сезон дождей

Юнги нервно пьёт жасминовый чай (вероятно — в последний раз), постукивая подушечками пальцев по стеклянному столику, обдумывает предстоящую поездку и — совершенно точно — никуда ехать не хочет. Просто потому, что это чёртов Исан — северо-восток Таиланда, где о понятии «цивилизация» разве что от заблудшего легиона ветров можно услыхать, да и то, мельком, совсем едва, чуть прикоснувшись, опасливо-субтильно. Юнги не готов всрать целые две недели, которые заведомо кажутся неотвратимой вечностью, на причуды Хосока и Намджуна, возомнившими себя горе-путешественниками. Чёрт возьми, да он готов по десятому кругу посещать прогнивший временем дом бабушки Хосока с пряным запахом лекарств и сладковато-приторным запахом смерти, но только не одичавшее пристанище лаосцев с их криво-исанским диалектом, безобразно-клейким као нио, завёрнутым в один размашистый зелёный лист вместе с поджаренным хвостом ящера или хрустящим тельцем кузнечика, и жутковатыми трущобами, наводящими больше стойкий страх за собственную жизнь, нежели желание оставаться там дольше пары минут. Но, тем не менее, Юнги согласился… с криками и руганью, кутерьмой ненависти и разрывающим органы взглядом. Хосок, думается, и ухом не повёл, настойчиво повествуя о грандиозной возможности посетить многоэтническое государство со своей необычной культурой и языком. Намджун остался молчалив, лишь улыбался как-то по-звериному, предчувствуя дух экстравагантной поездки. Уже в самолёте, изучая благополучно выданный Хосоком дорожный разговорник, Юнги готов был на стены борта лезть, счёсывая с себя кожу до сухожилий, — чёртов язык напоминал бесконечное множество бесполезных закорючек в виде одной и той же повторяющейся комбинации. От густого обилия лаосского у Юнги зрачки въедались в глазное яблоко и скоротечно растворялись под напором давящей массы слов. — Жуть какая-то, — пробормотал он, хмурясь и растекаясь на сидении с озадаченным видом, на что сидящий рядом Хосок гоготнул и с видом бывалого пожал плечами, мол, всё ведь чертовски просто, дурень. — «Сабайди» — это привет, «тьау» — да, «бо» — нет, «лакон» — до свидания, — начал поучать оживившийся Намджун и снисходительно добавил: — Всё, что тебе нужно знать. — Очень великодушно, — Юнги кривовато улыбнулся и фыркнул. За кого эти хреновы активисты его принимают? Да, в нём нет плодовитого зерна путешественника. Ладно, он не настолько хорош в языках (ужасно плох). Но каждый минус добротно прикрывается солидным плюсом, коих у Юнги хоть отбавляй. К примеру, его ум: чего греха таить — мозгов ему не занимать, иначе бы, уж точно, менеджером проектов не стал. Или же его способность схватывать налету. Как говорится, пусти свинью за стол, она и ноги на стол. — Удивительно, что в этот раз кухня осталась цела, — начал было Хосок, — мне казалось, он снесёт её к чертям. — Приберёг нервы, — съязвил Юнги. Он развернулся лицом к Хосоку и, представив его, жующим липкого навозного жука с твёрдым, как орех, чернильным панцирем и волосатыми лапками, откровенно заулыбался: — чтобы посмотреть, как ты будешь жрать всякую живность, а потом сам же попросишься обратно домой. Намджун, не скрывая откровенно-насмешливого вида, заулыбался, прикусывая нижнюю губу. Юнги точно не мог сказать, кому именно была послана неоднозначная реакция друга, но надеялся всё же не на собственную кандидатуру. Намджун же был таким омонимичным, что у Юнги иногда челюсть скручивало, будто кислоты хлебнул по горло. — Голубчик мой, пользы в употреблении насекомых куда больше, чем в твоих бесконтрольных никотиновых атаках. — Может, тогда полностью перейдёшь на упрощённый рацион: на завтрак — малярийный комар, на обед — бледная поганка, а на ужин — жирнющий энцефалитный клещ? Хосок задумчиво кивнул: может, да, а может, нет. — Оба съешьте по кляпу, — Намджун