Ради всего святого. Смотри

18:32 Ты можешь набрать его номер вслепую. Ты знаешь дату его рождения в китайском гороскопе. Ты помнишь, какого цвета ваза в его прихожей. Ты знаешь, как звучит его имя на латыни и еще на семи языках, включая два мертвых, которые ты выучил просто так. Ты помнишь порядок пластинок на забитых ими до отказа стеллажах. Ты знаешь, что значит этот порядок. Ты практически уверен, что знаешь, сколько раз он слушал Led Zeppelin и потрепанных The Smiths. Ты помнишь, как именно он застегивает часы и расцветку его любимых галстуков. Ты знаешь, что он скажет за минуту до того, как услышишь. Ты знаешь его мимику и тот факт, что линия жизни на его левой руке раздваивается к середине. Ты можешь назвать точное количество родинок на его лице. Полоски на галстуке, вероятное число пуговиц в костюме, ресницы, доллары, венки, слова. Все, что успеваешь посчитать, пока он снова не окликнет тебя и не назовет своим щенком. Это ты тоже знаешь наизусть. Ты думаешь, что лучший клоузер Нью-Йорка не должен быть настолько предсказуемым. Ты думаешь, что возможно просто знаешь его. — Майк, я занят. До завтра свободен. Поправочка, Майки. Ты знаешь лишь допустимый минимум. Ты зависаешь на его мимике. Снова, как неуклюжий трехлапый медвежонок в огромном капкане. Темные глаза пробегают по строкам документа, который ты цитируешь про себя. Ресницы дергаются, выдох, прямой взгляд. Прямо по курсу глаза, капитан. Самое время прыгать за борт. — Майк, ты что-то хотел? Ты улыбаешься. Даже это предсказуемо, просто ты слишком много знаешь, Росс. Включая тот факт, что у него новая родинка на мочке уха, завтра прием у стоматолога, вечером он будет занят Сарой, а в данный момент ты начинаешь его бесить. — Ничего, Харви. Я останусь сегодня в офисе и поработаю немного, если не нужен тебе, — максимально безразличный тон и почти-удивление от того, насколько легко слетает его имя с твоих губ. Ты повторяешь про себя: «улыбнуться-кивнуть-выйти». Ты не оборачиваешься, ты знаешь, что он кивнул и проводил тебя взглядом. Знаешь, что не верит. Ты, Майк Росс, знаешь, что Харви Спектер нихера тебе не верит и лишь молча сверлит глазами твою спину. «Улыбнуться-кивнуть-выйти-не грохнуть стеклянной дверью». Садишься в коморку и роняешь голову в кипу бумаг. Так лучше, в тысячи чертовых раз лучше. Харви Спектру незачем знать, что ты снова должен кучу денег, что тебе снова почти негде жить, что ты снова по уши в дерьме и самое главное, ему совсем не должно быть известно о твоей глупой привязанности, Майки. Ты знаешь Харви Спектра лучше, чем кто-либо, и тот факт, что человеческие чувства для него не стоят и цента светится перед глазами неоном. Ты знаешь. «Это» тоже когда-нибудь закончится. Когда-нибудь — обязательно. В свете последних событий «когда-нибудь» уже приветливо машет тебе ручкой. 14:09 — Ничего не имеет конца, Майки, — он говорит это между прочим, закрывая очередную многомиллионную сделку и закатывая глаза на твое искреннее восхищение. Ты смотришь на него влюбленными глазами, которые последний раз спали, кажется, позавчера. — Это правда, Майки, дела не закрываются. Максимум — решаются, совершенный поступок остается с тобой навсегда. Ты подходишь к пластинкам. Похоже, он уже перестал на это реагировать. Как славно, ты вроде как вошел в круг его доверенных лиц. Ты хочешь произнести это вслух, но язык не поворачивается. На самом деле, ты хотел бы сказать совсем другое, но мозг выбирает третий вариант. Умница-мозг. — Когда мы выезжаем? Суд через полтора часа, Харви натаскивает тебя, в сотый раз повторяя, что и как нужно говорить ответчику, а ты стараешься не улыбаться. Каждое слово хорошо тебе известно, и — каждое проходит мимо ушей. Ты запоминаешь. Его мимику, его жесты, его мягкую улыбку. Он уверен в тебе и тебе до чертиков хочется оправдать это доверие, ты безумно желаешь сказать ему правду. Хоть какую-то правду. Но ты лишь шутишь на счет Стейси Гарднер и обсуждаешь заведомо выигранное дело. Харви Спектер никогда не узнает, как ты привязан к нему. Харви не узнает, что совсем скоро Майка Росса здесь не будет. Ты не знаешь наверняка, но интуиция редко тебя подводила и сейчас она безжалостно шепчет, что этот суд — последний. Ты беззвучно смеешься, перебирая пластинки, глаза сухие. Запомнить бы каждую. Каждую. В лучшем случае ты останешься жив. В лучшем ли? Ты понимаешь, что Харви слишком долго молчит и оборачиваешься, встречая его пронзительный взгляд. На одну десятую секунды тебе кажется, что он все знает. Сотни мыслей проносятся перед глазами, но ты не слышишь ни одну. Ты думаешь, что умер бы сейчас. Вот прямо сейчас, от его взгляда, почему бы и нет? Он слегка поворачивается в кресле, разглядывая тебя, замершего возле стеллажа. Он ничего не знает, конечно. Зачем? Ты не расплачешься сейчас, Майк. Ты промолчишь. 