Глубоко на дне

      Где-то глубоко на дне бутылки Коннемары ей наконец-то плевать на мир. На разборки ряженых идиотов и их проблемы. Даже почти плевать на то, почему жизнь так жестока. Даже почти не больно.       Когда горло обжигает (кого ты обманываешь, ты уже почти не чувствуешь вкус), из памяти на короткий миг стирается брат в окровавленной одежде и с совершенно безжизненными глазами. И тогда становится легче. Но не надолго. Утром болит голова, но эта боль не может, не в силах заглушить боль от проделанной в сердце дыры и от раздробленного тяжестью потери позвоночника.       Она ненавидит себя за многое. За то, что не успела, не смогла защитить брата. За то, во что превратилась. За то, что на все плевать. Она давно не смотрит в зеркало, ведь знает, что там увидит. И от этого становиться гадко.       И когда до края пропасти остается всего лишь шаг, где-то глубоко на дне бутылки Коннемары приходит он. Такой же разбитый и безразличный. С покрывшейся рубцами дырой в сердце и с согнутым железным прутом вместо сломанного позвоночника.       Они почти одинаковые. С теми же кошмарами и страхами, с теми же демонами. Разница лишь в лицах.       Сначала они даже не говорят, не интересуясь даже именами. Достаточно одного понимания, что одиночество теперь условное. Как и их нормальность.       Потом… — Я не успела спасти… — Я не смог понять…       Душу выворачивает наизнанку, рвет на части, чтобы потом снова склеить двусторонним скотчем и впихнуть куда-то под грудь. Как будто так и было. Никто ведь не заметит. Всем плевать.       Сириус хрипло смеется, наблюдая как алая дымка окутывает её руки. Ванда лишь иронично улыбается, когда он так изящно машет палочкой. Чертова магия.       Он говорит о крестнике, о мальчике, который должен быть взрослым, и она завидует. У него есть Мальчик-ради-которого-стоит-жить. У неё такого нет.       Однажды ночью он приходит без выпивки. — У меня есть вино. — Нет.       Ванда удивленно смотрит, пока он подходит ближе. Совсем близко, так, что она наконец видит цвет его глаз. Серые, как… ртуть. И такие же холодные, безжизненные. Такие же, как у неё. Пустые.       Его губы мягкие, но искусанные в горячке ночных кошмаров. Руки огрубевшие, шершавые, но до безумия нежные.       Она забывается, теряет время и пространство, наконец заглушив надоедливый голос рассудка. А он чувствует как её руки прогоняют остатки нормальности. Сириус больше не хочет быть нормальным. Сириус хочет быть безумцем, выжившим из ума, только бы быть с ней. Такой же ненормальной, единственной, кто не лезет к зияющей насквозь дырке, не тыкает пальцем в рубцы, в тщетной попытке залить все дешевой штукатуркой.       Ванда двигается рвано, сбивчато, дышит тяжело и цепляется за него, как за последнее, что осталось надежного. Она хрипло кричит имя, впервые не имя брата.       Она теплая, своя и до ужаса беспомощная. Только в отличии от его Мальчика-который-должен-быть-героем, ведьму он может помочь. Это делает сильнее, выпрямляет арматуру в позвоночнике и поднимает на ноги. Он чувствует себя нужным, необходимым, значимым.       Двусторонний скотч отклеивается, напитавшись кровью от души, вновь разорванной в клочья, но теперь для того, чтобы стать прежней и чувствовать.       Чувствовать, как холод окутывает тело, как что-то невидимое тянет за прозрачный занавес арки, чтобы больше не отпустить.       Чувствовать, как холод окутывает тело, когда его Мальчик-которому-тоже-больно неловко мнется на пороге, сжимая в руках листочек с адресом и пытаясь быть взрослым, говорит о том, что его больше нет.       Жаль только он не принес двусторонний скотч…