\
Шинья часами зависает в его комнате после школы, после тренировок, домашки, свиданий с Махиру, завтраков, обедов, ужинов; все для того, чтобы Курэто совсем перестал его замечать или как-то научился терпеть его присутствие. Только не так часто, пожалуйста. — У тебя вообще-то есть своя комната, — лениво тянет он, листая учебник по колдовству. Курэто не смотрит, как за окном распускается летний полдень, — созвучно с именем сестры. Цикады стрекочут адски громко, внизу в саду снуют служанки и рабочие, ветерок доносит сладкий запах роз и треплет бесцветные волосы Шиньи, а тот сидит на кровати полуразвалившись, залипает в телефон и делает вид, что всегда тут был. — Есть, — вяло соглашается он, тыльной стороной запястья отводя прядь от глаз и почесывая за ухом. — Вот и вали туда, — в голосе Курэто давно нет злобы, но эта привычка хмурить брови, наверное, умрет вместе с ним. — Мне скучно! — Шинья моментально оживает, заходясь в показном негодовании, и отшвыривает свой айфон на подушку, устраиваясь поудобнее. — Нии-сан… — Своди Махиру куда-нибудь, — Курэто все еще пялится в книгу, рассматривая давно известные и до тошноты надоевшие боевые формации, и не замечает, как Шинья ужом сползает с его узкой подростковой кровати и замирает у него за спиной. От его горячего дыхания короткие волоски на шее Курэто встают дыбом, и очень хочется ткнуть кулаком в его глупую улыбающуюся рожу. — Там жарко. И она меня игнорит, — жалуется он, заглядывая через плечо Курэто будто бы даже не в учебник, а в загорелое лицо его, и тот интуитивно отодвигается ближе к столу, — от идиота ведь можно ожидать чего угодно. — Неудивительно, — вслух думает Курэто, громко вздыхая. Он чувствует пульсацию тяжелого жара, исходящего от бледной кожи Шиньи, его запах — смесь еще влажного пота, сливочного масла и почему-то розы, и прямо сейчас нуждается в тишине и покое. Вот только обо всем этом он уже успел позабыть еще в то лето, когда в этой крошечной темной спальне впервые раздалось его дурацкое имя. Хиираги Шинья. Шинь-я. «Глубокая ночь». Не подходит ему ни капли. Курэто бросает на него взгляд украдкой. Шинья младше него на целых две весны, и у него ресницы почти прозрачные, и мелких шрамов на подбородке ровно восемь, и он по-прежнему раздражает до усрачки, а ведь уже три года прошло с той его неудачной попытки наладить отношения с «нии-сан», — Курэто с трудом терпит его близость и ждет не дождется, когда они с Махиру наконец поженятся и съебут с отчего дома восвояси. Желательно (очень желательно) навсегда. Вот только Махиру беспросветно плевать на них обоих. У нее свои планы, и брак с этим малахольным явно в них не входит, чего бы там не хотелось отцу. Она всегда была такой, и Курэто завидует ей по-черному, — ее стойкости и потрясающему таланту отшивать целый мир. — Пошли в зал, — Шинья отстраняется и легонько тянет его за краешек короткого рукава, зажав белоснежную ткань подушечками указательного и большого пальцев, не дает отмахнуться и треплет нервы, и Курэто снова хмурится, захлопывая учебник и с досадой бросая его на стол. Шинья не отстанет, пока не добьется своего, и эту его черту Курэто понимает и принимает, — ровно до тех пор, пока в тренировочном зале короткий клинок его не сталкивается с шиньиным, отдаваясь высоким звоном у потолка и расходясь круговым эхо. Курэто нравится только тренироваться с ним, потому что лишь тогда Шинья немножко настоящий. В бою он совсем другой, верткий и молчаливый, таинственный и скрытный, с сияющими глазами-звездами и мечом в продолжение правой руки. Курэто нападает по обыкновению, чтобы в который раз промахнуться, и Шинья вторит ему, уклоняясь танцевальным движением, в свою очередь не поддается, упорствует, пламенеет; Курэто видит это — румянец на его щеках, бьющуюся силу где-то глубоко за ребрами, холод из каждой серой веснушки на его носу. Он понимает, что однажды Шинья всерьез его одолеет, и что тогда? Курэто ведь, в отличие от него, никогда не убивал. С самого дна его души вихрем поднимается отголосок давнего страха и чего-то еще — горячего, распирающего грудь, и Курэто не знает, что это, и хорошее ли оно. Он уверен лишь вот в чем: всему виной светлый смерч, беснующийся вокруг него, кроющийся за хрупкой оболочкой полуулыбки. И ничего подобного он никогда прежде не испытывал. Они предпочитают хорошую дуэль на мечах учебе, прогулкам и налаживанию отношений, — знай себе махай клинком, и разговаривать не надо. Постепенно Шинья настолько привыкает к его прямым отрывистым движениям, что иногда становится на долю секунды быстрее него, и в один из таких удушающе жарких летних дней он ранит Курэто, — не смертельно и даже не опасно, но очень, очень, просто пиздос как болезненно. Какое-то мгновение они тупо смотрят друг на друга, задержав дыхание, а затем на белой футболке Курэто цветком проступает яркое влажное пятно, и все вокруг окрашивается красным. Курэто лишь переводит взор на окровавленный обломок лезвия, торчащий из его живота чуть левее пупка, и сквозь зубы шипит многозначительное «блять», а побледневший Шинья роняет оставшиеся полмеча на усыпанный алыми каплями пол и тянет к нему трясущиеся руки. — Ку… рэто, — всхлипывает он, окаменев в ужасе, пока тот, чуть согнувшись от острой боли, пытается достать из кармана штанов телефон, — Я… Как так, я же… — Идиот, — со злостью и отчаянием цедит раненый и пытается пальцами прижать пульсирующее пятно, чтобы не текло так сильно, — Зови кого-нибудь, хули стоишь?! Это помогает, и Шиньи уже через секунду нет в зале. Курэто набирает номер начальника охраны, велит срочно подать машину и ковыляет к выходу, придерживая застрявшее лезвие, и каждый шаг отдается болью, и уже в лаборатории, откинувшись на подголовник койки и стиснув челюсти, чтобы не орать под острой иглой, он думает лишь о том, как все это могло случиться с ним. Он был собран как всегда и просчитывал свои действия на десять шагов вперед. Ему даже удалось обезоружить Шинью, сломав его меч, но этот ублюдок, словно ведомый самым злым намерением, всадил ему обломок в пузо и сбежал, а Курэто остался наедине со своим страхом и куском стали в кишках. Его