67 секунд взгляда внутривенно. Какая ирония. Хватит. — Что-то не так, Харви? Он медленно качает головой и поднимается с кресла, пока ты не отрываешь от него взгляда. Тебе хочется закричать что-то из разряда: «Смотри на меня, смотри, пожалуйста! Ради всего святого, смотри», но ты лишь хмуришь брови и опускаешь голову. Он закрывает глаза на пару секунд, пока ты пытаешься перезагрузить мозг. Кажется, неудачно. — Нам пора. Его прямой и спокойный как всегда голос немного отрезвляет. Он уверен в тебе, он думает, что знает тебя. Тебе хочется сказать, что нихрена. Хотя ты понятия не имеешь, о чем он думал только что. Целых почти 70 секунд, Майки. Почти 70 секунд, за которые ты умер и попал в рай. Возможно, так себя чувствуют при остановке сердца. Ты киваешь и молча выходишь за ним, мысленно прощаясь с потрепанными The Smiths. 19:11 Ты давно перестал чувствовать вкус больших побед. Ты думаешь, что это непростительно для адвоката. Впрочем, быть адвокатом тебе осталось недолго. Точнее, судя по всему, уже не быть совсем. Ты отказываешься отмечать это дело и идешь домой пешком, велосипед ты уже успел продать. Хорошо, что как раз на днях, и никто этого пока не заметил. Наверное, уже и не заметит. Ты уже почти возле дома и совсем не удивляешься, встречая в переулке кучку своих «друзей», как они себя называют, в капюшонах и с дубинками. Удары действуют на тебя неправильно, словно лошадиные дозы седативного, тебе почти не больно и хочется лишь одного — спать. И еще улыбку Харви, пожалуйста. — Тебе недолго осталось, сучонок. Энди не прощает. В солнышко. Ты закрываешь руками лицо и сворачиваешься в клубок. Ты знаешь, что срок заканчивается через три дня, а у тебя уже ничего не осталось. И самое смешное — им больше не нужны деньги — им нужен Тревор. Иначе за решетку пойдешь ты, — пойдешь и потащишь за собой Пирсон-Спектер, черт бы их побрал. — Адрес должен быть у него послезавтра. Приведешь самого — отпустим с миром, нет — за ним должок еще. Кровь хлещет из носа. Тебе не больно. Деньги лишь немного отстрочили неизбежное. Ты бы засмеялся сейчас, но они не поймут. У тебя же, на самом деле, море причин для смеха. Тревора давно здесь нет, это раз. Денег у тебя тоже нет, это два. На них вышли копы и вместо Тревора сдадут тебя, это три. Когда ты окажешься за решеткой, пострадает Харви, это четыре. Харви ни за что не пострадает, это пять. Неизбежное приходит с каждым ударом. Каждая капля крови кричит тебе и машет флажками, обозначающими финиш. Завтра ты навсегда исчезнешь из Пирсон-Спектер, завтра имя Майка Росса станет лишь легким воспоминанием, не более. — Ты понял, ублюдок? Ты же знаешь, что будет дальше? — почти ласковый шепот на ухо, — Твоего дружка мы все равно найдем, но если ты не поможешь нам, у Энди будут проблемы. Конечно, твои проблемы в этом случае намного хуже, сечешь? Ты сжимаешься и киваешь в знак согласия, чувствуя прощальный удар по позвоночнику. «Друзья» еще несколько раз пинают тебя и уходят, ты изо всех сил пытаешься умереть. Тебе нельзя, ты думаешь про бабулю, благодаря Бога, что им не удалось раскопать про нее. Возможно Тревор, где бы он ни был, не такая уж и сука. Ты доползаешь до дома через час или около того и сил хватает только на то, чтобы забраться в ванную. Это все, Майки. Это твой невозврат и «когда-нибудь» в одночасье, это просто небольшой, но предсказуемый конец. 08:56 Ты просыпаешься от головной боли и радуешься, что ночью все-таки нашел силы выбраться из воды. Захлебнуться в собственной ванной не лучший способ самоубийства, не правда ли? Ты рассматриваешь новые гематомы, думая, как лучше уйти из фирмы. Новый паспорт, другой штат, — чистый лист, как говорится. Почти смешно и почти возможно, но бабушка. Ты знаешь, что ничего из этого не сделаешь, пока она остается здесь. Пока единственный любящий тебя человек жив — ты останешься рядом с ним, и плевать, что это «останешься» звучит крайне сомнительно. Возможно, ты мог бы разыскать Тревора, но это почти то же самое, что убить друга собственными руками, так не пострадает никто. Ты давно уже считаешь себя никем. Где-то в