молодость все простит

это все рождается во мне метастазами, горло нещадно жжет от водки с горла — ты хоть иногда запивай. — заткни пасть, Виктор он молчит, я молчу. тишина не угнетает стены квартиры, она не угнетает меня. глотаю опять. что после меня останется и кому? Вик поплачет, наверное. ну, как в фильмах бывает: пустит скупую мужскую слезу и будет приходить на могилу по вторникам, иногда топча землю в праздники, а потом и забудет вовсе. я никогда никого не любил: ни мать, ни отца, ни себя, ни Никифорова. этот обдолбанный придурок вообще во мне никогда ничего не вызывал, но я зачем-то его целую. смазано, пьяно, дерзко и не от себя. словно от кого-то другого. во мне от себя ничего не осталось вовсе. прикольная картинка выходит, да? нихуя. "Юра Плисецкий, шестнадцать лет. выдающаяся звезда Большого театра". мне уже не лихих шестнадцать, когда за спиной крылья, влюбленности (всегда хорошо заканчивающиеся), главные роли, большие тексты, здоровые легкие. мне девятнадцать и за душой, как и в ней, нет ничего. Виктор сейчас сыграть похлеще меня сможет, ему и дипломчик за лучшую мужскую роль дадут не раздумывая. Никифорову вообще все отдают не раздумывая: деньги, ключи, удачу, первый секс, любовь до гроба и чай в пакетиках. я никогда, если честно, не злился на него. ну, не выходило. забирай что угодно, Витенька, только меня не тронь. ты же хороший, складный, умный и харизматичный, любая нецензурщина из твоих уст звучит, как литературное ругательство. и водку ты не пьешь, предпочитая ей портвейн или вино (обязательно красное полусладкое). хороший ты мой, все у тебя отлично, всегда и везде. прилично одетый, с улыбкой на миллион. ни разу тебя не видел в старых адидасовских трениках или майке-алкашке. ни тебе трусов в горошек с утреца, ни рожи, перекошенной похмельем. — ты вообще живой, а? последнее, с какого-то хуя, вырывается вслух. попахивает старыми бульварными драмами или романчиками, которые продаются на станция метро. метро у нас, кстати, самое лучшее. там ни разу не встречал человека блюющего на рельсы. как же, Питер, культурная, блять, столица. только в столице этой такие, как я по переулкам шарятся. курят, колются, употребляют запрещенные законом вещества, трахаются средь белого дня в той подворотне с белыми стенками. все не о том, боже. в голове, почему-то, слова моей бабки покойной: "не поминай Бога всуе". бог твой, бабушка, помер давно, упокоился с миром. только помнят его зачем-то, как сказки Андерсона. — уверь и будешь услышан. молись и будешь спасен. ставь свечи и жри сухарики, вымоченные в вине. я хрипло смеюсь, голос сел то ли из-за болезни, то ли из-за сигарет. Никифоров смотрит недоуменно, щуря глаза. ну да, солнечный, как же тебе понять? в шестнадцать я умел убегать от себя, пряча внутри тьму чернее ночи, не давал ей разрастись и врасти в меня метастазами. врасти в меня хриплым карканьем ворон, моральный разложением и сигаретами по утрам. сейчас я просрал это полезное умение. надо как-то снова научиться, а пока — Вить, поцелуй меня