привозят обратно всего через пару часов и настоятельно рекомендуют не вставать хотя бы до завтра, и, хоть боль нестерпима, это уебанское выражение на лице Шиньи просто великолепно. — Прости, — шепчет тот, рухнув на колени у изголовья узкой кровати. Уже поздно, и от потрясающего малинового заката остались лишь золотистые тени на стенах и двери, но даже в сгущающемся полумраке Курэто видит алые пятна на его опухшем от слез лице, круги, расходящиеся от глаз и бровей, подсыхающие дорожки соли и воспаленные губы, — и злорадствует. — Пошел на хуй. — Прости меня, — Шинья скулит и пытается взять его за руку, но Курэто отдергивает ее и тыльной стороной предплечья закрывает лицо. Курэто больше не боится, потому что знает: его уже превзошли. Ему следует повернуться к Шинье спиной и попытаться уснуть, пока анальгетики действуют, но низ его живота так туго стянут бинтами, что каждое движение дается с трудом. Он лежит на спине и смотрит на собственное запястье. В комнате жарко и пахнет спиртом и его кровью, Шинья все еще сидит рядом на полу и громко сопит, пристыженный, подавленный, и больше всего Курэто хочется остаться в одиночестве. Он поворачивает голову и прикрывает один глаз: так его белое лицо кажется чуточку менее мерзким. Шинья с места не двигается, мусолит кончиками пальцев край пижамной футболки Курэто и, кажется, действительно беспокоится за него. Курэто засыпает с мыслью об этом, — Курэто не замечает, что Шинья остается с ним и караулит у изголовья кровати до самого утра. Наутро у него такое чувство, будто его всю ночь держали за руку.\
Что-то меняется в год шиньиного зачисления в старшую школу «Имперских Демонов». Курэто ее уже заканчивает, вполне довольный должностью председателя учсовета, контролирует всех и каждого вокруг и впервые встречает возлюбленного своей сестры, — Ичиносэ жалкий и слабый, и мерзавец Шинья, конечно же, сразу набивается ему в друзья. В ту весну, когда на школу нападают сектанты Хякуя, Курэто исполняется семнадцать, и он понимает, что должен искать союзников, в противном случае ему не унаследовать титул главы. Но союзники что-то не ищутся, и с каждым днем Шинья все сильнее кажется предателем. Они начинают игнорировать друг друга, что, в принципе, чертовски странно, потому что никогда меж ними не было особенного равновесия или крепкой дружбы. Все дело в Глене, — с его появлением Шинья становится еще более скрытным и часто пропадает, равно как и Махиру, и Курэто совсем не нравится это чувство неопределенности. Он ощущает приближение лета и серьезные перемены, нервничает и ищет скрытый смысл в пророчестве сестры, планирует великие вещи и сам редко бывает дома, — однако понимает, что Шинья все еще нуждается в нем. Они не разговаривают даже в школе. Курэто с головой уходит в свои дела, раздает мелкие поручения Аой и несознательно наблюдает за ней, оберегая всеми силами, и не сразу замечает почти белые волосы на своей подушке и шиньин пряный запах в маленькой спальне. Сколько он его не видел уже, неделю? Две? Больше не имеет значения. Курэто нарочно сталкивается с ним в коридоре на следующий день после допроса Глена. Шинья молчит и не смотрит на него, явно раздраженный, а Курэто ждет — сам не знает чего, но ждет. В итоге попытка поговорить заканчивается славной дракой. Слово за слово, и Шинья будто намеренно злит его, провоцирует и ловит второй прямой удар в зубы, — точно такой же, как вчера. Он падает на пол и тут же вскакивает, злобно сверкая глазами в полутьме коридора, и бросается на Курэто с такой яростью, что тот немножко восхищен: этого ему явно не хватало. Они катаются по полу и мутузят друг друга всласть, хлесткие удары кулаками, локтями, коленями приходятся по чему попало, Шинья скалится и шипит сквозь зубы, дергая Курэто на себя за рубашку, пытается пнуть его, толкнуть, отпихнуть и снова делает очень больно, — с губ Курэто не слетает ни звука. Только короткие черные волосы его растрепаны, и на боку саднят продольные царапины. Шинье повезло куда меньше: Курэто хорошенько попортил его отвратную слащавую рожу. Он смотрит на него снизу вверх, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть, изо всех сил старается сдвинуть колено Курэто со своей груди и в итоге расслабляется, примирившись с поражением, и Курэто, довольный собой, резко ослабляет мертвую хватку на его покрасневшем горле и медленно слезает с него. Они лежат на ковре близко-близко, настороженные, рассерженные, удовлетворенные, — Шинья вытирает кровь с губ и щек и поворачивается набок, набирая полные легкие пыльного воздуха, хрипло и тяжело дышит, хватаясь за шею, и глотает вязкую слюну. Курэто, может быть, все еще сильнее, но в Шинье столько запала, столько огня, что Курэто отодвигается от него, все еще чувствуя жалящий жар на коже и покалывание в тех местах, по которым его удары достигли цели. — Помоги встать, — булькает Шинья, хватая его за плечо. Курэто не успевает увернуться. — Не придуривайся, — он хмурится, обнаруживая, что все до последней пуговки на его форменной белой рубашке оторваны, и ругается матом в голос. Но Шинья больше не улыбается. Взлохмаченные светлые волосы его окровавлены и падают слипшимися прядями на глаза, а поврежденные губы подрагивают. Курэто не может понять, плачет он или нет, но все же приподнимает его за плечи осторожно и усаживает ровно, и Шинья цепляется за него и тихо стонет от боли. — Сам виноват, — он отлепляет его от себя и сбрасывает его руки со своей обнаженной груди, а затем встает и ковыляет в направлении своей комнаты, — В следующий раз шею сломаю. Он слышит, как едва снова на пол не валящийся Шинья коротко усмехается, и закрывает за собой дверь. Буквально на следующий день он возвращается из города и застает Шинью крепко спящим на своей узкой кровати. Шинья просыпается ближе к вечеру совсем один и никак не может понять, кто и когда набросил на него легкое покрывало.\