прихожей звонит телефон. Игнорируешь вызов, даже не думая искать трубку. Ты на девяносто пять процентов уверен, что это Донна. Ты остаешься стоять у окна, пока мобильник звонит еще пару раз и замолкает. Ты даже не двигаешься с места. Тебе кажется, что так проходит много часов, прежде чем ты слышишь звук входящего смс. Это Харви. Солнце поднимается выше, город давно уже проснулся и живет своей жизнью. Город рождается и умирает как человек, только его жизнь циклична — с дня на день все то же. Думаешь, что некоторые люди тоже вряд ли могут похвастаться неким разнообразием. Ты был бы рад быть одним из них, но, видимо, не судьба. Новое смс, снова Харви. Проходишь в коридор и вытаскиваешь мобильный из глубин шкафа. Чудо, что телефон остался жив после вчерашнего. Читаешь и не можешь сдержать улыбку. «Ты еще жив только благодаря Донне и моему хорошему настроению. Учти». «13:00, ты должен быть в офисе» Закрываешь глаза и замираешь на минуту. Еще чуть-чуть, еще пару часов побыть с ним, хотя бы на бумаге, хотя бы, черт возьми, в голове. Еще толику жизни того Майка Росса, который думал, что у него получилось, пожалуйста. Ты уже не помнишь, когда Тревор впервые сломал тебе жизнь. Когда из-за него не смог поступить в универ? Когда увел единственную и неповторимую? Когда подсадил на наркоту? Когда лишил первой работы? Когда чуть было не засадил за решетку? Когда лишил всего, что было дорого? Ты не знаешь и, честно говоря, не хочешь знать. Это надо заканчивать. Нужно написать Донне или Харви, или сразу Джессике, она-то обрадуется. Пальцы зависают над клавиатурой. Еще чуть-чуть. 13:00, солнце за окном слепит глаза. Снова раздается звонок телефона и на этот раз ты удивлен. На самом деле, нисколечко. На том конце провода Марисса — медсестра из дома престарелых. Почему-то ты знаешь, что это значит. Ты держишь эту злосчастную штуку в руке и смотришь в окно. Четырнадцатый этаж, прямо сейчас. Мысленно зовешь себя слабаком, зная, что не сможешь. Ты слушаешь непрекращающуюся стандартную мелодию входящего еще минуту, пытаясь оттянуть, отстрочить новый круг ада, и только когда в ушах начинает звенеть — принимаешь вызов. Почти не пугаешься, услышав лицемерное, но от того не менее жуткое: «нам очень жаль, мистер Росс, завтра…» Бросаешь трубку — в прямом и переносном смысле — на ковровое покрытие, а вслед за ней бессильно сползаешь сам. Все, Майк. Все. Завтра-послезавтра — не имеет значения. Уже ничего не имеет значения, никого больше нет и от Майка Росса остались сущие пустяки. Ты беззвучно рыдаешь, закрывая лицо ладонями, хотя вокруг никого и слез — ожидаемо — тоже больше нет. Ты даже не попрощался. Некстати возникает мысль, что все это чертовски правильно, словно кто-то сложил пасьянс и виртуозно закончил партию. Разбил противника в пух и прах. Ты не соглашался на эту игру, но тебя — как обычно — не спрашивали. Новый паспорт, новый штат, чистый лист? К черту. Солнце продолжает слепить глаза, играя бликами на оконном стекле, ты думаешь, что город будет жить и без Майка Росса. Городу, на самом деле, все равно. Ты просыпаешься от вибрации телефона. На часах 7 вечера, на экране «Тебя уволить?» от Харви и три пропущенных от него же. Странно, но это не вызывает ни единой эмоции. Ты бездумно перечитываешь текст пару десятков раз, а потом запрокидываешь голову и громко хохочешь. Наверное, именно так выглядят больные на всю голову, наверное, чувствуют они себя тоже похоже. Смех слишком быстро переходит в истерику, а из разбитой губы снова начинает идти кровь. Ты чувствуешь, как по щекам льются слезы, и, пытаясь унять дрожь в непослушных пальцах, все-таки набираешь короткий ответ. 00:53 Ты не слышишь звука открывающейся двери, что, впрочем, неудивительно, ведь ты даже не помнишь, закрывал ли ее вчера. Как будто бы это имеет значение. За спиной раздаются тихие шаги, и ты с нетерпением ждешь чего-то. Хоть чего-то. Открываешь глаза и чувствуешь, как занемела правая рука, что все еще сжимает мобильный. Ты слышишь шаги и молчание за спиной, у тебя нет ни сил, ни желания оборачиваться. Ты прекрасно знаешь, что это он. С трудом разлепляешь губы с запекшейся кровью и через силу произносишь: — Тебе лучше уйти, Харви. Говоришь так, как будто бы уверен, что там Харви. Смешно, потому что ты совершенно точно в этом уверен. Словно в подтверждение, слышишь тихое хмыканье и едва различимый шорох. Поднимаешься и, все также не глядя на него, идешь на кухню, чтобы налить себе