покосился на них осуждающе и прицокнул языком, отбивая всякое желание продолжать спор дальше. Он хоть и редко вмешивался в мелкие, бытовые потасовки Юнги и Хосока, но всегда давал понять одним взглядом: довольно, вы переходите границы, и тогда-то Юнги вполне ощущал себя не тридцатилетним ворчуном, а нашкодившим двенадцатилеткой, которого уличили за подглядыванием. Честно стыдливой перебежкой окатывает и выписывает болючий подзатыльник, приводя в чувства. Хосок недовольно поддёргивает уголками губ, отворачивается и вновь утыкается в дотошные подробности Исана, распечатанные монотонными буквами на альбомных листах. Спор скидывает с себя тонкую шкурку смака, увлечённо рассеиваясь фактически на глазах. Следующие часы до прилёта в Бангкок Юнги размазывал по стёклам иллюминатора, взглядом пропадая в нежно-кучерявых облаках цвета поспевшей лилии с редчайшими просветами темноватых клочков земли, а мыслями выгрызал себе путь к отступлению. Всё же собранная по кусочкам решимость куда-то исчезла, и вместо неё родилось тучным сгустком сомнение: на кой, собственно, чёрт, ему сдался Исан? И даже множественные уговоры Хосока разом поблёкли перед появившейся непробиваемой плёнкой возможностью сбежать в привычные условия первым же рейсом. Юнги с трудом отбрасывает набросившиеся, словно стайка голодных воронов, пленяющие мысли и вслушивается в непрекращающуюся трескотню Хосока. Он увлечённо рассказывает про Корат, в котором грезил забронировать гест-хауз в течение всего прошлого месяца, про старинные храмы, какую-то стену и — стойте-ка — целый день в пути до этого самого Кората. То ли Юнги скосило под водопадом нескончаемого потока слов, либо он действительно не ослышался… — А ну повтори подробнее про Корат. Юнги осторожно удалил лицо от прозрачной копии себя в иллюминаторе, развернулся и выжидающе (на грани мольбы) ждал ответа в надеждах увенчаться успехом, иначе он с ума сошёл бы целый день таскаться по пыльным дорогам среди грязных тайцев и уродливых построек. — Про путь до Кората, — следом уточнил он. — Ну… — то ли специально, почувствовав возросшее напряжение Юнги, то ли ненароком Хосок приостановился, прикидывая что-то в голове, и продолжил: — сначала придётся из аэропорта Суварнабхуми либо на автобусе, либо на поезде около трёх-четырёх часов прошвырнуться до города, потом, скорее всего, мы сядем на моторикшу, чтобы до гест-хауза добраться. Там недолго, по моим подсчётам — около двадцати-тридцати минут, если пробок не будет. Знаешь, движение в Исане оставляет желать лучшего, но, говорят, дороги просто замечательные… Юнги перестаёт слушать ровно на моменте «трёх-четырёх часов», откидывается на пружинистую спинку кресла и чертыхается, перебирая в голове всю ему известную нецензурщину. Сколько там получается? Четыре с половиной часа полёта плюс ещё четыре с половиной часа езды — девять грёбаных часов, чёрт бы его побрал! Юнги и подумать не мог, сколько времени будет стоить ему прихоть Хосока, он всего лишь и успел что посмотреть в интернете, что из себя представляет Исан, подгоняемый другом. — Кстати, предупреждаю сейчас, пока мы всё ещё в самолёте, — снова подал голос Хосок, — так как мы поехали в самый разгар сезона дождей, то возможен небольшой ливень. В основном, они будут начинаться короткими перебежками, но частенько, а если свезёт, то обойдёт мимо, но я сомневаюсь, конечно. — Да ты издеваешься! — вскрикнул взбешённый Юнги, тут же привлекая внимание двух рядов слева, и на несколько тонов тише, со змеиным пошептом продолжил сверлить взглядом Хосока: — Какого чёрта ты говоришь это только сейчас, урод? — Ты не спрашивал, — простодушно кивает, пропуская мимо «любезность». — Если не спрашивал, значит, не знал, — процедил Юнги, готовый придушить засранца у всех на глазах. Чёрт, чёрт, чёрт, куда его завезли? Хосок и раньше был