После Уэно Глен впадает в кому на целый месяц, и его первое лето без Шиньи тянется невыносимо медленно. Курэто знает, что Шинья слоняется по дому и умирает со скуки, и оставляет дверь не запертой, пока листает отчеты «Имперских Демонов» и мониторит мировые новости со своего планшета. Шинья приходит в ту душную ночь, когда Глен возвращается в Токио. Он босиком и в шортах до колена, прячется в кромешной тьме коридора и нерешительно мнется на пороге, а умирающий от бессонницы и жажды Курэто смотрит на бутылку холодной колы в его руках, и карие глаза его почти светятся. — Привет, — тихо-тихо шепчет Шинья. Совсем как в первую их встречу. Курэто не покидает ощущение дежавю, и он различает во мраке только белые волосы его да голубую футболку. Шинья садится рядом на кровати и протягивает ему колу, внимательно наблюдая, с какой жадностью Курэто осушает ее почти наполовину, облизывает губы и вытирает рот ладонью. Они молчат, ведь разговаривать-то не о чем, незачем, неохота. Шинья тоже отпивает из бутылки, даже не вытерев горлышко, и словно смакует вкус; Курэто слышит шипение пузырьков газа и его участившееся сердцебиение. Ветерок, скользящий по стене из приоткрытого окна, такой же температуры, что и их тела, и Курэто забывает, что обнажен по пояс. Шинья касается своим плечом его горячей кожи, и в ночи хорошо различимы мечущиеся по их рукам мелкие электрические разряды. — Не могу уснуть, — он констатирует очевидное, и Курэто кивает, а потом сознает, что Шинья его не видит, и слабо хмыкает в ответ. Шинья как ни в чем не бывало залазит на его кровать и сворачивается в клубок у стены, и только это заставляет Курэто повернуть голову и как-то отреагировать. — Ничего не перепутал? — спокойно спрашивает он, пытаясь нашарить на постели край его футболки и стащить наглеца на пол, но Шинья ловит его за запястье и притягивает к себе, — рехнулся он, что ли, окончательно или настолько оборзел? — Ш-ш-ш, — он заставляет Курэто откинуться на подушку и затихнуть, приложив палец к его губам, — Я привык тут спать, ты ж знаешь. Курэто знает, но его это не устраивает. Он хочет выгнать Шинью или хотя бы отодвинуться подальше, но тот не убирает руку с его лица, а только смотрит, — Курэто понимает это по блеску его ясных глаз во мраке. Шинья просто лежит и ничего не делает, лишь жарко дышит и пахнет колой, и Курэто немножко успокаивается, вытягиваясь во весь рост на постели. От бледного лица его до щеки Курэто всего сантиметров десять, и Шинья приподнимается только для того, чтобы стащить футболку через голову и бросить ее на пол. Он молчит целых десять секунд, и сомкнувшему веки Курэто уже начинает казаться, что он даже сможет заснуть этой ночью, ни о чем не думая. Он прячет руки под прохладненькой подушкой и потихоньку проваливается в сон, как вдруг слышит слабый шепот, словно через толщу льда. Шинья второй раз зовет его по имени и кончиком пальца тыкает в его грудь, и Курэто с неохотой мычит: — Ну что? — только-только угасшее было раздражение еле тлеет в его груди, и он даже с закрытыми глазами ощущает, что Шинья придвигается чуть ближе, и отросшая челка его щекочет лоб и скулу Курэто. Шинья будто бы никак не решается сказать. Он втягивает воздух носом, и Курэто вспоминает ту их драку, — классно было. Он даже секунду обдумывает мысль о том, предложить ли как-нибудь снова отпиздить друг друга, но затем забывает о ней, — потому что Шинья близко. Слишком. Изнутри по легким снова ползет то горячее странное чувство, распирающее сердце и скребущее в глотке, и Курэто проглатывает его. Во рту все еще сладко и приятно покалывает после газировки, и жар его тела невероятно расслабляет. — Все умрут на Рождество. Махиру сказала, — в темноте голос Шиньи кажется другим, чуть ниже и размереннее, и Курэто сам не рад, что ответил ему. — Возможно, — он устал об этом думать. После исчезновения предательницы Махиру в апреле на него обрушилось столько новой информации, ложной и правдивой, что он уже ничему не верил и готовился ко всему сразу. Но сейчас на улице в самом цвету был июль, выжженый и раскаленный, и смертельно усталый, измотанный Курэто лежал на своей узкой кровати рядом с Шиньей, готовый заснуть в любую секунду, убаюканный его дыханием. Снова повисла спасительная пауза. Курэто цеплялся за нее как мог, боролся с желанием спихнуть Шинью на пол и придвинуться к нему еще ближе, медленно цепенел всем телом и морщил нос от щекотного ощущения. Он уснул до того, как Шинья прошептал что-то еще, и ничего больше не почувствовал, провалившись в глубокий спокойный сон, — но утром, очнувшись в одиночестве на залитой солнечным светом постели, никак не мог отделаться от стойкого влажного ощущения колы на губах, и отголосок осторожного, ласкающего прикосновения остывал на его лице.\
С тех пор Шинья начал избегать его. Он столько времени проводил с Гленом и компанией, что Курэто успел отвыкнуть от него, бросив все силы на поиск и преследование Махиру, разработку демонического оружия, слежку и зачистку среди армии, бесконечные допросы, и ночи тянулись за днями, оставляя хвосты, и напряжение становилось все сильнее, сменялось безысходностью и настоящим отчаянием, ложилось тяжестью на его грудь и отзывалось дрожью в пальцах. Шинья то мелькал перед его глазами, то снова пропадал, рискуя собой и больше не донимая его своим присутствием, и, разумеется, его приключения в Киото со свитой Глена и чокнутой парочкой Гоши&Дзюдзо были куда интереснее тупого залипания в телефон дома, но Курэто его не хватало. Не хватало. Как моряки скучают по суше, как цветы тоскуют по солнцу, а луна — по глубокой ночи. Сентябрь в этом году тоже выдался иссушающим, жарким, как ад, и долгим, как сон. Курэто глаз не мог сомкнуть и просто сидел часами с включенным светом, считая оставшиеся им дни, пропадая среди бесконечных звонков, бумаг, свидетельств, — он чувствовал себя слабым. А у Шиньи хотя бы были друзья. Он является неожиданно, вместе с затяжным дождем. По привычке застывает у порога, и Курэто настораживается, — Шинья молчит, но выглядит точно так же, как в тот день, когда ранил его. — Я собираюсь к Глену, — молвит он с такой торжественностью, что Курэто впервые не хочется прогонять его. Он кивает Шинье сквозь желание заорать и снова утыкается в сводку удручающих новостей, — ничего нового. Только заголовки в слова не складываются, и он ничерта не понимает. — Я не