воды. — Я серьезно, уходи. Не смотри, не смотри, не смотри. Нельзя. Ты жадно глотаешь воду и думаешь, что если это всего лишь сон, то твое подсознание то еще мудачье. — Не раньше, чем ты объяснишь мне, что происходит, Майк. Ты все-таки оборачиваешься и привычно замираешь под его ледяным взглядом. Почти не удивляешься тому, что его невозмутимый — как всегда, восхитительный — внешний вид немного приводит тебя в чувство. В твоем мире Харви словно константа, идеальная величина и высота, которой тебе никогда не достичь. Уже попросту не успеть. Что же происходит, Майк? Давай же, скажи. Скажи ему. Ты трясешь головой и бесшумно отставляешь пустой стакан. Нелепая попытка улыбнуться. Ты настолько устал и опустошен, что, кажется, впервые без труда выдерживаешь его тяжелый взгляд. В тебе больше нет ничего. Глупая мысль, что на ринг он выходит также: чуть улыбаясь, уверенно отправляя противника в нокаут одним лишь взглядом. Вся его жизнь чертов ринг, на котором он априори победитель. Ты — Майк Росс — его единственное исключение. Ты — ставка, которую он проиграл. — Я ухожу. В первый раз это звучит просто — словно дурацкая шутка или бессмысленная реплика для просто так. Ни один мускул на его лице не дрогнул, прекрасно. Сглатываешь вязкую слюну и повторяешь: — Я ухожу, Харви. Насовсем. Опираешься руками о столешницу, из последних сил сдерживаясь, чтобы не зажмуриться, не закрыть лицо руками и не зарыдать. Это происходит сейчас. Сейчас. Ты заставляешь себя смотреть на него, словно проверяя собственную выдержку, пытаясь не пропустить ни единой эмоции на безупречном лице. Ты больше не увидишь его, наслаждайся, ну же. Он хорошо известным тебе жестом поднимает брови, безмолвно спрашивая: шутишь? И один Бог знает, как бы ты хотел утвердительно кивнуть и неловко хмыкнуть этой глупой шутке. Воистину глупой, самой глупой и нелепой шутке в своей жизни. Только ты знаешь, что это нихрена не шутка, и — замечая на дне карих глаз то самое, настоящее, истинное — понимаешь. Харви тоже знает. В его взгляде страх. В его взгляде непонимание мешается с яростью. Ты качаешь головой и облизываешь пересохшие саднящие губы. Это пора заканчивать, это и так уже конец. — Это не шутка. Я слишком устал, Харви. Я не могу больше притворяться и подставлять фирму под удар, — слова цепляются друг за друга и вязнут в кисельной тишине. Врать о том, что резко расхотел быть адвокатом было бы как минимум глупо, можно было бы сказать про бабушку, но ты все еще не до конца это осознал. Все события смешались в один огромный водоворот, и ты в самом его центре — камнем идешь ко дну. Ты говоришь почти правду, ты правда чертовски устал от всего этого. Почти. Чертову. Правду. Он вертит в руке оставленный когда-то Тревором бейсбольный мячик и продолжает смотреть в глаза. Он ждет, он разочарован, он не верит. Ты залипаешь на его пальцах и понимаешь, что нихрена он тебе не верит. — Это уже не имеет значения, Харви. Я все равно ухожу, заявление должно лежать у тебя на столе. Если уволишь по статье, я не обижусь. Он недоверчиво дергает уголком губ в подобии ухмылки, пока ты решаешься на последнее. На то, что окончательно убьет Майка Росса, но, возможно, спасет Харви Спектра. — Я… Лучше всего будет, если вы все-таки подадите на меня в суд. Это ва-банк, Майк,где на кону, впрочем, — абсолютное ничего. Тебе самому смешно от своих громких слов, что звучат непозволительно спокойно. Неправильно. Он вскидывает на тебя сложный взгляд. Ты вспоминаешь про разбитую губу и подбитый глаз. Так даже легче. Набираешь воздуха в легкие, словно перед прыжком в ледяную воду. Почему-то кажется, что это — твоя последняя доза кислорода — ты знаешь, что больше не выплывешь. — Пусть будет так, словно я предъявил тебе фальшивый диплом и вы мне поверили, других поводов сомневаться я не давал. Скажете, если возникнут вопросы. Мне хуже не станет. Последняя реплика вырывается сама собой — ты не хочешь этого говорить, но слова не вернешь, и Харви понимает. Он все, черт возьми, понимает. — Тревор? — ты вздрагиваешь от его голоса и невольно ежишься ото льда в нем. Медленно качаешь головой. — Нет, Харви. Нет, — Голос почти не дрожит, в то время как тебе хочется заорать. Пальцы до белеющих костяшек впиваются в столешницу, а мозг в черепной коробке разрывается от мыслей. Ты хочешь уснуть и больше никогда его не видеть. Не просыпаться. Только чертово сердце заходится как ненормальное от его прожигающего взгляда, и ты таешь в нем словно