Danchou

      Шорох воды за стеной, в душе, раздался одновременно с ударами первых капель в стекло окна. По полу с балкона потекла прохлада, Мачи забралась на кровать с ногами в тонких белых носках, наблюдая за непогодой, за бьющимся с небом морем, за тем, как серость шторма съедает день. По щекам текло облегчение, что босс выжил, и страшное осознание, что уже ничто не будет как прежде. Паук дёргался, задыхался, перевёрнутый, иссечённый, нашинкованный игральными картами на мелкие клочки, двумя из которых были они с данчо. Мачи уже не была уверена, живы ли они сами. Быть может, они были убиты первыми и попали в такой своего рода ад?       Она вздрогнула, когда из ванной сквозь шум воды раздался звук удара, словно кулаком — в стену. Хруст кафеля, стук падающих осколков. Интуиция говорила, что Мачи там не нужна, можно не проверять.       Ветер снаружи наполнил комнату утробным урчанием, этот звук заглушил всё, кроме щелчка дверной ручки. Мачи поспешно распустила волосы, чтобы за переделыванием причёски иметь повод закрыть локтями покрасневшее от непрошеных слёз лицо.       Тем временем шторм набирал силу, насасывал её в себя из моря. Полыхнула молния, и на пол с балкона легла тень головы с знакомой высокой причёской. Мачи вздрогнула, встряхнулась. Тень пропала.       Показалось.       Она обернулась и увидела кое-что пострашнее. На вышедшем из ванной данчо не было лица. Побывав в душе, он словно перезагрузился и… превратился в труп. Он смотрел вперёд и не видел, и двигался как робот, и словно забыл, зачем живёт. Мачи видела ещё кое-что — воспалённые глаза, но предпочла притвориться, что не заметила, даже перед самой собой. От него веяло холодом сильнее, чем с балкона от шторма, и жаждой крови — сильнее, чем когда бы то ни было от Уво. Мачи словно парализовало, она вытолкнула из себя слова почти насильно, сквозь ржавый скрип неповоротливой сейчас челюсти:       — Данчо.       Он ещё в душе зачесал мокрые волосы назад, и теперь этот страшный взгляд ничто не скрывало.       Он молчал, и это было страшнее всего. Словно не слышал ничего сквозь плотную вату боли вокруг, запечатавшую ему доступ к миру и миру — к нему.       — Данчо… — прошептала она уже тише, увидев, как едва заметно искривился его рот. Он медленно, как слепой, положил скомканное в руках полотенце на кровать, сел на дальний край спиной к ней и обхватил руками лицо, уткнув локти в колени. Молча.       Буря эмоций хлестала от совершенно неподвижного босса во все стороны, и Мачи сносило волнами, не подпускало подплыть и его, тонущего в себе, спасти. Этими волнами было её собственное уважение к его горю. Их общему горю, но в первую очередь — его. Ощущение ответственности за это утаскивало его на дно, как привязанная к ноге скала. Мачи нечем было это отсечь. У неё ничего не было. Она даже не знала, как себя выловить из этого горя, в какую сторону плыть. Направление всегда указывал босс, но это несчастье его ослепило. И ухватиться за данчо означало только утопить его быстрее, повесив ему на шею ответственность ещё и за себя, за своё горе.       Мачи должна была дать ему справиться с собой и не напоминать о своём присутствии.       Она ждала. Ничего не менялось. Перед ней всё так же была круглая спина и виднеющийся из-за неё мокрый, гладко причёсанный затылок: кончики волос зубцами ложились на шею.       — Кого я обманываю.       Его голос прозвучал ровно, но глухо — сквозь ту самую вату боли.       — Кому это теперь всё надо. Спектакль. Я чёртов клоун.       Каждая фраза — информационный обрубок, калека. Мысль вслух — для себя. Не для Мачи.       Она переползла по кровати к согнутой спине. Остановившись, Мачи села на колени, колени уткнулись ему в поясницу. Это дестабилизировало Мачи, она не знала, что дальше делать, поэтому положила на него ладонь.       — Это не твоя вина. Это… моя. Это я не смогла.       