вернусь, — Шинья делает шаг в комнату, затем другой, но здесь так мало места, что этого хватает, чтобы вплотную приблизиться к привалившемуся спиной к кровати Курэто. Тот больше не поднимает головы, — сил нет, и он не спал уже три дня. А «не вернусь» — это вообще? Или до утра? Ну, пусть уходит. Так будет гораздо проще. Может, без него эта горячая боль в грудине ослабнет со временем. Но Шинья стоит над ним, руки в карманах синих джинсов, и смотрит из-под белесых лохм то ли раздраженно, то ли осуждающе. — Тебе плевать, — эта его манера озвучивать очевидное раздражает больше всего, но Курэто слишком опустошен, чтобы сердиться, а в комнату через приоткрытое окно попадают мелкие теплые капли дождя. Шинья пинает его по колену, не дожидается никакой реакции в ответ и садится перед ним на корточки, опускаясь на всю стопу. С ним что-то не так, что-то произошло, Курэто явственно ощущает это, как и покалывание от пинка, но даже не морщится и не отстраняется, только сжимает планшет так, что по экрану идут разводы. — Я тебе настолько безразличен? — Шинья, колеблясь, протягивает руку, чтобы в своем идиотском стиле схватить рукав его футболки кончиками пальцев, и ему духу не хватает, потому что Курэто наконец-то поднимает на него взор, — у него глаза такие же темные, как и мешки под ними. Слова его вообще-то возмущают Курэто. Ему хочется ответить и «да», и «нет», и он не знает, что выбрать. Просто сидит тихо, привалившись спиной к боковой панели кровати, и ждет, пока Шинья уйдет к своим друзьям. Уйдет. Насовсем. Курэто не вправе его осуждать. Махиру исчезла, страну раздирает гражданская война, через каких-то три месяца грянет апокалипсис… В конце концов, Шинья заслужил это. Он нужен им, нужен Глену, и ему действительно сейчас следует бежать отсюда без оглядки, но… Шинья зачем-то остается. Остается с ним и молчит три секунды, а затем со злостью вырывает планшет из его рук. — Ты вообще хоть что-нибудь чувствуешь?! — он подается вперед, заставляя этим серьезно так напрячься, и смотрит немигающе прямо в осунувшееся лицо Курэто, с силой стискивает пальцами ушибленное им же его колено и не дает отстраниться; что он может сделать в таком состоянии? Курэто чувствует. Чувствует! И хочет закричать об этом на всю Сибую, выплюнуть это пламя, вмиг охватившее его изнутри и снаружи, стряхнуть руку Шиньи с колена, завалить его на пол, вломить ему в челюсть от души, сделать ему так же больно, заснуть рядом с ним, — но застывает с приоткрытым ртом, и зрачки его расширяются в восхищении и ужасе, ведь на бледном лице Шиньи маской застыло то самое выражение, прежде разлетавшееся от него искрами в тренировочном зале и стекающее с кончика короткого меча. Гнев. Досада. Стремление к своей цели. Что-то темное, необъяснимое, даже потустороннее: у Курэто аж мурашки по позвоночнику стадом и губы немеют, когда Шинья наклоняется к нему и замирает в двух дюймах от его носа. Он выглядит пьяным или обдолбанным, ведет себя пиздос как странно, но Курэто вовремя сознает, в чем дело, — его демон говорит с ним. Дождь за окном усиливается. Хватка Шиньи на его колене, плавно поднимающаяся к бедру, — тоже. — Ты девственник? Ни с того ни с сего. Курэто тихо пялится на него, зачарованный; ему кажется, что левый глаз Шиньи почти полностью потемнел, и ярко-голубая радужка на черном фоне мерцает даже зловеще. Он просто хлопает ресницами, не в силах оторваться, и сердцебиение его учащается, когда до него доходит, о чем думает Шинья, — это уже сверх меры странности. Шинья и сам дрожит, голос его звучит низко и хрипло, а пальцы грубые и плохо гнутся, когда он прикасается к лицу Курэто и опускается на колени, придвинувшись вплотную к нему, — и Курэто словно током бьет. Он должен встать первым и отпихнуть его от себя, никогда не признававшего никаких границ, должен ударить в отместку за колено, отправить к его ненаглядным друзьям и закрыться здесь в одиночестве, но Шинья вдруг осторожно целует его в щеку, и все насмарку. В груди его, блять, беснуется то самое чувство, уничтожая все нахер. Шинья обнимает его обеими руками, жалит мелкими сухими поцелуями его скулы, нос, линию челюсти, даже клюет неумело в уголок рта, так и не набравшись смелости, промахивается, как дитя, пытаясь ухватить его пальцами за подбородок, проводит губами по его шее и целует горячую кожу уже по-взрослому, жадно и неторопливо, и Курэто распаляется под его напором, и пугается собственной реакции, и пытается оттолкнуть его, опершись ладонями о его грудь, но Шинья проворно взбирается на его бедра и садится верхом, — и переупрямить его не представляется возможным. Курэто сдается даже не наперекор, не по этой причине, — проигрыш впервые приятен. — Надо хотя бы попробовать, ну, — Шинья словно сам удивлен, и от нелепых попыток наставить ему засосов Курэто усмехнулся бы, — щекотно, но он слишком занят: сознает на интуитивном уровне, что Шинье тоже его не хватало. Настолько же невыносимо, насколько и восхитительно, — Шинья ерзает на нем, трется и тяжело дышит, стягивает с него футболку через голову и лапает как хочет. Курэто только ахает и сжимает его бока, проводит по спине под рубашкой и со стыдом признает, что возбудился до неприличия, что это, оказывается, лучше хорошей драки, что под «попробовать» Шинья, наверное, имел в виду не приближающийся конец света, обрекающий их на смерть не вкусившими запретный плод, а его самого — кожу, запах, губы, руки, короткие пряди волос и тихие стоны. Ему тоже не все равно, не безразлично, не хочется, чтобы Шинья уходил, и он не находит иного способа показать это, кроме как подставиться под неловкую ласку и первым поцеловать его прямо в разомкнутые губы. — Я хочу тебя, — Шинья выдыхает ему в рот, скользит языком по его языку, лижет его огнем, заставляя опуститься на пол, оттягивает резинку штанов и уверенно сжимает его член пальцами, — Хочу тебя, хочу, пиздец как хочу, Курэто… Курэто срывается и подминает его под себя, переворачивая на спину. Курэто хочет его в ответ, слишком сильно, почти болезненно. Он всецело отдается этому засасывающему, мощному чувству, и кончает в шиньин зажатый кулак, — и в ту же секунду громкий крик его теряется и меркнет в оглушающих раскатах грома, раздающихся по ту сторону окна. Дождь льется такой, что не видно даже ночных огней Сибуи, — и из Курэто тоже все еще льется: на пол, на его серые штаны, стекает по тыльной стороне ладони все еще надрачивающего ему Шиньи. Это все взаправду. Шинья действительно остается с ним.\