с причудами и придурковатыми запросами, но в последние пару лет как с катушек слетел, таская по диковинной заднице мира. И не откажешься ведь — всё равно заставит. Юнги судорожно вздыхает, медленно считает от одного до десяти и прикрывает покрасневшие от напряжения веки, ощущая под ними распаляющий жар и кляксами разбегающиеся геометрические фигуры. Один, два, три — он чувствует, как злость затягивается пушистым пучком обратно в потухающий фитиль на дне пустого воскового стакана, расслабляет плечи и спину. Четыре, пять, шесть — в скрученные спиралью хлопковые волокна впитывается учащённое сердцебиение. Семь, восемь, девять, десять — Юнги расслабляется, заливает водой восковой стакан; фитиль тонет. \\\ Внутри аэропорта шумно и без умолку пищат женские голоса, оповещающие о прибытии и вылетах, снуют туда-сюда кучки людей, тащат за собой огромные багажные тележки и увлечённо переговариваются. Юнги осматривается по сторонам: слева перемигиваются открытые круглосуточные кафетерии, вызывающие магазинчики, подожжённые неоновыми драконьими хвостами, и яркие баннеры, подковывающие собой серовато-белые стены; справа — редкие сцепленные по шесть сидения и длинные, стремительно убегающие вниз и взымающие кверху эскалаторы. На этаже B сцветают электрическими маками огоньки прилавков, пленяют глаз и немо кивают — заходи. Хосок идёт впереди всех, бубнит себе что-то под нос и размахивает длиннющим указательным пальцем по сторонам, координируя движения остальных двух. Намджун вышагивает спокойствием и расслабленностью, втягивает носом запах хлебобулочных изделий и — в тон им — пыль торопливых туристов с занятными шляпами на манер а-ля курортный тусовщик. Юнги же идёт вперёд с замершей в голове и на лице усталостью вперемешку с принятием — ладно, ничего уже не переиграешь, в любом случае пришлось бы. — Мы сейчас на втором этаже в зоне прилёта, — Хосок задумчиво растянул и покрутился на месте несколько раз, осматриваясь, — значит, теперь нам нужно снова вернуться на этаж B для обмена валюты, проскочить через метро, а потом уже и на автобус запрыгнем. Юнги понуро вздыхает — уже ничего не хочется, за время отсиженных ног и задницы порядком ухнуло, перекрутилось, заложило и по новой, пока буквально не выкатились с трапа кубарем и ещё около десяти минут приходили в себя, удручённо игнорируя покачивания из стороны в сторону собственного непослушного тела. Он вязкой лужицей следует за мелькающей вдалеке макушкой Хосока, за не успевшей отдалиться на приличное расстояние спиной Намджуна и широко зевает, не прикрывая рта. Обмен местной валюты проходит быстро — бат забавно похож на их родную вону. Из метро они мелкими шагами семенят к автобусной стоянке, Хосок снова химичит, А Юнги с Намджуном курят в сторонке. — Не думал, что здесь будет так, — первым подал голос Юнги. — Подрано и погано или же приемлемо и цветуще? — Нормально. — Хосок показывал фотографии Кората, — Намджун кивнул головой в сторону разговаривающего с незнакомым тайцем Хосока, круто затянулся сигаретой и замолчал, вываривая в себе дымящийся котелок, а позже неспешно выдохнул через нос, заканчивая начатое: — неплохой городишко, в своём репертуаре, но общую картину не портит. Юнги покачал головой, мол, как скажешь, и обернулся к окликающему их Хосоку: тот стоял уже без сумок, весёлый и всё что-то лепетал со своей лошадиной улыбкой. Тайца Юнги больше так и не увидел, вместо него у руля синего двухэтажного автобуса сидел низенький старик с испещрённым морщинами и тёмными родимыми пятнами лицом. Дорога сонно волочилась тёмными располосованными языками вперёд, извиваясь, как змея, и утопала под массивными колёсами; по сторонам, ближе к Исану — редкие кусты, разваленные доски, щепки, развешенные на деревьях тряпки с выбеленными стиркой до неузнаваемости узорами, иногда