гребаная снежинка. Стремительно. — Не Тревор, — чеканишь, выпуская из легких остатки воздуха. Воздух, чертов воздух — ты захлебываешься его холодной яростью и — да — наслаждаешься, бросая: — Уходи. Его злой взгляд — ледяное лезвие, Майк Росс тот еще мазохист. Он бросает мячик на диван и разворачивается, чтобы уйти. Ты зажмуриваешься и понемногу сползаешь вниз, пока он уверенно шагает к двери. Все, Майк. Все. Ты успеваешь облегченно выдохнуть за то время, что он открывает входную дверь. Зря. Он с громким звуком захлопывает ее и стремительно возвращается на кухню, а ты не успеваешь ничего сказать, чувствуя, как он прижимает тебя к кухонному шкафчику и почти что рычит: — Ты расскажешь мне все. Сейчас же. Снова зажмуриваешься и качаешь головой. Снова не хватает воздуха, ты уже не понимаешь по-настоящему это или только в твоей голове. Господи, его тепло, его руки, голос. Господи, сейчас. Он отпускает тебя и нависает сверху. — Майк. Я отпущу тебя при одном условии — правда. Кровь шумит в ушах, ты смотришь на него и тонешь в темных глазах с концами. Боже, да какая уже разница? Ты хочешь закричать, заорать ему прямо в лицо, что это уже не имеет никакого гребаного значения, что Майка Росса уже нет, как бы он там не решил. — Харви, — голос хрипит и срывается на шепот, тихий-тихий отчаянный крик, от которого закладывает уши, — Это все равно не поможет. Никому из нас. — Позволь решать мне, — он отходит к окну, давая понять, что намерен слушать. Конечно, тебе, Харви Спектр. Только жизнь, увы, ебала твои правила. Ты прожигаешь пустым взглядом его спину, чувствуя, как мысли кружатся в голове птицами. Действительно, какая разница? — Бабушки больше нет, Харви, — на выдохе. Почти безразлично, с едва различимой ноткой «я умираю, Харви, и у меня больше нет никого, кого бы это волновало» Ты становишься рядом, и вы вместе смотрите на звездное небо. Ты знаешь его реакцию, ты знаешь, что он скажет. Предсказуемо долго молчит, и ты пытаешься понять, это выдержанная пауза или он действительно думает над своими словами? — Мне жаль, — ты киваешь, не поднимая глаз. Незачем. — Но это все еще не причина бросать адвокатуру, — также спокойно и прямо, хотя температура его голоса ощутимо поднимается на пару отметок. Ты хочешь спросить, а что причина? Что, Харви? Ты же, черт возьми, понимаешь, что я делаю это не для себя. Ты же понимаешь, что это все только ради тебя, твою мать. Ради чертова Харви Спектра. Ты думаешь, что нихера он не понимает, и хочешь сказать диаметрально противоположное, что-то из любимого тобой не-могу-больше-врать-арсенала. Думаешь, что количество вранья в твоей жизни давно измеряется в терабайтах. Думаешь, какая ложь сейчас прозвучит правдоподобнее, и — тут же — терпишь поражение сразу на всех фронтах. Ты всегда будешь ему проигрывать. — Правду, Майк. Не разочаровывай меня еще больше. Ты бросаешь на него почти равнодушный взгляд и отчаянно пытаешься понять, что будет значить для тебя этот проигрыш. Что вообще значит проигрыш в случае с Харви, если сам Спектр это насквозь проебанная тобой с самого начала игра? Когда тебе было 17, ты впервые пришел домой под веществами. Сказанные бабушкой тогда слова яркой строчкой проносятся перед глазами. Той ночью она сказала, что честность — это иногда неприятно, иногда больно, чаще всего — сложно, но всегда — хорошо. Ты всегда был хорошим мальчиком, Майк, — хорошим мальчиком, который поступал по-плохому. Почему-то сейчас ты хочешь сделать все правильно, ради нее — правильно. Ты и правда слишком устал лгать. Ты успеваешь подумать, что на кухне слишком маленькие окна. Что выигрывать Харви тебе не под силу и — что намного хуже — совершенно не хочется. Что от него пахнет твоим любимым парфюмом. Что на этой кухне ты, скорее всего, в последний раз. А потом все-таки говоришь. Правду. — Тревор исчез бесследно, оставив за собой огромный долг, полицию и пару кинутых дилеров. У его старых знакомых каким-то образом остались мои контакты, я бы рассчитался, но им нужна информация, которой у меня нет. Ты произносишь это скороговоркой, ты просто говоришь, потому что тебе нужно кому-то это рассказать, даже если этот кто-то Харви, который никогда и ни за что не должен был ни о чем узнать. Небо за окном начинает светлеть. На словах все дерьмо кажется таким простым, что хочется смеяться. Хочется проснуться, принять душ, сесть на велик и поехать в офис. Поехать к Харви. — Это тоже не было бы проблемой, но на них вышли копы