Он окончательно приходит в себя немногим позже, сидя на кровати и тупо рассматривая пахучие и липкие от чужой спермы пальцы. Шинья вытирает его руку смятой футболкой, опускается на постель позади него и уверенно дотрагивается до его затекшей шеи, — черт возьми, да. Грубых разминающих прикосновений Курэто не доставало даже больше, чем взаимной дрочки и разрядки в намокшие трусы. Молчать так уютно, так уместно, и Курэто окончательно расслабляется под его ладонями и закрывает глаза. В голове — пустыня. — Легче? — Шинья разгоняет узлы под его кожей, прогревает напряженные мышцы, сжимает плечи и затылок, с нежностью запускает пальцы в волосы, и Курэто снова хочется его целовать. Нестерпимо так. — Да, — он откидывается в кольцо его рук, и потрескавшиеся губы его наконец-то трогает улыбка, — искаженное отражение шиньиной. Да. Он понимает, что это было за чувство, зудящее за ребрами. Шинья, разумеется, тоже. — Тогда не хмурься, — Шинья приникает к его рту, стоит ему развернуться и потянуться вслепую, и они ложатся на кровать, поглаживая друг друга по плечам и спинам, и медленно целуются до тех пор, пока дождь не ослабевает. — Я определенно скучал, — задумчиво изрекает Шинья куда-то в черную макушку Курэто, пригревшегося на его груди, и тот сонно моргает и пытается кивнуть: и с ним так было, только он сказать не может, потому что в одиночку. Они слушают ленивое постукивание мелких капель по крыше и окну, и, пока айфон Шиньи под кроватью пиликает ежеминутно, оповещая о новых сообщениях, Курэто учится принимать эту новую реальность. Сердце по ту сторону грудины под его ухом бьется размеренно и громко, и Курэто сводит брови, хмурясь, и слабо улыбается при мысли, что первый поцелуй его был нагло сорван тем же самым белобрысым придурком, впервые появившимся в его комнате без приглашения и до одури бесившим его все эти пять лет. Однако ему все еще нужно услышать это. Шинья, кажется, читает его мысли. — Почему остался? — он касается пальцем каждого из восьми шрамиков на его челюсти и крепче сжимает его ногу меж своих бедер. Шинья упрямо молчит, а затем вздыхает, видимо, тоже решившись пойти ва-банк. — Потому что ты этого хотел, — он отводит взор, чуть покраснев, но Курэто приподнимается на локте и цепляет его за подбородок, не позволяя отвернуться. Не совсем правдиво. Шинья под ним набирает полные легкие воздуха и зажмуривается, как перед прыжком в ледяную воду. Только Курэто хуже, и он уже давно утоп в нем. — Я, наверное, влюбился в тебя, — он краснеет еще сильнее и приоткрывает глаза в ожидании чего угодно. Ну, оно явно того стоило, потому что в голове Курэто все встает на свои места, и горячий кисель в груди перестает пульсировать, запечатлевая его всего в этих словах. Влюбился. Так оно называется. Серебристый айфон под кроватью никак не затыкается. Дождь за окном сменяется мелкой противной моросью, а к рассвету и вовсе перестает. Ичиносэ Глен с компанией Шинью так и не дождались.\
С той ночи дни помчались друг за другом вдогонку. Шинья уходил по вечерам, но возвращался к нему на заре и рассыпался поцелуями по его телу, и Курэто понемногу свыкался с тем, что эти их… отношения изменились кардинальным образом во все стороны сразу, и не скрываясь наслаждался проведенным вместе временем. Вот только иллюзия контроля резко сошла на нет, когда в последний день сентября Глен пропал бесследно, ничего никому не сказав. Для Шиньи это стало не меньшим ударом, и, пока Курэто упрашивал отца не убивать Ичиносэ Сакаэ, Глена искали по всей Японии, а затем и по всему свету, — безрезультатно. — Может, Махиру… — Шинья не договаривает, но Курэто его понимает. Они лежат в обнимку, еле помещаясь на узкой кровати, и оба не могут придумать, что делать дальше. Махиру не могла убить его. Махиру жила ради него с раннего детства, она одержима им, своевольна и обманчиво сдержанна, и непредсказуема, и расчетлива, и Курэто до смерти надоело выдавать их заботу друг о друге за конкуренцию. В конце концов, Сакаэ отпускают. Никаких следов Махиру и Глена обнаружить не удается, и Курэто объявляет их погибшими и силой сворачивает поиски. Ему хочется покоя как никогда, — и побыть с Шиньей хотя бы оставшееся человечеству время. Шинья пылкий, и неумелый, и любопытный. Немного опечаленный и до нелепости неразговорчивый, но его можно понять. Глен, скорее всего, просто не желает быть найденным, а с друзьями так не поступают. И поэтому Шинья рассуждает здраво и проводит отведенные ему дни и ночи как сам хочет: в маленькой полутемной спальне, усевшись верхом на ее обитателя и стащив с него невеселые думы. Курэто, полный вязкой взаимности, принимает его столь же самоотверженно и неуемно, и Шинья любит его стократ, любит всем сердцем, как дети любят сладкое, — без возможности вовремя остановиться и со стремлением все тянуть в рот. Он смотрит на Курэто из-под полуопущенных век, навалившись сверху, покрывается розовым румянцем, облизывает его сверху донизу, — все для того, чтобы Курэто хотя бы на ночь забыл о творящемся вокруг них пиздеце, и у него получается. Да так хорошо, что Курэто с ума под ним сходит, хватается одной рукой за изголовье поскрипывающей суставами кровати, в кулаке другой зажимает его бесцветные волосы, заглушая неровные стоны уголком подушки, толкается в его влажный ротик и не может ни слова вымолвить вопреки пожару меж легкими. Курэто с жадностью целует его, сплевывающего на полотенце, — Курэто любит его в ответ. Осень тянется с кончиков их языков, а ночи становятся холоднее. Когда вслед за умирающим октябрем догорает ноябрь, Шинье внезапно исполняется шестнадцать, и он требует, именно требует со всей невозмутимостью какой-нибудь особенный подарок. И лучше бы Курэто не переспрашивал на этот раз. — Твой член, конечно же, — Шинья даже вроде как обижен. Ему