Мачи замолчала, ощутив, что говорить больше не может, иначе голос сорвётся, соскочит в горло и забулькает там, как не надо. Вместо этого она отчаянно спустила обе ноги по бокам от его спины и обняла под жёсткими плечами, и удобно оказалось положить ему на спину голову — и Мачи сделала так. Она сжала Куроро плотно-плотно, чтобы выдавить из него всё, чего он там нахлебался — в душе ли отеля, в собственной ли душе.       В какой-то момент он обхватил её запястье, разжимая кольцо её рук, под которыми уже едва не хрустели рёбра, отвёл и не отпустил, словно забыл отпустить, рассеянный до предела. Её кисть так и осталась прижатой к кровати. Мачи обратила внимание на алеющие костяшки держащей еë руки: вымещая зло на стене в душе, босс не защитился нэн.       — Ты не виноват, слышишь, — прошипела ему в ухо Мачи, уже не борясь со слезами, раздирая зубами вату вокруг него и топча клочки.       Данчо не слышал. Как же было до него добраться? Мачи осторожно высвободила руку и вернула на место, на бок, уже не пытаясь его в этой хватке раздавить. Он выпрямился, отводя корпус чуть назад, Мачи воспользовалась этим, чтобы положить ему мокрый от слёз подбородок на плечо: не успела вытереть. Она уже овладела собой, слёзы больше не бежали, и она уже не стыдилась своих переживаний перед данчо: он своих явно не стыдился. На сомкнутые на его животе руки Мачи то и дело капало, словно дождь с моря пробрался в комнату. Она непроизвольно прижала бёдра к нему с обеих сторон, чтобы быть уверенной, что он никуда не денется, не рванёт, не натворит дел.       Так Мачи оправдывала для себя эти прикосновения. На самом деле по боссу было видно, что он абсолютно раздавлен и не в состоянии куда-то идти; хорошо если дышать не забудет.       Паук был делом всей их жизни, единственным, что у них было. Набрать новую команду, из тринадцати человек?.. Эта перспектива выглядела так же туманно, как сейчас горизонт за окном. Особенно при взгляде на данчо. Потянет ли эмоционально он новый Отряд Фантомов? Или навсегда останется командиром отряда теперь уже настоящих призраков?..       Мачи непроизвольно потёрлась о него носом: зачесался, а руки были заняты. Она готова была сидеть так вечно, с подбородком на его плече, пока данчо не оклемается, пока не начнёт снова грезить сокровищами и выдавать смелые планы. Но она не была уверена, что он начнёт.       Он вытер лицо лежащим рядом полотенцем и обнял её руки, сомкнутые под его грудью. Мачи почувствовала, что он хочет лечь, и освободила его спине дорогу. Босс откинулся на кровать, подавленный, совершенно не в себе, мрачный, выжатый. Вокруг него сгущалась чернота, его аура тяжелела.       Единственным его мостиком к прошлому, к себе прежнему оставалась Мачи. Она тоже помнила Отряд, она была выжившей его частью.       Мачи недавно ласкала его губы — теперь она бы не посмела прикоснуться к ним. Босс был совершенно неживой, это было бы так же недопустимо, как домогаться трупа. Поэтому Мачи просто легла рядом на его плечо, как друг. Его единственный оставшийся друг.       И каково же было её удивление, когда рука данчо, которую она придавила собой, легла ей на спину, он развернулся и нашёл её губы мокрым снова лицом, придерживая другой рукой её голову; нежно и трагично, словно боялся потерять, и в тоже время отчаянно, словно отпустил себя. Мачи ответила, не могла не ответить. Целоваться с боссом было странно, но хотелось думать, что это ему на пользу. Она даст ему всё, что ему потребуется, чтобы забыться, чтобы вернуться, чтобы это страшное его отпустило. Куроро целовался быстро, с закрытыми глазами, хмурясь, а по его щекам текли слёзы; Мачи пачкалась в них, истово, словно хотела стереть лицом. Её губы с непривычки стали уставать, двигаться тяжело, и Куроро сбавил натиск, напоследок ласково сжав нижнюю. Мачи почувствовала, что её чёлка липнет на лоб, но побоялась шелохнуться. Она не заметила, как её руки оказались на нём, а теперь осознавала, какой он напряжённый, сжатый, как пружина, того и гляди сорвётся.       