The war

Хансоль накрывается одеялом с головой, обхватывает пальцами правой руки, тонкими и ломкими, нервными горячими пальцами, свой член, и быстро дёргает рукой: вверх, вниз, вверх-вниз, медленно вверх, резко вниз. Ему хорошо и он забывается, но по вискам всё равно текут дурацкие солёные слёзы, не горячие и не холодные, просто мерзкие. Одна за другой, подряд, через равный промежуток времени, словно в каком-то непостижимом ритме. Хансоль дрочит себе, лёжа под толстым жарким одеялом, и глотает стоны вперемежку со слезами. Он не знает, кто он. Мальчик, или девочка. Он действительно не знает. Иногда он всё же склоняется к тому, что тело ему дали по ошибке, и тогда окружающим становится совсем дурно рядом с ним. Потому что Мэри нервная и злая, совсем не ручная, она не умеет общаться с людьми, она не умеет толком жить, если признаться. Она любит тёмную подводку для глаз и крепкие сигареты, даже самые дешёвые. Больше Мэри не любит ничего совсем, кроме, разве что, уличных кошек. Она кормит их, спуская последние деньги в зоомагазине, сама остаётся голодной, и у неё постоянно болит живот, потому что курит она безостановочно. Мэри считает себя ни на что не годной уродкой, от чего, конечно, она ведёт себя просто ужасно, строит из себя самовлюблённую стерву с такой завышенной самооценкой, что впору бояться и космонавтам. В иные моменты он решает, что природе виднее, она мудрее и не может ошибаться, а значит, всё правильно. Кико куда приятнее Мэри. Не так, чтобы он был лапушкой, но он умеет говорить с людьми, он не пышет ненавистью ко всему живому, он улыбается не меньше трёх раз в день, и не меньше одного раза в день смеётся. У малыша Кико большое и очень нежное сердце, такое чувствительное и хрупкое. Признаться, больше всего на свете Мэри ненавидит именно Кико, потому что он мужчина, но такой беззащитный и слабый, раздаёт своё сердце по ломтику направо и налево, а ей потом сращивать швы, зашивать себя на живую. Кико больше любит собак и уличных музыкантов, ему нравится даже в Китае, от которого Мэри буквально трясёт. Кико важно одно – чтобы была музыка и вкусные тонкие сигареты, а остальное можно пережить. Впрочем, хорошо бы ещё шоколад, хотя бы немного. Кико любит долгие прогулки. Он заглядывает проходящим мимо людям прямо в глаза, но никогда не находит и намёка на то, что ищет. Хоть и не знает, что это, но он ищет очень старательно. К концу прогулки от его сердца мало, что остаётся, в груди ноет, а ноги гудят. Тогда он засыпает, с ним засыпает и Хансоль, чтобы, проснувшись, дать Мэри вволю побеситься. Каков сам по себе Хансоль, не знает никто. Он сам уже давно, слишком давно потерялся. Да и был ли он, простой и голый, со своим личным набором разномастных «да» и «нет», «люблю» и «ненавижу», «хочу» и «боюсь» - давно не понятно. Две маски, или две сущности, его ангел и демон, его жизнь и смерть, живущие в состоянии постоянной войны, доводят Хансоля до безумия. «Жить очень тяжело», - говорит Хансоль, глядя в нарисованный единственный глаз белоснежного Мэрикико – любимой головы манекена, которая, наверное, и есть Хансолю друг. Не так, чтобы лучший, но единственный. Так что выбирать не приходится. Хансолю вообще слишком мало удаётся делать выбор, в основном, жизнь просто ставит его к той или иной стене лицом. Мэрикико, конечно, молчит, и с Хансолем не спорит, хотя, видит Бог, даже ему хотелось бы. Видит Бог, он хотел бы, чтобы его переубедили. Чтобы хоть кто-то просто показал ему, что бывает иначе. Бывает не больно, не страшно, не одиноко. Что бывает так, что война заканчивается, и сменяется не новой войной, а обычной жизнью. Что бывают передышки на то, чтобы набраться сил. Когда была музыка, были все эти люди рядом, были планы и цели, и вот тогда войны было меньше. Тогда дышалось, рядом с теми людьми. Тогда был Бёнджу. Мэри его терпеть не может и всё говорит, говорит, что он предатель, и что был бы такой великий друг, как дурак Хансоль думает, примчался бы. Звонил бы чаще. Говорил бы меньше, а слушал больше. Ему не было