явно нравится смущение на алеющем кончике носа Курэто, и он без зазрения совести оттесняет его от письменного стола и кладет его руки на свои бедра. Курэто поддается, смекая, к чему он клонит: черта с два Шинья позволит им обоим тянуть с первым разом до самого Рождества. Курэто и не против лишиться с ним, просто как-то не думал об этом, довольствуясь петтингом, шестьдесят девятой и его близостью, и от этой настойчивости наравне с прикосновениями к паху у него встает еще до того, как Шинья тащит его в душ. Им всерьез теперь не хватает места на постели, — оба мокрые, возбужденные, растеряны до крайности и взволнованы. Шинья трется об него задницей, несколько раз роняет невесть откуда взявшийся в его рюкзаке флакон лубриканта и нервничает, чуть ли не умоляя, чтобы его выебали как можно быстрее, а Курэто терпит, — довольно долго, и сбрасывает его с себя, придавливая к измятой простыне. С непросушенных после ванны черных волос его капает холодная вода, и он игнорирует беззвучную просьбу Шиньи, замирая меж его широко расставленных ног, — и лижет там долго-долго, упиваясь его острыми вскриками, медленно вводит смоченные слюной пальцы по одному, разминает и растягивает, и ласкает языком припухшие нежные края, словно открытую рану. Шинья всхлипывает, выгибаясь, и не дает ему продолжить, — румянец ползет с его щек на уши, грудь, горло, пылает ореолами затвердевших ярких сосков, а в уголках глаз поблескивают настоящие слезы. Он цепляется за шею Курэто обеими руками, обнимает его так крепко, что Курэто самому больно, и предплечья трясутся, когда он входит в него, подхватив под коленями, — кровати тоже нелегко от такого срама. Шинья под ним ругается вслух, через силу, через стыд просит еще, велит спустить только внутрь, обхватывает его и ногами тоже, и Курэто делает все для именинника, — качественно трахает его до тех пор, пока от Шиньи не остается ничего, кроме трепещущих полупрозрачных ресниц, алых губ, сладких томных стонов, сбившегося дыхания и лужицы спермы в ложбинке пупка, и сразу же кончает в него по обыкновению обильно, долго, чувственно. Курэто сквозь звон в ушах решает, что больше никогда, сознает, что им просто необходима двуспальная кровать, аккуратно вынимает член и зажимает пульсирующую влажную дырочку большим пальцем, чтобы ни капли не вытекло на простыни. — С днем рождения, — выплевывает он Шинье на ухо. Тот хрипло смеется, словно Курэто спизданул что-то остроумное, и, пригладив светлые слипшиеся патлы пятерней, пьяно улыбается возлюбленному. Через полчаса Шинья сбрасывает одеяло на пол и не без труда уламывает Курэто повторить, — лубрикант им уже не нужен. Весь мир — тоже.\
Двадцать пятого декабря они валяются на новой широкой кровати и тихо ждут конца. Они вдвоем с ног сбились, сделали все возможное, — от лабораторий, приютов и научинститутов Хякуя камня на камне не осталось, солдаты все как один вооружены демонами, слуги разосланы по домам к своим семьям, младшая спит в старой комнате давно изгнанного в Синдзюку Сэйширо, и Курэто с Шиньей понимают, что им не под силу отменить или отсрочить апокалипсис. Поэтому Шинья приоткрывает окно на проветривание и надевает красный праздничный свитер, выключает их телефоны и отбирает у Курэто планшет. Только Махиру и Глен смогли бы предотвратить катастрофу (то есть ускорить ее приближение), но они оба пропали без вести еще осенью, и Курэто даже немного счастлив от этой безысходности. Шинья опускает голову на его бедра и подтягивает колени к груди, поблескивая голубым сквозь чуть укороченную челку, гладит его по животу, запуская руку под футболку, целует маленькую плотную отметинку чуть левее пупка, давным-давно оставленную обломком его же меча, и Курэто смотрит на него с нежностью, — ну, по крайней мере ему так кажется. — Я люблю тебя, — шепчет Курэто, и у него самого сердце пропускает удар, а потом начинает биться в обратную сторону. Сияющий от рвущегося наружу счастья Шинья берет его за руку в тысячный раз и мягко прикасается губами к костяшкам пальцев. Конечно, для него это не новости, но Курэто чувствует, будто теперь его совесть чиста. Начинается невиданной силы снегопад, и оба думают, что такая смерть очень даже ничего, — они вдвоем, в доме тихо-тихо, и, если утром их могилой окажутся части потолковых перекрытий и куски бетона, все будет хорошо. Курэто и Шинья застывают почти одновременно под беззвучное падение мягких снежных хлопьев, готовые никогда не проснуться. Но двадцать шестого числа на рассвете они приходят в сознание на застеленной двуспальной кровати и нихера не понимают, — почему? Шинья пытается разлепить веки и озирается, ощупывает сперва Курэто, потом себя, — с ними все в порядке. И заснеженный город до ужаса красив и цел: ничего не произошло. — Я в раю? — хрипло каркает Шинья со сна, обнимая ноги Курэто. — А ты — мой ангел? Курэто закатывает глаза и выскальзывает из его хватки, чтобы сесть на постели и сощуриться на холодные лучи поднимающегося солнца. Почему они живы? Апокалипсис переносится или… Или им действительно удалось? Шинья наваливается на него сзади и шумно сопит в затылок. Все выглядит по-прежнему, не слышно ни взрывов, ни криков раненых и умирающих. Как будто так и должно быть. — Нии-сан, — вдруг раздается из коридора. Курэто вздрагивает, — Шинья давно перестал его так называть, а кроме него такой дурью никогда не страдал ни один из его кровных сиблингов. Ах. Все в порядке. Это Шиноа; она зябко ежится, переминаясь с ноги на ногу у порога, и в утренних сумерках она чересчур напоминает Курэто маленькую Махиру, — ее бледный призрак, мини-тень, отзвук ее имени. Длинные волосы ее ложатся на плечи и стекают пепельно-серыми прядями по белой ночной сорочке, а щеки исполосованы отметинами от подушки: девочку, кажется, ничуть не смущает, что ее старший брат спит в одной постели с другим ее братом, и она шагает в комнату и почти сразу же оказывается у широкой кровати с сидящим там Курэто и повисшим на нем Шиньей. — Доброе утро, — у Шиньи на миг пропадает голос, и он поправляет край измявшегося за ночь свитера с оленем Рудольфом, — Как спалось, Шиноа-чан? Но она, следуя новоприобретенной привычке, на потеху игнорит его хлеще Махиру в свое время, — и трет глаза кулачком, кутаясь в ночнушку. — Почему мы живы? — Шиноа определенно обращается к Курэто, но тот лишь пожимает плечами в ответ: самому бы узнать. Где-то в отдушине сознания ему неприятно от того, что столь маленький ребенок, его единокровная сестра, все это время со спокойствием ждал гибели целого мира и себя в нем, но они с Шиньей на всякий случай забрали ее сразу же после исчезновения Глена, — и перемены не заставили ждать. — Давайте завтракать, что ли, — изрекает он бесцветным тоном, ощущая, что Шинья крепче обнимает его со спины и улыбается ему в шею. Телефоны они так и не включают.\
