Скоро будет рассвет

Полупустая комната с ободранными обоями, древнее деревянное кресло-качалка — совсем как в комнате его мамы в большом загородном доме. Дима чуть щурится, едва заметно — появляются две маленькие складки меж густых бровей. Лазарев всегда говорит: «Не хмурься ты. Твоя тоска передаётся воздушно-капельным, Дим», а своему «просто другу» Кузнецову он говорит, что мужские морщины красивы, и это лучше, чем ботоксный лоб. Билан помнит, как вычитывал эти комментарии в чужом Инстаграме, хмурился в очередной раз за этот час, а Серёжа садился на его колени и своими невозможно мягкими пальцами растягивал его губы в подобие улыбки. Получалось весьма криво, и это с натяжкой могло выглядеть, как что-то приятное, но Лазареву, кажется, и этого было достаточно: он сам улыбался, садился поудобнее, закидывая на диван ноги, и устраивал голову на плече. Дима поддерживает его где-то под поясницей, кладёт подбородок на его макушку и устало прикрывает глаза. Серёже, когда он обнимает за шею так доверчиво, крепко, но в то же время аккуратно, и слова плохого не скажешь, не говоря уже о том, чтобы разразиться гневной тирадой о том, как общаться с окружающими стоит, а как нет. И прямо перед глазами, сейчас, есть что-то. Тень в дверном проёме, что немного выше его самого, и отчаянный, душераздирающий женский крик где-то в глубине огромного дома — то понятно по звучному, заставляющему морщиться эху. Билан пытается отшатнуться, попятиться назад, но ничего не выходит. Жирный, облезлый, непонятно откуда появившийся рыжий кот прыгает с дряблого пола на разваливающийся подоконник — хлопья отлетевшей краски кусками сыплются на шершавые доски с прорехами. Совсем не похоже на комнату его мамы. Здесь холодно, сыро и очень грязно, а ещё обои клочьями висят на серых стенах. Краска падает к ногам, и взять бы кота на руки, лишь бы перестал драть подоконник, но мужчина не может пошевелиться. Прилип к месту — ступни будто припаяли. Получается обернуться, хоть после этого нехитрого действия кажется, что он сейчас сломается пополам, но на подоконнике уже не тот кот. Кошка. Рыжая, породистая и красивая, только вот… Оливия. Кошка Кузнецова. Дима прекрасно помнит, как она выглядит, потому что следит за этим чёртовым профилем в треклятой социальной сети больше года. И Билан, подобно несчастному Счастливому Принцу Уайльда, застрял на этом самом месте — деревянный гнилой пол, облезлые стены, противное «мяу» с подоконника — на целую вечность. Сотни, тысячи лет. Это точно не комната его мамы, нет. Но ни на что другое тоже не похоже. Дима продолжает оглядываться за спину, игнорируя эту кошку, и понимает, что над подоконником окна нет. Вернее, лишь кованая железная рама, — чёрная и с острыми пиками, — выглядит устрашающе, но за ней — всё та же кирпичная стена. Оборачивается вперёд, возвращаясь в прежнюю позу. Тёмная фигура плывёт вперёд, явно не касаясь пола ногами (а были ли они вообще?..), но не становится ближе. Напротив, кажется, только отдаляется. Или это он, Билан, уходит вдаль? Вместе с грубыми досками и безучастной животиной. Он силится вытянуть руку — без толку. Вырывает из горла крик — не выходит. Фигура резко тормозит на долю секунды и вот уже мчится чёрными кляксами прямо на Диму. Снова женский плач где-то в недрах жуткого дома. Или что это? Кошка мирно вылизывает лапу. Почему он видит сразу с двух сторон? Неразборчивое тёмное пятно с каждой секундой становится ярче, вот-вот настигнет, вот-вот… Чёрный обращается в ослепительный жёлтый, на скорости света, не меньше, врезается в мужчину и разбивается вдребезги, стекая мерзкой маслянистой массой и обдавая непослушное тело ледяным холодом. Всё вокруг стихает и погружается в кромешную тьму. Не видно ни зги. Ощущение неспособности возвратиться. В то светлое прошлое, где он был счастлив. Ощущение смерти? И вдруг где-то там, в стороне, периферическое зрение цепляется за неясное белое пятно. Это белое здесь — лишнее. Чужеродное тело. Иммунный ответ организма Вселенной опаздывает: вирус прежде не встречался — новый вид. Новый претендент быть переваренным фагоцитами-кляксами в этой тьме. Билан весь в жёлтом, голова идёт кругом, очень хочется спать. Белое мелькает в стороне. С трудом он заставляет себя напрячь зрение и соединить составные части в целое. Щурит глаза — с ресниц капает жёлтое. По щекам к подбородку. Холод, обгорает кожа, рвутся связки, дробятся мышцы, ломаются кости. Белое ближе, светится и мерцает. На секунду Дима закрывает глаза, а когда возвращается в сознание, чуть