Вместе

— Я не позволю какой-то там смерти забрать тебя у меня, — жарко шепчет Птица. Волк прижимает её плотнее к себе, невольно стараясь прикрыть, защитить. Где это видано — чтобы человек да против смерти шёл? Ну, Птица, конечно, не совсем человек... Но это ровным счётом ничего не меняет, бороться со смертью так же бесполезно, как с самим временем: она всё равно придёт тогда, когда посчитает нужным. — Я люблю тебя, — Волк касается губами её уха, ужасно боясь раскашляться в такой момент. Но зараза великодушно позволяет скользнуть от уха к щеке, а затем, прикрыв глаза, осторожно, почти на ощупь, поцеловать Птицу в губы. Рука проскальзывает под свитер, который Волк в последнее время вовсе не снимает: озноб взял привычку застигать в самый неподходящий момент, когда получается только рухнуть на пол и свернуться в клубок, а никак не доползти до чего-нибудь тёплого. «Если это сон, — почти не дышит Волк, — пускай он подольше не заканчивается», — и касается груди Птицы сквозь футболку, боясь обжечь её своей холодной ладонью. Но Птица сама задирает футболку; и Волк греет озябшие пальцы, бездумно водя ими по тёплой коже. Птица обнимает его за пояс прямо под свитером, устраивается головой на груди. Волк старается дышать медленно, чтобы не показывать, с каким трудом даётся каждый вдох и как много теперь этих вдохов нужно, чтобы насытиться воздухом. Но Птицу не проведёшь; Птица тревожно поглаживает спину, что-то шепча одними губами, не столько шепча, сколько выдыхая. Волк опускает её футболку, чтобы не заморозить, касается губами лба и, удерживая в объятиях, на мгновение закрывает глаза. Конечно, время ему не обмануть, как ни старайся. Но вдруг он сумеет выторговать ещё хотя бы несколько свободных — для них обоих — дней? — Завтра я никуда не пойду, — шепчет Птица и тоже закрывает глаза. — Побудем вместе; а то кто знает... «...сколько тебе ещё осталось, — мысленно заканчивает Волк и украдкой вздыхает: — Хотел бы я знать, сколько мне ещё осталось и... успею ли я дорисовать двери?» Почему-то чудится, что это — едва ли не самое важное, что нужно успеть совершить. Раньше в жизни было столько всего, руки не поспевали всё хватать. А теперь осталось всего два пункта: Птица и двери. И то, и другое кажется жизненно необходимым. И того, и другого он скоро лишится: тут цивилизованное государство, никто не станет хоронить с тобой возлюбленную или стены квартиры. Оно и хорошо: может, память Птице останется. Волк сглатывает, понимая, что терпеть уже не в силах; прикрывает рот одной рукой и кашляет, то и дело срываясь на какое-то полузадыхание. Чудится, будто всю болезнь можно выкашлять, как выкашливают мокроту; надо только постараться... Но вместо болезни на пальцах — привычно — оказывается кровь. Волк зажмуривается и стискивает зубы, удерживая желание отчаянно завыть: господи, что со мной происходит, за что мне это всё?! Надо — значит надо, там, наверху, виднее, там всё как на ладони. Может, и он скоро всё как на ладони увидит... — Гони эти мысли, — неожиданно серьёзно велит Птица. — Ты сам не понимаешь, что делаешь; это же такая приманка для смерти. Заканчивай, пожалуйста, раньше времени впадать в уныние. Ты ещё живой — и я постараюсь, чтобы ты оставался таким как можно дольше. Волк молча кивает: она ведьма, ей виднее, особенно если учесть, что она на «ты» со смертью с самого детства. Наверное, успела выучить все привычки. А вместо смерти лучше думать о Птице: она куда привлекательнее; да и находится ближе, рядом, под боком. А где ещё бродит эта смерть... И пускай себе бродит, он сдаваться не намерен. — Умница, — выдыхает Птица и «вознаграждает» поцелуем в щёку. — А теперь засыпай: ты ведь собираешься завтра рисовать двери? — Конечно, — улыбается Волк. — Только если ты будешь подпевать музыке, читать книги и ходить по столу. — Обязательно, — обещает Птица. — О-бя-за-тель-но.