и первым в списке за решетку мое имя. Поэтому, оно не должно больше никогда светиться в Пирсон-Спектр. И вы ничего не знали. Последнее ты произносишь почти шепотом, на выдохе, не отрывая взгляда от занимающегося рассвета за стеклом. Харви продолжает молчать, а ты не чувствуешь ничего. Ни облегчения, ни злости за свою слабость, ни сожаления о том, что только что проиграл последнее, — совершенное, абсолютное ничего. Снова хочется спать. — А теперь уходи и спасибо тебе. За все, что ты для меня сделал. Он молча кивает, даже не оборачиваясь на тебя, и ты веришь, ты надеешься, что он правда уйдет. Единственный в жизни раз послушается тебя и уйдет. Вместо этого, он достает сигареты. Ты пару секунд рассматриваешь серебряный портсигар и дешевую зажигалку из супермаркета в его руках, хочешь ядовито бросить, что здесь не курят, послать его к черту или развернуться и уйти самому. Только тебе больше некуда идти. Ты подтаскиваешь к себе стул, садишься, складывая руки на деревянной спинке и опираясь на них подбородком, снова возвращаешь взгляд восходящему солнцу. Нарушая свое последнее табу, едва слышно произносишь: — Я люблю тебя. 03:47 Он красиво курит. Не так пафосно, как это делают в большинстве фильмов. Удивительно, но, похоже, это единственное, что Харви Спектер делает не пафосно. Он небрежно подносит зажигалку к сигарете и закуривает, выдыхая дым сквозь зубы. Ты можешь часами любоваться на его тонкие сухие губы, пропускающие струи сизого дыма. И еще то, как он смеется. Этими же губами. Его рот открывается, обнажая ряд ровных белых зубов, и ты пропадаешь. В этом звуке, в его голосе, в своей голове. Морщинки вокруг глаз двоятся, и без того темные глаза наливаются цветом черного шоколада. Ты устаешь замирать каждый раз при виде этого, его смех, его слова, его руки, это все так близко и — одновременно — далеко. Ты помнишь, что это то единственное, чего ты не добьешься даже при самом огромном желании, состоянии, внешности и далее по списку. Ты ни на один пункт не был «тем» человеком. Ну, в смысле, тем, кого он захотел бы видеть рядом с собой, или тем, кого бы приняло его окружение, или тем, кто бы хоть как-то ему подошел. Ты никто и с этим ты уже почти смирился. Только твое твердое «ты же смирился, Майк» каждый раз тонет в облаке дыма или звуке его смеха, растворяется, как шипучка в стакане воды. С этим ты тоже смирился. Он курит, а ты смотришь на рассвет, пытаясь осознать, что ты ему сказал. Ты. Ему. Сказал. Сказал и так и не осмелился посмотреть на него после этого. Боже, Майк. Становится настолько смешно, что ты хохочешь в голос, пока глаза наполняются непрошеными слезами. Идиот, какой же ты чертов идиот. Ты чувствуешь его взгляд на своем лице, но не смотришь в ответ. Зачем? Увидеть страх? Жалость? Презрение? Потрясающе. Ты умудряешься не глядя перехватить его ладонь с сигаретой и сделать затяжку прямо из его рук, едва касаясь пересохшими губами теплых пальцев. Закрываешь глаза и медленно пропускаешь горький дым в легкие. Слезы безвольно катятся по лицу, а ты думаешь, что более жалко, чем сейчас, ты не выглядел даже когда писался в бабушкину постель. — Это все, Харви. Голос снова хрипит, а ты не можешь решить, что делать дальше. Он выбрасывает окурок в открытую форточку, и ты решаешься. Честность — всегда хорошо, ты помнишь. С опозданием понимаешь, что правдой в этом мире можно убивать. Быстро поднимаешься со стула, не отрывая взгляда от неба. Он смотрит на тебя. На тебя, Майки. Ты боишься представить, что намешано в этом взгляде, но. Поворачиваешь голову. Странно, раньше не было заметно, насколько близко вы стоите, а сейчас, когда между вами пара дюймов, расстояние словно застывает, заставляя остановиться все вокруг. Замирает время, замирают птицы, исчезают звуки и ты думаешь, что он слышит удары твоего сердца, не напрягаясь. Он смотрит прямо в глаза, но в его глазах ты не находишь ничего из того, что предполагал. В них плещется горечь и тоска, ты не к месту думаешь, что кареглазым людям повезло —  в их глазах расширенные зрачки практически незаметны. Ты догадываешься, что у тебя сейчас не видно даже радужки, — обычный передоз Харви, бывает. Он поднимает руку, и его пальцы застывают в миллиметре от твоей кожи. Мозг взрывается и это так странно, потому что еще час назад ты был уверен, что больше никогда не сможешь чувствовать. Ты устаешь замечать и анализировать, ты больше не можешь. Ты чувствуешь. Закрываешь глаза и подаешься