И она эту пружину сорвала.       Она толкнулась лицом к его шее, задев губами всё, что смогла задеть. Её несло, теперь она хотела забыться тоже.       Данчо можно… и ей можно.       Мощный торс под её руками, — чуть меньше, чем Хисока, — свежий шрам на боку от её нитей, выбегающие из-под спины на рёбра лапки паука.       «Данчо», — думает-стонет Мачи. Она никогда не думала, что они с боссом придут к такому. Она всегда воспринимала его как старшего брата, всегда прислушивалась и никогда не позволяла себе липких мыслей. Она свято берегла его авторитет. А тут — живой, распятый тяжестью вины, ищущий тепла, несдержанный, — впервые на её памяти, чёрт, совершенно впервые. Ему невозможно было отказать.       Гладкая причёска босса растрепалась, Мачи вцепилась в неё, целуя его жестоко, зло, оказываясь почему-то сверху и давя до потери воздуха.       Он искал наказания — вот оно.       И Куроро прижимал её сильнее, доказывая, что это то, что нужно. Он сам был безупречно аккуратен, но впитывал её ярость, как лекарство.       Мачи сдерживается, чтобы пошло не целовать его в лоб, крест на лбу — как мишень, притягивает взгляд, которому не хочется колоться в его загустевшие до черноты глаза. Она сжимает его плечи до синяков, удерживая на месте, — она может, она физически сильнее — чуть, но достаточно.       Она не хочет путаться в одежде, поэтому дальше не идёт, нападая на него сверху, не сближаясь, но и не срывая контакт. Куроро задыхается.       Мачи даёт его рукам простор, и те уходят под кимоно, изучая, — любопытный чёртов босс! Она бьёт его руку сквозь ткань, а потом накрывает примирительно, передумав. Данчо разминает кисть, сжав-разжав: удар ощутим, — и снова ласкает её по шортам, заботливо, по-хозяйски.       — Мачи. — Чёрт, почему ты так разговорчив сейчас! Она зажимает ему губы ладонью, откидываясь на нём назад, вверх. Он принимает это, закрывает глаза, успокаивается. Не хочет терять контроль. Рука замирает на её пояснице.       Не отдавая себе отчёта, Мачи трётся о него сквозь одежду, плавно, волной. Босс держится, хоть его брови изгибаются в страдании. Она чувствует его сквозь брюки и хочет так, что сама кладёт его руку себе на грудь.       Он открывает глаза, живые, смелые, — и на неё уже смотрят черти, весь ад собрался в нём одном, Куроро кидается вперёд, озорной и серьёзный. Он снова пронизан идеей — пусть даже о том, как обуздать Мачи. И он выиграет, она знает.       Он сбрасывает ремень одной рукой и швыряет в сторону, затем контрастно медленно играет с её поясом пальцами — и губами собирает её вдохи. Он жёсток к себе, но нежен с ней. Он стоит перед ней на кровати на коленях, держа под спину, близко. Его брюки сползают ниже, её кимоно отдаёт её ему. Куроро идёт поцелуями через грудь по животу и, приподнимая Мачи целиком одной рукой, другой сдирает тонкие шорты. Трусики остаются, и она успокаивается. Она не должна проиграть ему — не так быстро. Но решимость снять с него брюки пропадает, Мачи медлит, Куроро же не останавливается ни на секунду, — и всё же он не зверь, он в себе, он тот же: умный, чуткий. Нечеловечески заботливый, каким и должен быть командир. Мачи продирает уважение, она благоговеет перед ним, она внезапно обескуражена и тронута его такой откровенной близостью, — и это лучший момент, чтобы раздеть её до конца; она доверяется его рукам, проницательный Куроро точно чувствует. Он даёт ровно столько давления на сосок, сколько нужно; Мачи стонет. Что-то забыли — и она понимает, что он всё ещё одет, но бороться с ним уже не хочется. Мачи обмякает в его руках, издразнённая, заласканная, поддаётся. Куроро тихо стонет ей в шею, её пронимает так, что она хватает его за голову — мокрые ещё волосы — и шепчет в ухо что-то бессвязное, просто