бы так омерзительно хорошо с другими, со всеми теми другими, с кем ему хорошо. Кико Бёнджу любит всем своим латанным-перелатанным огрызком сердца, и всё ему прощает. Бесконечных других, отсутствие, короткие разговоры и счастливые фото, даже то, что у Бёнджу, там, где они начинали вместе, у него там музыка. Кико прощает ему всё, авансом. Хансоль просто зверски по нему скучает, тоскует по нему брошенной ненужной собакой. Кто бы знал, как Китай далеко. Никто, кроме Хансоля не знает. Хансоль хочет музыки, просто музыки, только и всего, потому что она заглушает невыносимый вой одиночества внутри. Но музыки нет, потому что они все неудачники, а у Хансоля ещё и с талантом так-сяк, ну разве что в танцах, но этого мало. Они неудачники, и Хансоль самый неудачливый из них, поэтому музыки нет, и людей, тех, что когда-то были рядом, нет, а Китай, кажется, ещё дальше, чем Неверленд и Зазеркалье. Мэри очень злится, всё более тонко и ядовито злится, она вся обращается в ненависть и яд, в разрушение и тьму. Это её, она это умеет. Она просто отходит на шаг, и садится с Хансолем рядом однажды ночью. Красивая, такая пугающе притягательная, она садится рядом и закладывает за ухо прядь стеклянно чёрных длинных волос. Долго молчит, пока прикуривает, пока закашливается, прижмурив узкие, беспросветно тёмные глаза. - Пора завязывать, Хансоль, - говорит она ломким деревянным голосом. – Я думаю, что уже хватит. Хансоль сглатывает, позволяя ей курить свои сигареты, позволяя ей топтать своё сердце, позволяя вгонять себя в ледяной ужас. Потому что с Мэри не спорит даже он. А потом, откуда ни возьмись, появляется Кико, и в руках у него белая манекенова голова, и у головы вместо привычного глаза - синяя-синяя бабочка, такой красоты, что у Хансоля чешутся глаза и дрожат губы. Хансолю безумно страшно, потому что это первый раз, когда они все вместе, одновременно. - Я не хочу, - тихо говорит он, и натягивает нелепую жёлтую шапку прямо на глаза. – Я не хочу, нет. Кико улыбается мягко и очень светло, и впервые Мэри не говорит ничего, не сердится, не дразнится. Словно она тоже устала. - Даже если ты сейчас не хочешь, - тихо говорит Кико, поставив голову с глазом-бабочкой прямо на асфальт перед собой. – Даже если ты не хочешь, так нужно. Хансоль оборачивается и смотрит на Кико, в его белёсые, слегка безумные глаза, и не верит, что слышит это. Что всё то ласковое и отзывчивое, нежное и простое, что в нём есть, подталкивает его к таким вот мыслям. Хансоль смотрит, а Кико улыбается криво, словно ему очень жаль. Словно ему смертельно жаль, но он ничего не может поделать, и, в целом, всё уже решено. - Я не хочу. - Враки, - вдруг говорит Мэри, и в её голосе слышится ледяное стеклянное крошево – дзынь-дзынь. – Враньё это, Хансоль, ты сам всё знаешь. На самом деле, это очень страшно – понимать, что ты сам себя уговариваешь умереть. Мэри вдруг поднимает руку, белоснежную ладонь, показывая, что спорить бесполезно. Кико открывает было рот, но Мэри зыркает на него очень строго, и тот покорно обрывает себя. Тьма всегда побеждает свет, как хаос побеждает порядок. - Не начинай, - просит она почти ласково, - не нужен ты им. Им без тебя совершенно нормально. И мир не сойдёт со своей оси, если тебя в нём не будет. Будем честны – он вообще не изменится. Хансоль слушает её очень внимательно, в целом, прекрасно понимая, что она права. Насколько она права. Ничего не изменится, никто даже не заметит. И нет больше ни музыки, ни цели, ни друзей. Иные переживают подобные передряги и идут дальше, но не Хансоль. Он вдруг просто не знает, как жить дальше. Как жить, кем жить, ради чего жить… Он не знает всего этого, и просто перестаёт видеть смысл. Перестаёт бороться. - Хорошо, - тихо говорит он, и синяя бабочка на белом глянцевом лице манекена как-то судорожно дёргает крыльями. Хансоль даже не знает, мальчик он, или девочка. Он знает только одно – он смертельно от этого всего устал. Так устал, что хочется только и всего, чтобы перестало. Его захлёстывает стотонное отчаянье, огромное