проходящие люди, грязные, в лохмотьях, с подбитыми жизнью и временем лицами и впалыми глубинами вместо здоровых зрачков и радужки, с руками-молотами, поржавевшими от неугодности, и ногами-плотами, едва сдерживающими последний хлюпенький слой от затопления и глубоких трещин изнутри. Отпечатывались следом иссыхающие деревья, ветви которых бренно свисли, ломаясь от младенческого «дувка» ветром, неокрепшего, неощутимого, но сбивающего кольями усохшие ветви к земле; зелёные плоды на кое-где выживших деревцах без шансов поспеть к урожаю для случайных прохожих. Дорога кренилась незамысловатым узором вперёд и иногда по бокам, плавно шелестела от проминающих её шин и убаюкивала, не оживляя потерянную в потёмках фрустрацию. \\\ — Просыпайся, Юнги, мы приехали. Чьи-то тёплые руки затормошили по плечу, несильно похлопав, и ему со сна почудилось, будто это голос младшей сестры и вообще он дома. Соплячка всегда будила его вопреки всем выходным и праздникам со словами «много спать вредно, пошли, посмотришь, что я сделала», правда, было это вплоть до того дня, когда они узнали об её болезни. Опухоль мозга. Врачи утешали, обещали постараться, но она ускоренно прогрессировала, а позже — и вовсе стало бесполезно пытаться что-либо сделать. Их мать плакала ночами, ходила с потухшими глазами и ни с кем не разговаривала — ей было тяжелее всего осознавать, что ребёнок, которого они так долго ждали, не справился, не смог удержать рассыпающую песчинками жизнь в слабых ручках. Отец держался кое-как, повторял как въевшуюся в язык мантру «всё будет хорошо, она в лучшем мире», но улыбка навсегда стёрлась с его осунувшегося лица, затерялась между навалившимся на их семью дерьмом и упущенным временем. Юнги тогда только неотвратимо начинал понимать, что для него значили их совместные завтраки и походы по торговым центрам, он медленными шажками приближался к пропасти, долго винил себя за извечные ссоры, множество жалоб в её сторону и нежелание проводить с сестрёнкой время. До болезни ему до неё никакого дела не было — лишь бы подольше проторчать на улице и на домашних тусовках друзей. Окончательно привёл в жизнь эту мысль он через неделю после смерти, осуждающе озираясь по сторонам и боясь взглянуть в зеркало. Юнги полноценно ощутил на себе чувство утраты. Сейчас же, спустя одиннадцать лет, Юнги уже не живёт с родителями, приезжает по праздникам и на день рождения сестры, тепло вспоминает и наблюдает за более-менее оправившимися родителями: мать по-прежнему по утрам готовит любимые оладьи сестры, а отец молча читает газету и вздыхает. Юнги сестра снится до сих пор. — Юнги! Поднимайся, чёрт возьми, автобус сейчас вместе с тобой уедет обратно! — Да иду я, — хмуро проговорил он, раздирая слипшиеся глаза, — Отвали. Из автобуса Юнги вываливался как побитая улитка, отплёвываясь от загребущих рук Хосока и летающей повсюду крылатой инстанции паразитов, с мыслью поскорее спрятаться от удушающей влаги. Она словно под кожу заползала и разъедала изнутри. Тонкая хлопковая рубашка неприятно теснилась с телом, намереваясь налипнуть смоляным пятном, а волосы казались так совсем восьмым чудом света. — Я сейчас готов ублеваться оттого, насколько здесь отвратительно пахнет и душно. — Да-а-а-а-а, душновато. Хосок обмахивался сложенными листами бумаги, растопырив пальцы веером, и придерживал липнувшую ко лбу чёлку. Он держался оптимистом до последнего, как будто ему к заднице приделали пропеллер и сказали: «надо же хоть кому-то здесь не быть тухлым яйцом». Юнги до сих пор уверен, что Хосок захочет обратно, но до этого ещё дожить нужно, а сейчас… Он быстренько перегнулся через его плечо и со словами «ну-ка, дай мне тоже, у тебя полно этой дряни» забрал пару листиков. — Слушай, а мы уместимся втроём? — Юнги, до этого с досадным подозрением осматривавший моторикшу, кивнул