На Небесах только и говорят, что о море…
Всё вокруг, и море, и немного влажный песок окрашены нежно-розовыми лучами закатного солнца. Осаму не помнит, сколько уже сидит так, на теплых еще камнях, вслушиваясь в крики чаек и успокаивающий шелест волн, всматриваясь в залитый алым горизонт. Это кажется бесконечным. Это спокойствие, умиротворенность, что разлилась по венам, какая-то отдаленность от шумного людского мира, что так осточертел ему. Все оказалось совсем не так, как он ожидал. Глупая вера людей в то, что самоубийц после смерти ждет лишь вечная мука, вот что обмануло его: он ожидал оказаться в кромешной пустоте. Но что же сейчас? Дазай поднял взгляд, следя за плавным парением буревестника, скрывающегося за скалами. Так странно... Кажется, что это море, пляж бесконечен, этот закат бесконечен, так не это ли ожидает всех после конца? Бесконечность?
Бесконечность наедине с собой, с мучающими разум воспоминаниями — настоящий Ад, разве что все внутри, в груди, уже не разрывается от невыносимой боли. Но становится ли от этого легче?
Нисколько.
Осаму помнит, что это была чертова суббота, четвертое число. Осаму помнит, что Портовая мафия и Агентство вновь были вынуждены объединить силы, устроить засаду; что плохо было весь день и противно ныло где-то внутри, словно предвещая что-то. Но Дазай лишь махнул на это рукой, произнося новую шуточку по поводу головного убора бывшего
вечного напарника. Осаму помнит, как все летало вокруг, летал Чуя, испачканный Порчей, и его безумный смех, как всегда, лишь воодушевлял, вселял уверенность в победу и азарт. Грохот разрывающихся черных гравитационных сфер вызывал восторг, а у противников — лишь перекошенные ужасом лица. Отвлекся, слишком увлекся, пуская пули в лоб тем, кто остался еще не тронут гравитацией, блокируя способности тех, кто хоть как-то хотел помешать. Накахара, вероятно, и сам бы справился, но не стоять же ему без дела?
Осаму не помнил, когда потерял напарника из виду, но отчетливо помнил, как шум взрывов резко стих, а последний противник пал наземь. В десятке метров от него стоял Чуя, хрипя и кашляя кровью. Дазай в ужасе кинулся к нему — Чуя упал. И не встал больше. Сколько детектив ни тряс его, ни кричал, ни звал... На него лишь безжизненно смотрели остекленевшие голубые глаза, отражая в себе отвратительно чистое звездное небо. А внутри Дазая, в груди, словно разрасталась огромная кровоточащая рана, причиняющая боль настолько невыносимую, что хотелось кричать, биться в агонии, что угодно, лишь бы заглушить эту боль.
Но Дазай Осаму молчал.
Среди миллионов людей, на этой земле есть тот единственный, что предназначен тебе с рождения. С кем делишь одну душу на двоих. Он всегда считал, что бракованный, что соулмэйт — что-то далекое и несбыточное, ему не предназначенное, да и не особо надо. А сейчас сжимал в объятьях окровавленное бездыханное тело, чувствуя невыносимую боль в груди. От души отодрали половину.
Эспер поморщился, отгоняя воспоминания куда подальше, куда-то в закоулки разума, зная, что скоро они захватят его опять, заставляя переживать ту ночь раз за разом. Вечность. Бесконечность. Забавно, кажется, когда он без лишней театральности пустил себе пулю в висок, через неделю где-то, надежда на то, что впереди его ждет лишь пустота — была единственным спасением. А что же сейчас? Что сейчас получил он? Дурацкий белый костюм, чертовы чайки и море бесконечности? Внутри зарождается жалкий комочек бессильной злости, что сжирает изнутри.
Сколько он сидит уже так? Сколько раз уже проматывал в памяти тот день, когда они с Чуей, совсем еще маленькие, встретились впервые; ту ночь, когда осознал своего соулмэйта лишь после того, как сердце Накахары перестало биться; то раннее утро, когда пуля пробила собственный череп? Сколько раз гнал от себя эти мысли? Он не знает, не помнит. Усмехается лишь мысли о том, что практически на таком же пляже, однажды после окончания задания, закинул Чую в воду. В ноябре. Такого искусного набора нецензурной брани те скалы не слышали за всю свою многовековую историю. Тогда было весело.
Черт возьми, что за злая ирония, провести с родственной душой половину своей жизни, и найти ее, осознать собственные чувства, лишь когда потерял навсегда? Кажется, у такого, как он, не может быть иначе.
Осаму устало выдыхает, потянувшись, и вдруг вдали замечает приближающуюся фигуру человека в белом. Наверно, не будь он так увлечен своими мыслями, он бы заметил его и раньше, но... Человек, шедший довольно неспешно, внезапно ускоряется, его движения кажутся даже несколько нетерпеливыми, и эта походка кажется Дазаю до жути, до щемящей боли в груди, знакомой. Очередная издевка этого странного мира или же жестокие игры разума? Осаму прищуривается, стараясь получше разглядеть стремительно приближающуюся фигуру, и каждая новая деталь образа неизвестного заставляет сердце остановиться на несколько секунд. Костюм практически не отличается от того, что был на самом Осаму: разве что значительно меньшего размера и более облегающий, белые брюки и рубашка, рукава по локоть закатаны. Пиджак юноша нес, закинув за плечо. На руках же черное — должно быть, перчатки; на голове, черт возьми, шляпа... Дазай прикрывает глаза рукой, пытаясь отогнать наваждение, всерьез задумываясь о том, что перегрелся, и это всего лишь галлюцинация.