и ледяное, но спокойное, как океан в самый глухой штиль. Просто накрывает собой, сминает, как бумажную лодочку. И становится всё равно. - Тебе даже прощаться не с кем, видишь? – тихо спрашивает Кико, но ответ не нужен. Хансоль поправляет нелепую жёлтую шапку, глупые длинные волосы, прикуривает сигарету и делает несколько фотографий, на которых он широко и солнечно улыбается. Точнее, улыбается Кико – он сам давно разучился проделывать подобные штуки. Хансоль что-то говорит в камеру простенького телефона. Что-то о том, что он устал, что он больше так не может, что, наверное, ему и правда пора завязывать со всеми этими мучениями. Ему совсем не стыдно, потому что если он и переполошит кого-то этим своим сообщением, никто ничего не изменит. Да и забудут о нём через пару-тройку дней. Это же очевидно. Очевидно. Мэри советует яд, да хоть крысиный, чтобы наверняка. Кико советует мост или окно высокого этажа. Хансоль, чуть ли не впервые споря с ними, выбирает машину на скоростной трассе. Главное – не выжить, потому что быть искалеченным инвалидом со справкой из психиатрической клиники – это страшнее даже того, чтобы жить дальше так, как есть. Но он уверен. Хоть раз в жизни же ему должно повезти. Хансоль смотрит на Кико, хорошего, светлого мальчика. Смотрит на Мэри, своей ледяной злостью спасавшую его на протяжении многих лет. Смотрит на свой любимый манекен с мёртвой синей бабочкой вместо глаза. И решается. Он подходит к трассе, даже не думая вытирать слёзы, потому что позировать не перед кем больше, некого стыдиться – его составные части, главные детальки его безумия – Мэри и Кико, - просто исчезают за ненадобностью. В них больше нет смысла. - Paradise is here, - тихо говорит он, и дело остаётся за малым: сделать нужный шаг в нужный момент. Мистический рай манит к себе, и дурачок Хансоль, потерявшийся без своей музыки, запутавшийся в лабиринте самоопределения, потонувший в зверском, ледяном одиночестве, свято верит в то, что он достижим. Только в самый последний миг что-то идёт не так. Он словно слышит голос, тихий, но отчаянный голос, отдалённо знакомый голос, то ли внутри своей головы, то ли из какой-то непостижимой дали, что, в принципе, не имеет никакого значения. Только вот он малодушно прислушивается к голосу, пытается разобрать слова. «Господи, ну ты и идиот, - говорит голос, - они уже с ума сходят! Они же с ума сойдут, если тебя не станет. Они волнуются, твои девочки! И мы волнуемся, и я… Мир, Хансоль, наш мир станет безвозвратно серым без тебя». И много ещё другого в таком духе. Хансоль никак не может понять, чей это голос, но жить вдруг хочется, отчаянно хочется жить дальше, как угодно, но дышать, ходить, слушать и говорить. Так сильно хочется жить, что от слёз ничего не видно. Да и не слышно: ни шороха шин, ни визга тормозов, ни сигналов проносящихся мимо машин. Хансоль стоит в метре от ограждения трассы, и ревёт, зажав лицо ладонями, и чужая сильная рука держит его за шкирку, как провинившегося слепого котёнка. - Не смей, - тихо говорит Хёнтэ, который, наверное, его личный ангел, появившийся буквально из неоткуда. – Никогда не смей быть таким слабаком, Хансоль. Надо жить, понимаешь? Надо жить. Хёнтэ улыбается хорошо-хорошо, Хансоль не видит этого, просто слышит эту улыбку, когда человек, от которого совершенно нельзя было ожидать ничего подобного, давно исчезнувший из его жизни человек, просто обнимает его крепко, его всего: и притихшую напуганную стерву Мэри, и хорошего едва живого Кико, и сонм синих бабочек, и всё остальное, что в Хансоле есть. И впервые, пусть совсем ненадолго, Хансоль становится целым. Таким целым, что грудь разрывает горячей болью, но это хорошая боль. И, кажется, начинает догадываться, кто он есть. Скучно и банально: он просто заблудившийся, одинокий, пораненный ребёнок с измученным лоскутным, но ласковым сердцем. Хансоль ревёт в голос, но понимает, что он будет. Хоть вопреки, хоть и не понятно, будет ли хеппи энд. Но он будет жить. Как-то. Как получится. Жить дальше. OWARI