и скривился, когда увидел, как две пожилые женщины, кряхтя, залазят в кабинку. — Кому-то придётся ехать отдельно с багажом, — сказал Намджун. Юнги нахмурился. — Вы делаете из этого целую трагедию, девочки. — О, вот и нашёлся доброволец взять все наши чемоданы, — расплылся в улыбке Юнги и двинулся в сторону Намджуна, попутно похлопав Хосока по плечу. Намджун зеркально точно заулыбался, кивнул на стоящую от них в десяти шагах моторикшу. Внутри не тесно, но и не просторно, Юнги бы сравнил кабинку с теми, что отстраивают в парках аттракционов. Они даже внешне чем-то напоминают. Таец им попался молчаливый, и Юнги честно удивился — до этого они встречали лишь языкастых молотил и громких попрошаек, обирающих до нитки. На одной из заторных остановок им встретилась маленькая девчушка, на вид лет десяти, с завёрнутым в банановые листья рисом и соломиной шляпкой на голове. Она продавала свои пирожки каждому приезжему, по-доброму улыбалась, приставала как липучка и что-то рассказывала на своём родном, пока её братья-сопляки занимались тем же, но на другой стороне улицы. Юнги исподлобья наблюдал за разворачивающейся аферой, изогнув левую бровь дугой. Шкеты обманывали людей как могли, настойчиво выпрашивая деньги, а те даже и не догадывались, что они так охотно покупают. Девчушка так и прилипла к одному мужчине (который добродушно вывалил больше всех денег), просверливая его уже не добрым взглядом, кивала головой на изделия, подвязанные жёлтой тонкой лентой, тыкала ему в лицо подносом и, видимо, ждала, что он всё-таки купит ещё. Водитель оглушительно визжал на неё, крича одно и то же слово, рассерженно отмахивался деревянной палкой, а она так и стояла, выпрашивая купить. На пути до гест-хауза они встретили, как минимум, с десятки таких же детей, и каждый продавал что-то своё: кто-то — пирожки, кто-то — сушёные листья. В какой-то из моментов Юнги стало не по себе. Когда они прибыли, Юнги скептически покосился на развернувшуюся перед ними картину: свинцовый двухэтажный гест-хауз, аккуратные цветочные посадки, струящиеся по всей территории, салатовые мазки коротко-выстриженного газона и устеленные свежестью беседки, скученные по противоположным углам. Полосы теней вензелями спускались по разбавленным в спокойствии пристройкам, прерываясь в местах столкновения с плющеобразной накипью растений; хроматические холёные головки цветов откидывались в незадачливых позах, расстилаясь по фисташковой палитре. Вечернее солнце, ещё не закатное, но уже обильно напитанное апельсиновой цедрой, слепило глаза, обласкивало открытые дорожки на шее и сгущалось на кончиках пальцев — Юнги чуть было не утонул в открытом флёре. Ему всё ещё не верилось, что всё это — Исан с его трясогузками и нетривиальными грязными разводами геолокации. Он вычленял каждый отдельных закуток, выискивая подвох, осматривался повсюду, зорко примечал места для уединения и, кажется, подпривык — вот так, за считанные минуты, проведённые в рассаднике ослепительного упокоения и гармонии, и с ведомым энтузиазмом. Юнги поспешно забежал в дом — и будто попал на одну из страничек тамблера (Хосок зависал там днями) с его вечными эстетичными постами и картинками цветочных горшков, деревянных поделок и больших двуспальных кроватей. Просторный балкон на втором этаже убивал в Юнги всякое желание выходить за пределы выбранной им комнаты, намекал остаться и убивать часы за деревянным кофейным столиком с расплывчатыми узорами и декоративными вазочками. — Чёрт, мы точно на северо-востоке Таиланда?.. — с придыханием спросил сам себя Юнги, никак не ожидая ответа на свой вопрос от зашедшего друга. — Не думай, что везде лишь одна пыль и грязь, есть места куда лучше и краше, например, Кхау Яй, Корат, Пхимай. Согласен, по дороге до гест-хауза было дерьмово, но в самом городе столько