чтобы иметь возможность коснуться губами изумрудного прохладного шарика. Он замирает, словно для него это тоже особая ласка; дрожит, дышит, впивается ей пальцами в бока. Ей на нос падает из-за уха его прядь, Мачи быстро берёт её в рот, всасывает воду. Его пальцы снова блуждают по соскам, она стонет ему в ухо — кажется, громко и больно. Мачи вслепую натыкается на шрам на его боку, гладит его кончиками, целует в щёку и висок, утешая за недавние пытки, словно это было не его идеей. Она опускает руку, и прикосновение к низу живота для Куроро невыносимо, она гладит, а он вцепляется в неё, лбом ко лбу, и дышит, словно усмиряя себя. Мачи лишь касается края брюк, а Куроро уже рычит в предвкушении тихо-тихо, доверяясь ей. Ей в голову бросаются догадки, какой он, как крепок и гладок ли, она томит себя и его, не решаясь узнать. Только сейчас она понимает, что он всё это время ведёт себя безукоризненно достойно, оставляя этот последний шаг на её усмотрение. Мачи расстёгивает брюки, а Куроро захлёбывается её грудью, к этому времени уже лаская ту ртом. И снова он чувствует её неловкость и помогает: разворачивает её спиной и заканчивает её действия сам, не на её глазах. А потом, кусая в шею, валит Мачи набок. И прижимается сзади весь, и Мачи от этого жара почти забывает, что их к этому привело. С Хисокой было больно — внутри, снаружи, ему и ей. Прикосновения Куроро же лечат, и ей не хочется наказывать, ей хочется лечить в ответ: это то, что она привыкла делать. Его жёсткий член стиснут между их телами, по её позвоночнику, его смазка мешается с её потом и холодит спину до мурашек. Она вся в руках Куроро, он контролирует ситуацию, и она привыкла отдаваться его контролю: он знает, что делает. Куроро приподнимает её за татуированное бедро и раскачивает вперёд-назад, гладя ею снаружи свой член, но это не выглядит как ласка для него — это выглядит как ласка для обоих. Его ладонь, накрывающая её паука на бедре, словно защищает — последнего, больно-бережно, и Мачи вдруг страшно за Куроро. Она понимает, что близость закончится, и она снова увидит тот мёртвый взгляд. Она находит и насаживается — чуть-чуть, но его уже это ломает, он сгибается, тычется в спину, хрипит. Мачи пробует ниже, Куроро отбрасывает волосы с её лба, этой заботой будто охлаждая себе голову, уводя мысли от буйства крови внизу. Она давит, и он, наконец, не выдерживает, толкается сам.       — Данчо… — шепчет она.       И он подсказывает:       — Куроро.       Он обнимает её рукой спереди, по-мужски, там, где его рука уже просится, но Мачи не может о ней и мечтать. И вот босс здесь, он внутри и снаружи, он тёплый — и горячий, и влажный и нет. Он ведёт её мягко, но решительно, а ей остаётся только выгибаться, насаженной на его член, щекотать ему волосами лицо — хоть так вырывая себе клочок самостоятельности. Рука со сбитыми костяшками накрывает ей рот, не властно — мягко, давая себя кусать, Мачи чудится, что его руки пахнут книгами, а должны пахнуть кровью. Его предплечье — единственное, что перед ней, что она может сейчас обнять, и Мачи кидается на него от переизбытка ощущений, жмёт и кусает ещё сильнее, теперь зная, как данчо умеет терпеть боль. Он ходит внутри, держа один темп, и чего ему это стоит, Мачи даже страшно знать. Данчо пальцами перебирает на ней струны — там, Мачи изворачивается, стискивает его член внутри, самой себе мешая. Он дышит рядом с её ухом, иногда кусая в загривок, как кошку, держа в узде. Он позволяет себе больше — и входит несколько раз до хлопка, колет Мачи ягодицы щетиной, заставляя забыть дышать.       Она кончает — оттого, как полно внутри, от его умелых рук и ощущения жёсткой груди, подпирающей спину. Он не отпускает её, подстраиваясь, не давая отдыха своей руке и телу.       