вперед, утыкаясь сухими губами в его щеку и впуская в легкие его запах. Ощущая, как его рука ложится сначала на спину, а потом неспешно поднимается к затылку. Ты замираешь, потому что земля в этот самый момент уходит из-под ног, оставляя за собой лишь темную бездну. Огромную и манящую бездну, в которую ты шагаешь не раздумывая ни секунды. Сердце грохочет, ты дышишь им, ты умираешь, реальность заканчивается здесь и сейчас, она словно горизонт событий. За ней — целое безграничное ничего, за ней — целая громадная вечность. Ты боишься совершить лишнее движение, просто вдыхаешь воздух через раз и, кажется, забывая выдыхать. Зачем, если кровь начинает бурлить от концентрации его запаха в легких, если Харви Спектр перестает дышать от прикосновения твоих губ к своей скуле, а потом резко делает вдох, и не отстраняется. Ты хочешь закричать «спасибо, спасибо, Боже, спасибо», но слова на выдохе снова превращаются в задушенное «люблю». Ты целуешь его скулы, щеки, губы, совершенно не разбирая, где и что. Каждый миллиметр идеальной кожи. Внутренние тормоза окончательно слетают и все, что сейчас может тебя остановить — это бетонная стена, хотя тебе кажется, что скорость и сила удара прошибут в ней дыру. Ты так чертовски устал от всего этого, что сейчас одна за одной падают абсолютно все твои стены, как в чертовом домино. Решетки внутри взрываются в одночасье, твари радостно разбредаются по углам. Его руки шарят по твоей спине, а ты не можешь остановиться. Остановиться сейчас — почти что умереть, это и так почти смерть, если бы не то самое, на самой грани понимания, — безумное, больное счастье. Ты находишь его губы и застываешь. Он не двигается, давая тебе уникальную возможность принять решение самому и рискнуть. Тебе смешно, ты давно поставил на карту все, что у тебя было, безжалостно проигрывая, теряя один за одним все якоря на океанском дне. Сейчас у тебя последняя ставка — твоя жалкая жизнь — и рискуя ею бездумно, ощущая, как весь мир скопом летит в тартар, ты легко, почти что невинно целуешь его. Ты думаешь, что вот он — твой невозврат. Ваш невозврат. Потому что он позволяет. Ты не хочешь думать, почему. Ты не пускаешь в сознание противную мысль о жалости, хотя в глубине души понимаешь, что это все еще и уже не важно. Он рядом. В дюйме от тебя. — Люблю, — выдох в чужие губы, не смотреть. Отстраняешься и — тут же — сдаешься, смотришь в глаза, умоляя о чем-то. Что-то стоит перед тобой и громко дышит. Что-то зарывается рукой в твои волосы и притягивает к себе за талию. Ты успеваешь умереть за эти пару секунд, но он не спешит тебя целовать. Ты перестаешь дышать, пока он находит губами твое ухо и, прижимая к себе сильнее, шепчет: — Черта с два я тебя отпущу, Росс. От его голоса разряды тока пробегают по телу, заглушая все разумные мысли, которых на деле только одна — остановиться. От нее тебе физически больно. Ты знаешь, что это невозможно, уже — невозможно, потому что вот она — пропасть. И ты уже сделал шаг. Он отстраняется, отступая на пару шагов. Ты по инерции ступаешь за ним, но резко останавливаешься, заставляя мозг включится всеми возможными способами. Персиковые отсветы на его идеальном лице чертовски мешают. Возбуждение в джинсах чертовски мешает. Обрыв, с которого ты давным-давно спрыгнул, — мешает. Что он сказал? И зачем? Какой в этом смысл теперь? Он смотрит на тебя и, честное слово, если бы от передозировки чувств к человеку можно было бы умереть, ты бы сейчас наверняка бился в агонии. Эта эфемерная смерть — ерунда в сравнении с чем-то огромным в его глазах. Ты принимаешь это за сомнение и кусаешь разбитую губу, чувствуя вкус крови на языке, с кристальной ясностью осознавая, как это все на самом деле зря. Господи, как же зря. Теперь будет в тысячи, в миллионы раз больнее. Рухнувшая две минуты назад реальность кусками возвращается на свое законное место, а он продолжает смотреть. Ты тоже. Кто ты такой, чтобы отказываться? Ты слизываешь кровь с нижней губы и уверяешь себя, что еще не поздно. Умереть от боли никогда не поздно, на самом деле, но твой мозг сейчас в настолько разобранном состоянии, что она не убивает. Боль спасает, отрезвляет и вынуждает немного податься назад, отступая на пару шагов. Минное поле. Движение провоцирует взрыв, вот человек случайно наступает на опасный клочок земли, а вот уже взлетает в воздух вместе с все той же землей и оглушительным звуком. Ты отчетливо слышишь этот звук. Харви прижимает тебя к стене и целует