не теряет рассудок. Белое — лицо, чётко очерченные губы, короткая щетина, прямой нос, небрежно уложенные волосы, айсберги в глазных яблоках. Кругом темнота. Билан задыхается. Кузнецов запрокидывает голову и желчно смеется. Этот смех словно имеет форму. Он силён: толкает Диму, который не мог сдвинуться с места, на пол. Мужчина падает, больно ударяется головой о подоконник. Такое чувство, что треснул череп. Кошка мяукает, прыгая ему на лицо, царапает, сдирает эпителий, но крови нет. Лишь маленькие лоскуты кожи разлетаются. Билан смотрит, не двигаясь. Кошка исчезает, дёрнув хвостом, а Кузнецов замахивается каким-то оружием — Дима не успевает рассмотреть — и бьёт прямо в грудь. Характерный звук трескающихся, а после и ломающихся рёбер. Вдавливает в доски. А тонкие кости врезаются в мягкие, незащищённые лёгкие. — Серёжа тебя больше не любит. — Тихий голос рвёт барабанные перепонки. Разрушает мозг. — Он теперь мой. Ещё один удар. Ещё. Мужчина проваливается вниз, вроде бы, на несколько этажей. Он еле живой, всё тело ломит и, наверное, разваливается. Билан не может пошевелиться, но не из-за странной энергии, что приковала к месту, а из-за собственного бессилия. Но у Димы всё же получается едва склонить голову вбок. Напротив — зеркало, только странное. Карие глаза цепляются за карие. Полированная обожжённая глина. Пронзительные. Билан поднимает руку, мужчина напротив — тоже. Дима скалится, а отражение не слушается — улыбается. И взгляд добрый. Что-то не так: глаза не принадлежат своему обладателю. Он больше не принадлежит самому себе. И приходит запоздалое понимание — в зеркале Сергей Лазарев.

***

Серёжа с недавних пор спит гораздо более чутко, чем обычно, реагирует на движение рядом и резко открывает глаза, стоит только почувствовать пустоту. Сердцем чувствует. Вот и теперь — резко выныривает из приятного сна и быстро ощупывает постель рядом. Ещё тёплая. А значит, уйти далеко Билан не успел. Разлепить веки после сна глубокой ночью сложно, но он справляется, не обращая внимания на то, как те предательски слипаются обратно. Найти тёмную фигуру в просторной комнате легко, и Лазарев выдыхает с облегчением. — Дим? — Серёжа зовёт тихо, обеспокоенно, а ещё он правда выжидает секунд десять, но ему не отвечают. — Что-то случилось? Билан снова молчит. Его глаза блестят настороженно, словно он видит опасность, а лицо исполосовано тенями от жалюзи, а потому выражение разобрать сложно. Хотя Серёжа почти уверен, что тот сейчас напуган, а в тёмной радужке паника, но он до последнего убеждает себя, что Диме просто не спится. Ведь не мог же очередной кошмар разбудить во второй раз за ночь? Билан дышит часто и хрипло. Когда они засыпали, всё было в порядке — Лазарев обнимал его, уткнувшись носом в загривок и опаляя тёплым дыханием чувствительную кожу на шее, а Дима до маленьких синяков вцеплялся пальцами в его руку и мелко подрагивал. Сейчас же Серёжа трёт глаза, отчаянно давит в себе зевок и терпеливо ждёт ответа. Нужно время — он это понял давно. Короткий взгляд на небольшие часы — лунный свет как раз освещал эту часть стены. Без пяти три. До утра ещё далеко. — Дейзи… Скулила. На первом этаже, наверное. — Причина придумывается легко, но голос звучит сипло, как и дыхание, а ещё так неуверенно, что Лазарев сразу понимает: то — ложь. И хочется лечь спать дальше, предварительно утянув Диму в постель за собой и обняв крепко-крепко, но вместо этого он выпутывается из тонкой простыни и опускает ноги на пол. Прикосновение к холодному ламинату немного отрезвляет, и он встаёт, на слабо держащих ногах направляясь к Билану. — Кошмар, да? — Серёжа сам не знает, почему вдруг говорит шёпотом, но знает, что Дима стыдится своих ночных снов, наполненных различными ужасающими картинами. И Лазарев постоянно говорит, что тот не виноват, однако слова не действуют. Мужчина колебался. Всё так же стоял, застыв на месте, и никак не реагировал на ладонь, что легла на его обнажённое плечо. Напряжение совсем не спадает, и он вглядывается в лицо напротив. Помогает мало, и он решает признаться. Но слов не находится, даже простого «да», а потому остаётся коротко кивнуть, поджимая немного дрожащие губы. Билан думает, что в нём слишком много дыр. Чёрных, прогнивших до самого основания с их бесконечностью, да и сам он теперь похож на лопнувший шарик — стремление жить, продолжать бороться выходит изнутри с шумом и надеждами, вдобавок со странными ожиданиями на что-то светлое и хорошее. И глаза тоже чёрные, зияющие дыры, которые сейчас