пойдет не так… – начинает Генри очень усталым тоном, но его подельник лишь отмахивается и поближе придвигает стоящую рядом с цветочным горшком пиксиду. — Давай, все получится, Братья точно взбесятся! – «подбадривает» он Генри и вкладывает в его руку собственное стило. Мэттью и Джеймс переглядываются: неужели несколько недель трудов наконец-то дадут плоды? По лицу Генри видно, что он напоминает себе: семью особо не выбирают, а затем мужчина вздыхает, пожимает плечами в духе – ну, вы предупреждены, – и принимается чертить на горшке руну, похожую на ту, что наносятся на пиксиды. С минуту ничего не происходит. То есть вообще ничего. Видимо, силы Вселенной решают, что на долю лондонского Института перепало слишком много страданий, чтобы добивать его ещё какой-то неведомой напастью. Уилл даже успевает понурить взгляд и опустить плечи. А затем крышка пиксиды распахивается, с потолка Института разряжается не пойми откуда взявшаяся молния, с треском прорезающая воздух, и врезается в горшок, раскалывая его на двое. Фикус – мирный житель этого локального места озеленения – на глазах наблюдающих прощается со счастливой жизнью, щедрой на фотосинтез, желтеет, затем чернеет, после обращается тленом и наконец испускает наружу облачко странноватого бело-сизого дыма. Поначалу кажущееся безобидным, оно, задумчиво повисев в воздухе, начинает расти. — Кажется, мы выпустили какую-то демоническую сущность, – с энтузиазмом сумасшедшего ученого заявляет Генри, кивает сам себе и, повернув коляску, устремляется к коридорам, поскольку чем бы это все ни было – оружие, пусть даже клинок серафима, в борьбе с летучим бесформенным существом вряд ли поможет. — Надо связаться с Братьями! Теперь-то они точно придут! – восторженно восклицает Уилл, толкает Мэттью с Джеймсом вперед, за Генри, и сам идёт за ними. Следующие за этим происшествием несколько часов весь Институт проводит в криках, выясняя, что же за ерунда выползла из пиксиды, и попытках понять, насколько в процентном соотношении та опасна и как с ней бороться. За это время Джеймс успевает возненавидеть себя за то, что не попытался вовремя остановить отца, и теперь они все погибнут, а он так и не расскажет Мэттью о своих чувствах: в момент, когда он наносит парабатаю руны, моля ангелов защитить его, это начинает казаться важным. Они пытаются сражаться, используют демонические ловушки и новые изобретения Генри, но это не помогает. Пиксида, использованная при попытке переселения демона из одного предмета в другой, не повреждена, но принимать выпущенное обратно не торопится, а другого вместилища демонической энергии у них под рукой нет. Джеймс оберегает от опасности родных и старается оттеснять Мэттью от летучего сизого вещества, раз за разом заслоняя собою. И хотя тот изо всех сил пытается поменять их местами, Эрондейл не уступает: друг без друга они ничто, и жизнь станет лишь имитацией, если один из них погибнет, но Джеймс слишком эгоистичен и слаб, чтобы позволить парабатаю уйти первым. То, что дым ядовит и является вытяжкой из ихора, обладающей частицей демонической энергии, пытающейся отравить весь Институт, им сообщают прибывшие ближе к рассвету Братья, когда все жильцы лондонской обители уже сидят в Святилище, окруженном непроницаемыми барьерами, усиленными магией Тесс. Джеймс держит руку Мэттью так крепко, что на запястье обязательно останутся синяки, но не отпускает его, даже когда Братья сообщают о минувшей опасности и уничтоженной демонической энергии. Он лишь опускает ладонь чуть ниже, и Мэттью, очевидно чувствуя его как себя, переплетает их одинаково дрожащие пальцы. Взглядом Джеймс находит отца как раз в момент появления в Святилище брата Захарии – Джема. Несмотря на творящийся вокруг бедлам, Уилл, кажется, ненадолго выпадает из реальности и обращает всё свое внимание на человека, оставшегося его парабатаем несмотря на уход от всего мирского и долгие годы порознь. Неуместное в сложившейся ситуации счастье переполняет Уилла, когда он подходит к Джему чуть ближе и в приветственном жесте касается его лба своим. В отце, думает Джеймс, наверняка распускаются цветы – белые циннии*, – беря свое начало из трепыхающегося будто рыбешка на мелководье сердца и устремляясь к солнечному сплетению, чтобы прорасти наружу пышными корзинками с золотистой серединой – пиршеством птиц и бабочек. Они оба говорят молчанием, прикрыв глаза, обмениваются мыслями не телепатически, а жестами, окружают друг друга любовью, даже не заключая в объятия. Джеймс впервые думает, что по меркам многих эта любовь, наблюдаемая им годами, тоже неправильна, тоже запретна, но отец смело возлагает на её алтарь все силы, и готов, как сегодня, пойти на риск. Зачем же тогда ему, Джеймсу, бояться неодобрения, неприятия, отвержения, зачем ему ждать до тех пор, пока один из них не умрет или не будет отлучен? Он в последний раз смотрит на отца, перенимает его довольную улыбку и, решая: будь что будет, - покрепче сжимает в ладони руку парабатая и как можно увереннее говорит: — Уэльский**, я действительно не умею целоваться. Научишь? Страх уходит вместе с произнесенными словами, и изумление, всплывающее в нефритовой зелени глаз, и затаенная надежда, тонущая на их малахитовом донышке, определенно стоят ещё не одного признания. — Не думал, что ты попросишь, – совсем неожиданно признается Мэттью тоном, свидетельствующим: он услышал недосказанное, он принимает. И вот уже в сердце самого Джеймса проклевываются первые семена зеленой гвоздики***.