прелестей, чокнуться можно. — Напугал, чёрт прокажённый, — недовольно пробормотал Юнги, задумавшись: и правда, в городишке чертовски красиво, люди не выглядят пресквернейшим куском дерьма, воздух достаточно чистый. В конце концов, Юнги приехал сюда не овец считать, а отдыхать, сбросить будничные оковы, развеяться. И будет совсем погано, если всю оставшуюся поездку он проведёт не с осознанием расслабленности и должным курортным похуизмом, а с натянутым застопорившимся недовольством — это не распрекрасный Тэгу, значит, катитесь к чёрту все и вся со своим Коратом подальше. Юнги и самому уже не терпится развалиться на мягких одеялах, неспешно покуривая и подвисая на моменте с самым лучшим в его жизни закатом, вставать по утрам с нависшей над ним галочкой простодушия и сложившейся идиллии, а после — до конца дня валяться в беседке и прогревать под жарким солнцем косточки, пока на макушке не случится бытовая неурядица в виде косой струйки дымка. — Давай уже отдохнём как следует. Юнги вскидывает в молящем жесте обе руки. Хосок смеётся, соглашаясь. — Ну наконец-то вы нашли компромисс! — Мы его и не теряли, голубчик мой. \\\ Утро следующего дня назвать приятным не получилось: ливень сбривал хорошее настроение тонкими кусками, деликатно. Юнги насупился и поёжился, заворачиваясь в одеяло крепче. Балкон он, к слову, так и не закрыл с вечера, и сейчас там, наверное, целый океан разлившихся осадков. А ведь он, разморившийся под солнечными лучиками, грузно надеялся на чистое утреннее пробуждение, без явных намёков на незадавшийся настрой. Юнги ненавидел дождь всеми створками души и, когда он начинался, бился в бесполезных попытках прекратить рвущиеся наружу ощущения сырости на языке и долбанной липкой влаги под одеждой. Наперекор всем желаниям закурить покрепче и посочнее. Спускается вниз он в течение получаса, попутно прибирает смявшееся одеяло, умывается и лениво перешагивает ступеньку за ступенькой, но быстро обнаруживая, что в доме пусто, принимается за поиски записки ради разнузданного интереса. И в этот раз Хосок превзошёл самого себя — он оставил кое-как вырванный из блокнота листок на крышке унитаза на первом этаже. Юнги даже похлопал, присвистывая, но тут же засверкал улыбкой: утро без настырного друга — лучшее, что можно было придумать, тихо, никто не орёт под ухом последние новости в мире черепах и не нарывается на споры. Повеселев в одночасье, Юнги откидывается на диван, раскидывает в разные стороны ноги и блаженно втягивает свежий воздух. Благо, кондиционер работает исправно. Он думает о великом переселении, о глобальном потеплении во всём мире и совсем немного об оставшейся в Тэгу работе. Последний грёбаный заказ выбил из него всякое довольство и без того захудалой жизнью. Заказчик попался с огоньком, но без финансов. Юнги пришлось всю ночь обдумывать бизнес-график и план работы с кислющим привкусом жмотства, но в конечном итоге всё же удалось соорудить сносный черновичок и не без наплывшей гордости продемонстрировать. Заказчика, мужика за пятьдесят пять с облысевшей блестящей шевелюрой и раздутыми ноздрями, вполне удовлетворило, он даже плотно пожал руку и заулыбался своей скотской улыбкой со вставными зубищами. А потом, ближе к утру, ввалился громогласный Хосок и всунул в руки билет на самолёт Сеул-Бангкок, сказал, что они с Намджуном заедут к обеду, поторапливая сборами, и восторженно, почти с увлечённостью отпетого маньяка, восхвалял Исан и возможность смотаться куда-нибудь в их совместный отпуск. Единственное, что Юнги неплохо удавалось в тот момент, — вылить на придурка трёхэтажный слой нецензурщины и вытолкать из дома, выкрикивая постоянную фразу «за что мне это, блять, за что?» Юнги бы привыкнуть к неугомонному альтруизму Хосока и неисчерпаемому воображению в отношении путешествий, но каждый раз происходит