Но ведь здесь не жарко вовсе.
— Черт возьми, тебя пока найдешь, можно умереть второй раз, ну Дазай, ну что ты за... — от этого злого восклицания, Осаму вздрагивает, поднимая глаза вновь, неверяще, едва ли не с ужасом глядя на рыжие волосы, ворчливое лицо. Чуя, совсем-совсем настоящий, не дойдя до бывшего напарника и десяти метров, начал возмущаться уже сейчас, — Все нормальные люди не сидят на месте, а идут дальше, но нет же, он, как всегда, особенный: сидит тут, словно статуя, а я должен его искать! Ты знаешь, сколько я тут хожу? Не знаешь! Что за тупая скумбрия, в самом деле! Эй, ты меня слушаешь вообще? — Накахара останавливается в метре от напарника, прожигая его раздраженным взглядом. Дазай же, ошарашено глядя на юношу, и слова не произносит, медленно вставая с камней, подходя на шаг. Все так же молча, недоверчиво, разглядывает каждую черту и мелкую морщинку на до боли знакомом лице, словно пытаясь выявить, не подделка ли это.
Ни слова, лишь крики птиц и шелест волн.
Чуя обеспокоенно хмурится, прогоняя все раздражение, в большей степени, лишь напускное, устало выдыхает:
— Осаму, эй, ты... — прерывается, почувствовав осторожное прикосновение холодных пальцев к своей щеке, вздрагивает, удивленно моргнув, наблюдая то, как непривычно поджимаются губы напарника, — ты чего?..
Хриплый полувздох-полувсхлип вместо ответа.
Он не верит, не может позволить себе поверить в это, в то, что после того, как он совершил ошибку, после смерти, уже когда, казалось бы, все кончилось, унеслось безвозвратно... Судьба, в кои-то веки, милостива к нему. Он не верит, а пальцы уже более уверенно оглаживают бледную щеку напарника, касаются огненно-рыжих волос, перебирая мягкие пряди.
Он не верит.
Накахара завороженно, с долей тревоги, смотрит на то, как по щеке напарника катится первая слеза, как Осаму поджимает губы сильнее, пытаясь сдержать рвущиеся наружу рыдания. Когда Чуя умер по его вине, когда из груди словно что-то вырвали, искромсали душу, все внутри разрывалось от невыносимой боли. Сейчас же ребра разрывало нечто иное, рвалось наружу, и бывший исполнитель Портовой мафии снова всхлипывает, громче, скрывая глаза в сгибе локтя, где слезы впитываются в белоснежную ткань.
— Осаму... — шепчет Чуя, уже сам протягивая руку, оглаживая напарника по щеке, едва заметно, и, от чего-то печально, улыбаясь, — Знаешь, родственные души, что нашли друг друга при жизни, встречаются на
этом свете. Только вот обычно все проходят по пляжу, где после их встречают соулмейты, но я тебя ждал несколько часов, придурок, — тихо произносит юноша, но в голосе нет и капли укора, — и это я еще промолчу пока о том, что ты не успел обнулить Порчу, а потом еще и убил себя, что, после всех моих стараний предотвратить твой суицид, крайне неблагодарно, вообще-то. Я убил на это кучу времени в своей жизни, и только мне стоило умереть, как ты застрелился, скотина, — ворчливо заканчивает Чуя, чуть усмехаясь, опуская взгляд, ведь, в общем-то, после смерти, оказавшись здесь, его просто разрывало от боли, вызванной тем, что соулмейты разорваны по разным мирам. Но он мог бы и потерпеть, в самом деле, ведь...
В следующую секунду, Накахара удивленно распахивает глаза, когда Дазай перехватывает его руку, притягивая ближе за талию, накрывая своими губами губы напарника. Поцелуй соленый от слез, и в нем все: отчаяние, боль, сменяющиеся облегчением; вина, просьба, неверие, страх, что это все исчезнет, что Чуя, которого он все крепче, сильнее сжимает в объятьях, словно сон, мираж, игра сознания, сейчас растает, растворится в этом морском воздухе и криках чаек.
— Я здесь, я никуда не уйду, — сбивчиво шепчет Чуя в перерывах между поцелуями, понимая того без слов, сжимая в тонких пальцах ткань пиджака Осаму, игнорируя то, что собственный давно покоится на влажном песке, — мы теперь...
здесь. Вместе.
Осаму не отпускает напарника, прижимая к себе, зарываясь носом в мягкие рыжие пряди, прикрывая глаза, вслушиваясь в шум моря, в шелест трав, растущих на обрыве, в крики морских птиц, чувствуя себя наконец-то целым и, до невозможности свободным.