Мачи ненадолго просыпается, словно ей окатывают голову водой, ей грязно и томно от произошедшего, но ласкающий внутри неё член босса не даёт вынырнуть больше, чем на секунду, и Мачи уже не разбирает: она ему делает искусственное дыхание или он уносит её с собой на дно.       Куроро ловко поворачивает её и оказывается над ней, сверху, всё ещё с энтузиазмом готовый к авантюрам. Его тёмный взгляд жжёт, рисковый и уверенный. Он целует её, потакая её слабости к его губам.       — Это не жалость, — внезапно вспомнив, шепчет в них Мачи. Куроро улыбается — и это самая большая её победа, пусть даже его улыбка исчезает в следующий же миг.       Он такой живой, открытый как никогда, но не менее загадочный, чем обычно.       — Куроро.       — Что?       Мачи хочет слышать его голос, но не знает, что ещё сказать. Он никогда не говорит просто так, каждое его слово взвешенно и под расчёт. Мачи это уважает и сама не любит пустых бесед.       — Зачем? — на выдохе шепчет она.       — Мне нравится, — просто отвечает данчо. Он честен и смел, он может позволить себе никогда не лгать команде.       Она больше не мучает его разговорами, тем более что он находит ритм, который заставляет её цепляться за него, впиваясь в рисунок паука ногтями, тыкаться в его плечо, пока его волосы чиркают ей по лицу. Его чёлка путается с её, щекочет лоб. Мачи внезапно понимает, что это может быть последний шанс его потрогать, и выпускает из когтей истерзанного паука, гладит плечи Куроро, рёбра, волосы. Брови его влажные, она целует под ними веки, на которых до сих пор остаётся краснота. Он покорный и поглощённый процессом, его колени то и дело чуть соскальзывают с гладкого покрывала, которое они так и не сняли с кровати, и наконец он напрягает пресс и блокирует эти перемещения, и дальше держится только им. Мачи гладит твёрдый бугристый живот.       Она чувствует, что проникается им, что ей так не хочется, чтобы он выходил, что почти больно — или это с непривычки уже саднит? После Хисоки у неё никого не было: не возбуждали.       Куроро резко тянет её на себя, заставив прогнуться в спине, и сажает на свои колени, пригвождает к себе, останавливая движение. Он смотрит прямо ей в глаза — с вызовом, словно противнику в спарринге, так, как недавно на арене смотрел на Хисоку. Мачи впервые видит, что мужчина, когда кончает, не закрывает глаз.       Она наслаждается им последние мгновения: сейчас этот взгляд потухнет.       И только потом Мачи понимает, что он не кончил и это просто передышка: когда Куроро сбрасывает её с себя — вверх, и принимает уже боком, ловко и красиво избавляясь от того, что внутри неё могло стать лишним. В руку, в сторону, закрывая от неё собой. И всё это время так же смотрит ей в глаза. Мачи выворачивается, трётся межножьем о его бедро и, вздрагивая, затихает на плече, глядя в своё отражение в изумрудном шарике на мочке его уха.       Через некоторое время она находит то, что найти боялась.       Куроро приходит в себя.       Его взгляд умирает, черти в нём потухают, и Мачи ненавидит Хисоку так сильно, как только можно ненавидеть.       — Ты меня раздавишь, — ворчит она на навалившегося на неё в итоге босса, а голос свой уже не узнаёт.       Так близко к нему — кожа к коже — лучше всего чувствуется аура. И это самая страшная аура, которую Мачи знает.       В ответ на просьбу Куроро соскальзывает с неё, перекатывается на спину и смотрит в потолок.       Его взгляд снова неотвратимо наполняется чернотой, его тащит ко дну, ей не удаётся его достать — только замедлить. Это всё ещё сильнее.       И Мачи даёт волю слезам.              Нобунага.       Фейтан.       Франклин.       Шизуку.       Боноленов.       Финкс.       Колтопи.       Шалнарк.       Увогин.       Паку.              Данчо.              Отголосок бушующей за окном стихии — гром — вкатывается в комнату, как поминальный выстрел из пушки. И Мачи слышатся в нём ровно одиннадцать залпов.                                   _______________to be continued______________