Скошены

      Сено пахло полынью. Одной стороной рта Глеб медленно жевал травинку, осторожно, чтобы не задеть сколотый зуб. В последнее время было совсем не до врача.       Стог поскрипывал под затёкшими плечами, сквозь рубаху кололи острые срезы стеблей. За стенами сарая прокуренно лилась похабная песенка о ненасытной бабушке, кушающей компот. Глеб тяжело вздохнул, приподнялся на локтях и обтёр рукавом лицо.       В душе была пустота. Онемевший палец на спусковом крючке, крики на грани истерики, холодная, смолистого оттенка вода ночной Сены — всё это смешалось в размытом прошлом. Но и в воспоминаниях не виделось чёткой уверенности — а было ли? Не пригрезился ли бредовый простудный сон?       Как будто не существовало огней Парижа, пошлой саксофонной музыки и неприятных пузырьков шампанского, которое так нахваливали эти недобитки. Светские ужимки, упоение новой жизнью с прежним фальшивым блеском, роскошь в обмен на тайно вывезенные фамильные бриллианты… Глебу было мерзко, но он тогда лишь крепко сжал тонкую ножку бокала.       Внутри же бушевало пламя — невыносимо было видеть, как вновь шикуют бывшие дворянчики, с которыми он боролся всю сознательную жизнь. Бежав от проблем и наотрез отказавшись складывать головы за отныне чуждую Россию, они как ни в чём не бывало выпивали за долгую и счастливую жизнь, велели друг дружке веселиться до утра. А Глеб стоял в стороне и мучительно перебирал в уме картинки минувших лет.       Он вспоминал лихолетье Гражданской. Надломленного отца, насмешкой заведённого к тихой смерти во время семейного обеда. И взгляд матери, извечно полный слёз.       Вскоре она разлучилась и с сыном, позабывшим про учёбу, бросившимся в омут революционной борьбы. Материнский немой укор всё мерещился и мерещился Глебу в жаркой монгольской пустыне, в изморе жаждой, дизентерией и вездесущими крупицами песка. Где-то там, близ Урги, за одну короткую стычку с унгерновцами Глеб потерял четырёх товарищей и сам прошёл по жгучему краю, прошитый бесчисленными осколками.       А что потом? Комиссование, возвращение в родной дом. Дорогу Глеб теперь видел только одну — пришёл его черёд надеть кожанку. Тогда он был уверен точно — не надломится.       И дальше... Екатеринбургский ГубЧК, полные уважения взгляды и неоднократная похвала — «достойный продолжить отцовское дело». Хотя на первом расстреле наган подрагивал, то и дело лезло наваждение: подвал с полосатыми стенами, на полу убитые, много белого в одежде, и всё в густой крови изгваздано. Насилу тогда Глеб отогнал эту дрянь.       Затем… Командировка в Петроград, Особый отдел, где продолжил ловить врагов советской власти. Вот уже сам Горлинский считал товарища Ваганова одним из лучших сотрудников, на собраниях всё в пример ставил, на самые опасные задания посылал.       Глеб не зазнавался, только мысль грела, что отец мог бы им гордиться теперь. Отрадно было знать, что скоро он, с товарищами вместе, создаст новую страну, без угнетённых и нуждающихся. Идея у Глеба одна теплилась — жить для других, для других бороться — и не видел он в этом ни капли фанатизма — такого, до безумных глаз.       Но стоило появиться девчонке с золотым отливом волос, с испугом во взгляде, что чудесно сменялся несгибаемой стойкостью, — и в благих помыслах Глеба пробилась брешь. Неумолимо скоро увлечение переросло в привязанность к странной, лишившейся памяти Ане. А она бежала от него, прятала глаза с пронзительной голубизной чего-то до ужаса знакомого. Глеб прощал ей все глупости, проявляя невиданную для сотрудника ОГПУ мягкость. Согревающий чай вместо холодной комнаты для допросов — аж поморщился, вспомнив.       Для Глеба Аня оставалась наивным ребёнком, лишь по незнанию связавшимся с преступниками. Но как же сломило её лихолетье — лишило семьи и дома, а теперь являлось в кошмарах. Вся эта боль роднила Глеба с Аней, мечталось даже, что вдвоём им было бы куда легче отогнать дурное прошлое. Ночами в своём кабинете, поигрывая меж пальцев перьевой ручкой, Глеб даже подумывал о тихой семейной жизни — ответила бы только взаимностью чудная эта девушка. А он бы уж свою Аню защищал, окружал заботой, в которой она так нуждалась, крепко обнимал во сне, не позволяя губительным видениям её потревожить.       Но новой издёвкой пугливая уборщица с ленинградских улиц превратилась в воскресшую из мёртвых Великую Княжну. Напрасно Глеб убеждал себя, что в ту июльскую ночь его отец с товарищами добросовестно исполнили приговор. Бесплодно ломал голову, гадая, как могла Анастасия улизнуть, где скрывалась бешеные десять лет.       Глеб не желал верить. Насколько же легче было принять Аню сглупившей самозванкой. Вернул бы её в Ленинград, рискнул бы слово за неё замолвить. Да, делов она натворила достаточно, но выкарабкаться здесь шансов много больше. А вот миндальничать с весомой угрозой молодой Советской республике никак нельзя было — стереть навеки, спустить курок столько раз, чтоб точно больше не воскресла. Малое промедление — и девчонка станет мощным приемуществом в руках белых подранков и интервентов.       Но Глеб держался до последнего, даже когда отчётливей всего понял, что сходит с ума. Ведь она всё ещё была той бедняжкой Аней, что упорно не позволяла напоить себя чаем. И, видя её в роскошной ложе среди сверкающих буржуев, статную до невиданной красоты, в дорогих тканях и драгоценностях…       Глеб сгорал от жаркой волны бешенства.       Отрекись Аня от своей игры, зашедшей немыслимо далеко, — и всё, они бы вместе спаслись. Навсегда бы покинули треклятый Париж; пускай постепенно, но это безумие забылось бы очередным затянувшимся кошмаром.       Однако в той зеркальной зале перед Глебом была чужая. Непримиримая гордячка, что видит в нём теперь сына убийцы. Что в крике молит — «стреляй!» И рука задрожала, как в первый раз. Глеб рухнул на колени, будто по ногам резануло чем-то острым.       И парадоксом, невыразимым царским великодушием — её мягкая ладонь на его затуманенной голове. Как последнее спасение пришло, пока закрывал от неё пылающее лицо. Слёз просто не было — всепоглощающая горечь как будто оглушила. Одна-единственная мысль оставалась яркой — с этим точно пора кончать раз и навсегда. И Глеб в последний раз отпустил свою Аню.       Ледяная вода Сены жарким холодом сжигала рёбра, тело в намокшей одежде обмякало-тяжелело. Зубы стучали дробью, а глаза слепо глядели на выплывающие из темноты белые точки звёзд. Как в последнем здравомыслии выбрался на берег, Глеб не помнил. В голове была почти что пустота, а как иначе, когда не хочешь признавать, что в один момент окончательно лишился всего, чем дорожил, ради чего сражался.       Но отныне всё это было обрывками с обожжёнными краями. Настоящее виделось в покосившихся досках сарая и слабеющем запахе полыни.       Глеб в изнеможении рухнул обратно в сено. Стог знакомо захрустел — ломалась скошенная трава.