Уже после скудного импровизированного завтрака Курэто узнает новость, успевшую поставить всю Японию на уши: Хиираги Тэнри мертв. Он оставляет сестру и Шинью, а сам несется по заваленным снегом улицам вглубь Сибуи за подробностями, — в штаб-квартире «Имперских Демонов» ему сообщают подробности жуткой смерти отца, найденного прям в его кабинете и собранного врачами по кускам, сыплют соболезнованиями вперемешку с поздравлениями, и до Курэто не сразу доходит, что теперь он — глава рода. Его больше волнует личность того, кто это сделал, потому что он знает, что ни он сам, ни Махиру никогда бы не сравнились с отцом, и неожиданно им овладевает страх. Курэто не знает, что хуже, — куда-то запропастившийся конец света или его внезапное сиротство, и все это ему уже так осточертело, что он отдает своим людям лишь один приказ — найти убийцу. Отца хоронят. Но больше ничего не происходит, — ни через день, ни через месяц, ни через год. Курэто почти сразу вживается в новую роль и примеряет чужую ответственность, а Шинья приободряет его всеми силами и водит Шиноа в школу. Им всем каким-то чудом удается забыть о необходимости засыпать без надежды на завтрашний день и жить в постоянном напряжении, и все относительно нормально, — до поры до времени. Наступает второе их лето вместе, — второе лето относительного покоя и правления Курэто как главы, — и с таким трудом выстроенный мир катится к чертям, когда в первых числах июля у главных ворот поместья появляются Махиру и Глен. Наспех одевшийся Шинья моментально срывается. Он утрачивает все свое незыблемое семнадцатилетнее спокойствие в одну секунду и орет на них, растерянных, жмущихся друг к другу в полумраке главного холла, распыляясь, не стесняясь в выражениях, минуту или две, машет руками и так же враз стихает, стоит Курэто лишь обнять его за талию, — Шинья коротко вздрагивает, осекаясь, и вспоминает, что ему необязательно одному захлебываться этими гневом и ликованием с привкусом горьких слез. Утро обещает выдаться чудесным. Из сада тянет пионами и ранней розой, и, когда первые эмоции немного рассеиваются, Курэто закрывает этих придурков в обеденном зале с твердым намерением во всем разобраться. Они и разбираются, — Шинья снова кричит, разумеется, сидя на коленях Курэто, а Глен и Махиру за столом держатся за руки и опасливо переглядываются. Глен на свою беду решается что-то вымолвить, — Глен тут же жалеет о столь безрассудном решении. — …два года! Два ебаных года, Ичиносэ! Ты хоть знаешь, как это долго? Как я искал тебя ночами напролет? А теперь вы оба просто заявились как ни в чем не бывало! — Шинья замолкает на миг, чтобы набрать в саднящие легкие воздуха, но Курэто подбрасывает его на бедре и чуть сильнее сжимает его колено, и этого достаточно, чтобы он перестал вопить на весь дом. — Шинья, — голос Махиру ничуть не изменился, такой же мягкий, как шелест листвы, с бархатистыми нотками, и Курэто не зол, но рад, — рад видеть ее живой, целой, с Гленом, рад слышать ее, смотреть в ее безмятежное лицо, на ее улыбку, настоящую в этом новом мире, — Прошу тебя, успокойся. Мы все объясним, позволь только… Ее брату не нужны объяснения. Он не хочет знать, почему Махиру солгала, почему на Рождество две тысячи двенадцатого ничего не случилось, почему пророчество обернулось фальшью, пеплом, долгим снегопадом, — в этом больше нет никакого смысла. Ему не надо подтверждать свои догадки насчет смерти отца, — зачем? Они сбежали вместе, бесспорный факт. Но они вернулись, — и это стоит целого океана боли по ним. — Вы вернулись, — Курэто словно эхо вторит своим мыслям и сглатывает тяжелый ком в глотке; от ее ответных слов зависит слишком многое. Махиру секунду глядит прямо в его карие глаза, — точно такие же, как и у нее самой, и темные губы ее дрожат. — Почему? Я не знаю, — она тоже больше не может сдерживаться, поднимаясь со стула. На ней сарафан до пола и легкие сандалии, и Курэто тихонько ахает, кое-что замечая, — скорее, чувствуя. Это слабая пульсация внутри нее, изменившийся прежний запах, округлившиеся плечи, влага на щеках и гладкие пряди светлых волос, — но он знает ее достаточно хорошо и в то же время будто впервые видит. — Не знаю, братик. Наверное, просто пришло время вернуться. Наверное, я хотела, чтобы мой будущий ребенок обрел настоящую семью. Какой у нас с тобой никогда не было. Этого даже слишком много, этого через край, — и каждый из них одновременно срывается с места и кидается вперед. Шинья с воем бросается на шею оторопевшему Глену, треплет его по волосам, тянет края его поношенной ветровки, а Махиру останавливается в шаге от Курэто, — слезы текут по ее бледному лицу, и она божественно красива. Курэто улыбается ей, — Курэто сжимает ее нежные ладони в своих до боли, и Махиру виновато утыкается носом в его грудь.\