для него как своего рода пытка: отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие. Сейчас Юнги медленно перекатился из стадии депрессии в стадию принятия. Раз уж приехали, нужно наслаждаться. Хосок с Намджуном вернулись быстро, хотя, зная их любовь к экзотическому, они должны были ещё, как минимум, до вечера шляться по рынку, но хмурый вид второго и виноватый взгляд первого прекрасно сказали сами за себя. Хосок снова напортачил. — Что сейчас? Потратил все деньги на ерунду или забыл о существовании Намджуна как в прошлый раз. О! Или ты толкнул его на верную погибель — лицом к лицу с бешеной обезьяной? — Я случайно пролил на него мёд, и на него слетелись пчёлы. Нам пришлось бежать с рынка как очертелым. Юнги вытянул рот в форме «о» и тут же прикрыл раскрасневшееся из-за нелепости Хосока лицо. Смеялся он долго, представляя всё это в действии. Наверняка Намджун сейчас рвёт и мечет, желая придушить Хосока собственными руками. — На твоём месте я бы не показывался ему на глаза ближайшие пару дней, — утвердительно закивал Юнги. — Это полный пиздец! — крикнул из комнаты злющий Намджун. — Полный пиздец, — повторил Хосок. К вечеру погода разгулялась, солнце вылезло из-под нагромождения пытливых туч, устоялась убийственная духота, и Юнги твёрдо решил как можно скорее убраться из этого рассадника прошибающих инфракрасными лазерами взглядов и виноватого скулёжа. Всё же сидеть и слушать их перебранки выше его сил. Прогуливаться просто так по улицам утомительно, а идти куда-то в конкретное место — опасно, особенно для Юнги, не знающего ни лаосского, ни местности. Потому-то он и решил осесть в первом попавшемся открытом кафетерии, если его можно было так назвать. Плетённые пошатывающиеся стулья, небольшие лёгкие столики как горчичные пятна по залу, а люди на фоне светлого жутчайшим образом контрастировали. Как кофе со сливками. Внутри было шумно, слышались переговоры и смех, крики официантов. В воздухе витал явный шлейф сигаретного дыма, алкоголя и чего-то фруктового. Последнее, скорее всего, ощущалось из-за большого стеклянного стакана с свежевыжатым соком перед его носом. Сидел Юнги один не долго, спустя пару десятков минут к нему подсел забавный паренёк с пшеничными кое-где прядями и выцветшими чёрными корнями. Лицо у него было таким же тёмным, как и у остальных присутствующих, но улыбка совсем другая, хитрая и с прищуром. — Скучаешь? — Совершенно нет, — Юнги отпил из стакана сок и облизал кисловато-сладкие губы. — Меня Тэхён зовут, — он улыбнулся и подсел поближе, упираясь щекой в ладонь. Юнги сразу понял: улыбка у парня такая, что хочется смотреть. От самого её проявления, когда она только случалась, поддетая чем-то трогательным, и до самого последнего изгиба весёлых уголков губ. Такие-то он больше всего не любил и не терпел ни у кого, даже на улыбку Хосока с трудом смотрел, потому что она была точно такой же. Правда, в этой, что не спеша расцветала на тонких губах, виделось и подцеплённое самодовольство, будто обладатель заведомо и беспрекословно знал — если оторвать один слой, за ним последует другой. — Попридержи коней, сопляк, я не спрашивал твоего имени. Тэхён заулыбался куда ярче и многослойнее. — Так это чтобы потом время не тратить, по-моему, так гораздо проще. Не кажется? — У тебя чрезмерно раздутое самомнение, далеко пойдёшь, — отрешённо сказал Юнги и прямо заглянул в тёмные глазищи. Он мельком заметил пушистые ресницы, мысленно сравнивая не с лошадью, как сравнил бы, будь на его месте Хосок, а с аккуратной рыжей лисицей с полоснувшей белизной на кончике хвоста. Юнги повёл взгляд дальше, осматривая раскрытую настежь приятно-янтарную шею, подвешенный на плотной верёвке громоздкий потемневший крест, то ли кельтский, то ли простой сувенирный, и потрёпанную рубашонку с мелким карманом на груди. На пару