переламывают_перемалывают все полярности и вселенные в этом бесконечном космосе. Его персональный космос. Сергей Лазарев. Он не понимает, почему Серёжа всё ещё с ним, когда сам Дима уже перестал быть тем красавцем, как в начале их отношений, похудел и осунулся, почему Серёжа обнимает сейчас так бережно, словно боясь повредить. — Почему, Серёжа? — вопрос оказывается задан вслух. И когда Дима — разбитый, озябший, некогда сильный — с болью в глазах спрашивает «почему», Серёжа теряется. Серёжа — вне. Серёжа — мимо. — Потому что я люблю тебя. Перестань думать так, будто это твоя чёлка заставила меня быть с тобой. — Лазарев пытается как-то пошутить, но получается, по правде говоря, скверно. Или он оборачивает в эту шутку правду? А может быть, прячется за ней. Или прячет? То, что он никогда не скажет. Что Билан выглядит таким хрупким и ломким, что его страшно сломать. И сломаться следом самому. Вместо. Что у Билана голос, когда он в очередной раз думает, что больше не нужен, — одна сплошная рана, и где-то под рёбрами больно, даже если не вслушиваться. Что если Билан уверен в чём-то, то переубедить его практически невозможно. Хотя Серёжа пытается всеми силами. И сейчас, когда он чувствует, как под ладонями расслабляются мышцы спины, стянутые в тугие жгуты, легче не становится. — Идём. Выпьешь успокоительного, и ляжем спать. Завтра… Хочешь покататься на лошадях? Здесь недалеко есть… — Да она тебя не выдержит. Ты вчера целый торт в одно рыло умял! — Дима перебивает, фыркает и отстраняется, выпутываясь из объятий и пытаясь глупой шуткой разбавить это напряжение, в очередной раз возникшее между ними. — А тебя она даже не почувствует. Что ты за вчерашний день съел? Овощной салатик? — Серёжа вторит ему, игриво похлопывает по спине с выступающими позвонками и острыми лопатками. И вот уже он, Лазарев, рядом. Прижимает к стене и жадно целует пухлые губы, обнимая за талию и давая вцепиться в собственные плечи, наверное, до постоянно присутствующих на теле синяков. Пускай, ведь те пожелтеют уже завтра и сойдут через день. Всё, что угодно, лишь бы не обращать внимания на эту болезненную худобу и заглушить бесконечное одиночество в глазах, которое мелькает в них даже тогда, когда Серёжа рядом. Билан, скорее, нежен. Только крепко вдавливает пальцы куда-то в линию роста волос, улыбается в горячие губы и наслаждается неожиданным ночным поцелуем, прижимает к себе сильнее и царапает спину. Всё, что угодно, лишь бы не ненавидеть себя на клеточном уровне за эту слабость и беспомощность, за все эти поверженные эмоции, направленные в сторону жалкому подобию безосновательной ревности, что приходит к нему в самых страшных снах. И, почему-то, лишь в них. Они в последнее время всегда обнимаются так отчаянно, будто хватаясь за последнее, что осталось. Оба молчат и справляются со всем этим, вдруг навалившимся. Точнее, оба молчат, а Серёжа справляется. И вот уже идут вниз, на кухню. Дима игнорирует возможность включения света и спускается по лестнице уверенно, будто видит каждую ступеньку, а Лазареву приходится вести по гладкой стене ладонью. Свет так и не включают — после него заснуть тяжелее будет обоим, а потому Серёжа на ощупь находит нужные таблетки, которые прописал врач. И которые, наверное, приходится принимать слишком часто. Билан послушно запивает белую капсулу водой, а потом ещё долго пьёт сок прямо из пачки, изредка прерываясь на то, чтобы подышать, а сам Лазарев уже успевает озябнуть, стоя на холодной плитке. Не самое жаркое лето, но рядом с Димой тепло по определению. Так, что в самый раз. И большего не нужно. Серёжа берёт Диму за истончившееся запястье и ведёт наверх, в спальню. Глаза уже успели привыкнуть к темноте, и теперь ориентироваться в пространстве стало гораздо проще. Кажется, отдохнуть в загородном доме от городской суеты и проблем было хорошей идеей? В любом случае, в скором времени Лазарев чувствовал спокойное дыхание, пусть и не совсем ровное и глубокое, как у обычного человека, но он уже научился распознать, когда мужчина рядом засыпает. А значит, теперь можно и самому. Рука в руке, пальцы осторожно переплетены. Серёжа спокойно закрывает глаза, не зная, в какое время проснётся — ещё ночью, на рассвете или поздним утром, когда уже действительно пора будет вставать. Если они встанут часов в одиннадцать и обойдутся без кошмаров — прекрасно. Если испуганный Билан непроизвольно разбудит раньше — ничего страшного. Пока Серёжа засыпает рядом с Димой, он готов не высыпаться и вставать хоть дюжину раз за ночь.