так глубоко, будто давно и очень мучительно этого хотел. Тебе нравится так думать, хотя сейчас ты думать не способен от слова совсем. Ты теряешь себя в этом поцелуе, растворяешься в нем кучкой атомов, снова летишь вниз, понимая, что обратного пути ни у кого из вас нет. Вы уже умерли, вы умираете в тот момент, когда его губы накрывают твои, а язык настойчиво проникает внутрь. У реальности больше нету шансов. Ни единого гребаного шанса. У поцелуя горький вкус соленой крови, и это заводит еще сильнее, хотя тебе кажется, что возбудиться больше физически невозможно. Ты не просто хочешь его, ты его любишь. Харви Спектр твой персональный наркотик, — морфий в костюме от китон. Тебе его мало. Просто непозволительно мало. Ты запускаешь пальцы в его прическу, чувствуя сильные руки под резинкой домашних штанов. Он сжимает твои ягодицы и углубляет поцелуй так, что ты не можешь сдержать особенно громкий стон. Господи-Господи-Господи, если это сон, то умереть в нем твоя высшая благодать. Если так умирают, то ты согласен на целую вечность. Он отстраняется, чтобы снять с тебя футболку, а ты тихо материшься ему в губы, снова и снова признаваясь в любви. Ты чувствуешь, как он возбужден через пять слоев одежды и все еще не можешь поверить в происходящее. Ты просто запрещаешь себе верить, мысленно шлешь всех богов с их молитвами, потому что твоя религия перед тобой, взъерошенная, возбужденная по самое не хочу и любимая до кончиков пальцев. Религия пожирает тебя глазами, прижимает к стене и натурально сводит с ума. Хотя куда уж дальше — дальше твоей крыше ехать попросту некуда, дорога заканчивается на обрыве. Там — внизу — море и скалы. Там вы вместе истекаете кровью, а в отражении ваших глаз смеется небо. Ты Майк Росс и ты не веришь в чудо. Ты знаешь, что это последняя ваша встреча. Знаешь, что никогда больше не будешь чувствовать так, как сейчас. Знаешь, что вот оно, твое великое когда-нибудь. Ты Майк Росс и ты знаешь, что не выживешь. Ты знаешь. Он прикусывает кожу на твоей шее и одним движением усаживает на стол. Ты знаешь дату его рождения в китайском гороскопе. Он ловит твои стоны губами и стаскивает штаны вместе с бельем. Ты помнишь, какого цвета ваза в его прихожей. Он замирает, пожирая взглядом твое обнаженное тело, распростертое на кухонном столе, и снова жадно приникая к истерзанным губам. Ты знаешь, как звучит его имя на латыни и еще на девяти языках, включая два мертвых, которые ты выучил просто так. Он осторожно растягивает тебя, покрывая поцелуями поочередно плечи, грудь, живот, слушая срывающееся дыхание и прижимая к себе еще крепче, еще ближе. Ты помнишь порядок пластинок на забитых ими до отказа стеллажах. Он быстро расправляется с собственной одеждой и замирает, чтобы спросить разрешения. Ты знаешь, что значит этот порядок. Персиковый свет заливает кухню солнечным соком, пока ты тяжело дыша, ловишь его напряженный взгляд и киваешь. Ты практически уверен, что знаешь, сколько раз он слушал Led Zeppelin и потрепанных The Smiths. Он входит в тебя одним резким движением, замирая, чтобы дать тебе привыкнуть. Ты помнишь, как именно он застегивает часы и расцветку его любимых галстуков. Он начинает медленно двигаться, не отрывая от тебя темного взгляда, но ты сам насаживаешься до упора, потому что тебе нужно больше его, ближе. Ты знаешь его мимику и тот факт, что линия жизни на его левой руке раздваивается к середине. Он втрахивает тебя в деревянную поверхность стола и целует так нежно, что ты срываешься и чувствуешь, как из глаз предательски брызгают слезы. Ты знаешь, что он скажет за минуту до того, как услышишь. Вы кончаете одновременно, и, прежде чем отключиться от переизбытка всего, ты ловишь что-то похожее на «люблю» в макушку. Ты можешь назвать точное количество родинок на его лице. Он бережно поднимает тебя и переносит на диван, укрывая пледом. Ты думаешь, что возможно просто знаешь его. Он собирает вещи и уходит, думая, что ты уснул, пока ты проваливаешься в сон. Ты просыпаешься через час или около того, собираешь вещи и судорожно ищешь документы. Случайно находишь клочок бумаги в клеточку совсем не сочетающийся с аккуратным почерком на ней. Пробегаешь глазами по ровным строчкам, улыбаешься и поджигаешь записку, оставляя ее догорать в пепельнице, пока ты удаляешь все контакты, связанные с Пирсон-Спектр. Он исчезает из твоей жизни вместе с пеплом бумаги на подоконнике и захлопнутой дверью. Ты можешь набрать его номер вслепую.