взбалмошных секунд Юнги захотелось потрогать крест, натянув в руке наверняка эластичную верёвку. Сама мысль вызвала крупные мурашки. — Интересно? — Тэхён указал пальцем на тот самый крест, подлавливая задержавшийся на нём взгляд Юнги. — Нет. Юнги вмиг стало неловко, нелепо, неправильно от атаковавших его голову мыслей относительно креста и мальчишки, но отрицать его привлекательность было бессмысленно. — Ты так увлечённо смотрел на него. Я подумал, что будет интересно узнать, откуда он у меня. Тэхён пододвинулся ближе и прищурился, вглядываясь в глаза-щёлочки напротив. Юнги вспомнились все хосоковы комментария по этому поводу, что-то вроде «у тебя глаза вообще есть, или они действительно застряли в заднице? Такие мелкие, жуть», и его передёрнуло. — Красивые, — прошептал Тэхён, — глаза у тебя красивые, знал? А ещё, наверняка, и кое-что другое. Чего-чего, а таких сомнительных комплиментов Юнги услышать не ожидал, досадно и волнительно, но с нотками распутства и похабщины. Тэхён всё улыбался, слизывая с губ застоявшуюся сухость, и внезапно стал поглаживать бедро, заползая пальцами за край тёмных шортов. Он мелко выводил спирали на напряжённой коленке, двигался всё ближе и шептал непозволительную непристойность. — Занимался бы ты своими проказами в другом месте... это всё-таки общественное место, — сглотнув, тихо проговорил Юнги. Ему не давала покоя дурацкая рука, дурацкие губы и дурацкий Тэхён. Какого чёрта? Юнги не такой, Юнги не занимается непотребщиной с незнакомцами, он вообще, чёрт возьми, и не думал ни о чём подобном, но неприхотливые ручонки мальчишки сбивали агрессию и все здравые мысли на раз, заставляя пробуждаться непрошенным отзвонам на периферии сознания. — Разве я делаю что-то непозволительное? Тебе явно нравится то, что ты видишь, — Тэхён совсем уж близко наклонился, подсвечиваемый тусклыми уличными фонарями на фоне закатного солнца, и мазнул губами по щеке, договаривая: — Спасибо за щедрость. И вмиг всё прекратилось: на коленке остывали холодными пятнами когда-то прикосновения, а на лице Юнги осталась непонятная эмоция — на грани крошечной, умело скрываемой досады и осмысления происходящего. Удаляющийся силуэт мальчишки размывался в свечении, оставляя после себя один-единственный вопрос «что за чёрт?», и растворялся в завываниях тёплого обжигающего духотой плечи и уши ветра. Юнги взглянул в последний раз, грузно вздохнул, скидывая остатки нелепого наваждения, и хотел было расплатиться, но, как только потянулся к карману за бумажником, обнаружил пустоту. Голову обдали нетрезвый жар и безобразная мысль, что Тэхён не соблазнял его, а всего лишь быстренько обокрал, пока этот старый придурок надумывал себе беспросветную несусветицу. Так ловко обвести вокруг пальца и так легко попасться. — Чёртов щенок, — процедил Юнги, сжимая салфетку в руке. Он даже и не понял, в какой момент схватил её. Следующая мысль, набатом долбящая по всему телу в сокрушающих визгах, — это оставшийся подарок сестры на один из праздников, маленький выскобленный из деревяшки брелок, который он специально оставил в кармашке бумажника. Чёртов придурок. — Нет, нет, нет, — повторял как заевшую пластинку, выбежав на людную улицу вслед за вором. В висках скребло и скрежетало, а руки тряслись так, как прежде никогда. От одного лишь упоминания — это последнее оставшееся от сестрёнки и успешно просранное по собственной же тупости — у Юнги сердце ухало в пятки со свистом. — Стой! Прошу, остановись! — он кричал долго и беспрерывно и мог поклясться, что в ответ слышал лишь разлетающийся по воздуху смех, упрекающий оплошностью. Но, пробежав даже пару кварталов, никого так и не догнал, потерянно возвращался домой и думал лишь об одном: о своей сестрёнке. Мин Юнги, насколько же нужно быть набитым дураком, чтобы так просто проебать последнее?