— Пожени нас, — просит Махиру несколько дней спустя. Курэто сперва отпивает красный чай, а затем смотрит на нее со снисходительностью и издевкой во взгляде, — идиотка. Пока Глен с Шиньей в городе тайком воссоединяют свою шайку с гордым позывным «Отряд Лунного демона», Курэто сидит с ней у вишневых деревьев в саду и изо всех сил старается понять, как это — вести себя естественно с сестрой, выросшей по ту сторону жизни от него. Пока вроде получается неплохо, если не учитывать, что даже беременная Махиру все еще в миллион раз сильнее него. Она рассыпает свои длинные пепельно-серого цвета волосы, как цветы, по плечам и щурится, поднимая лицо к солнцу, — полдень целует тезку в веки и ресницы, и Курэто глаз от нее отвести не может. — Это незаконно, Махиру, — Курэто тоже откидывается на спинку скамьи и закидывает ногу на ногу, пока ей, сидящей на траве, в голову не взбрело снова прислониться лбом к его колену, — Вы несовершеннолетние. — А ты — глава рода, — ее аргументы не менее убедительны, но куда красноречивее. И в самом деле. Курэто думает, что давно пора было объединить их кланы, — он и сам предлагал Глену руку своей сестры еще тогда, в год шумихи перед несбывшимся апокалипсисом. Вдобавок к холодам она разрешится от бремени, — и куда девать младенца? Курэто не слишком-то рад перспективе стать дядькой в девятнадцать, а еще меньше хочется просыпаться по утрам от детского плача, — и он готов биться о заклад, что стал главой не без помощи сестры. Они весь прошлый день потратили на разговоры-разговоры-разговоры: Махиру рассказала ему все. Курэто в долгу не остался, — даже признался, что «утешил» разбитое сердце брошенного ею жениха, на что она лишь усмехнулась, словно Шинье когда-либо было до нее дело, словно она все это время знала; почему-то Курэто не удивлен. Он снова чувствует, что сможет простить ее, что и Махиру готова искупить свою вину, что их отношения придут в норму, станут такими, какими должны быть меж сестрой и старшим братом, — у них все будет в порядке. В этом новом мире… Черт возьми, они просто попробуют, и у них получится — не исправить прошлое, так создать будущее. — Мы заберем Шиноа, — заговорщически журчит Махиру, расправляя подол своего сиреневого кимоно, и Курэто додумывает за нее: молодой семье все равно понадобится нянька, а они с Шиньей останутся вдвоем, в тишине. Насовсем. — Ну, тогда, — он усмехается, вновь приятно позабавленный проигрышем, — во второй раз в жизни, и опять берет в руки чашку чая, — Я подумаю.\
— Пиздос! — Шинья хватается за голову и падает на постель в истерике. Курэто хочется успокоить и приободрить его, но он сам сидит в одних трусах и носках, а им надо быть в храме через час. Только полный идиот мог забыть свой смокинг в Токио в день свадьбы лучшего друга. Курэто слышит негромкий топот прислуги в отдалении, — стены родового поместья Ичиносэ тонкие, почти бумажные, и его комната с единственной во всем доме кроватью самая большая из всех здесь. Шиньина — смежная, но тот туда даже не заходил ни разу. Курэто чувствует тонкий запах осени и сырой воды, тянущийся по полу из сада, — сентябрь в этом году теплый и солнечный, и сегодня просто изумительная погода. Не зря они решили подождать, пока Глену хотя бы восемнадцать не исполнится. Курэто не торопясь натягивает брюки, снимает белоснежную рубашку с плечиков на стене, — в зеркальном отражении изнутри ширмы ему почему-то мерещится отец, но он смаргивает наваждение, отворачивая рукава и в сотый раз примеряя пиджак. Когда он выходит, чтобы достать из чемодана туфли, Шинья по-прежнему лежит ничком, обняв подушку, и не реагирует ни на что, — оно и понятно. Ему нельзя идти в старых растянутых трико, но больше, ясное дело, теперь не в чем: он сам виноват. Приставку ж не забыл, а костюм остался висеть в шкафу дома. В другой ситуации Курэто, может, и ущипнул бы его за задницу, призывно обтянутую штанами, и поцеловал бы его крепко-крепко в целях поднятия настроения, но сегодняшним утром у них действительно мало времени, и Махиру уже задолбала его звонками и сообщениями. Курэто приглаживает свои черные волосы, зачесывая набок, и поправляет галстук-бабочку, делая шаг назад и скептически оглядывая себя в отогнутой дверке ширмы, — вроде неплохо. Он не сразу замечает, что Шинья смотрит на него украдкой, а потом поднимается и медленно садится, не моргая, — у него на лице какое-то странное выражение. Курэто видит, как зрачки его расширяются, чуть ли не перекрывая яркие радужки, а щеки и губы краснеют, и он так сильно вцепляется в покрывало пальцами, что костяшки становятся белые, — Шинья вдруг источает желание, преданность, привязанность, тягу прикоснуться, и пялится на него со смесью всего этого в потемневшем взгляде, будто бы вмиг позабыв о том, что облажался. — Как я выгляжу? — Курэто одергивает края пиджака и встает прямо перед ним, хмурясь. Шинья все еще смотрит, приоткрыв рот, и глаза его за бесцветной челкой странно поблескивают. — Как любовь всей моей жизни, — он, кажется, поражен, и обрадован, и смущен больше него, и тон голоса его звучит низко, почти надорванно и грубовато; Курэто на самом деле обожает такую хрипотцу в тембре его голоса, — Курэто знает наизусть, как точно в такой же манере Шинья на самом пике повторяет его имя в исступлении. Шинья поднимается с постели, словно взлетает, замирает рядом, не решаясь дотронуться до него, — еще одно напоминание о том, как долго, как сильно и безнадежно он влюблен в Хиираги Курэто, а тот застегивает запонки с синими камнями и старательно игнорирует искушение послать все нахер и уехать с ним домой. Шинья печально улыбается, когда полностью готовый к выходу Курэто сжимает его лицо в ладонях и запечатлевает на лбу целомудренный поцелуй, — у Шиньи в кармане спортивных штанов позвякивают кольца, а без шафера никакой свадьбы не будет. И тут на ум Курэто приходит блестящая идея, — и плевать на то, что Махиру решила устроить все по западному обычаю. Он просит Шинью подождать в комнате и собрать их вещи, чтобы уехать завтрашней ночью после банкета без спешки, а сам сдвигает бамбуковую створку двери в сторону и устремляется вглубь переполненного, пропахшего запахом жареной скумбрии поместья, потому что сегодня все должно быть идеально. Отец Глена, — черт возьми, спешащий Курэто рад до безумия, что сумел тогда выторговать у Тэнри его жизнь, — тоже собирается в своей комнате, но Курэто почти не стучится, лишь басит через тонкое дверное полотно: — Извините за вторжение, — и заламывается в спаленку будущего свата. Сакаэ, видимо, пугается и роняет пояса юката. Он пытается низко поклониться ему, как главе доминирующего рода, но Курэто останавливает, чем еще больше страшит, — слишком уж отличаются его повадки от наклонностей предшественника. — Есть минутка? Срочно нужна Ваша помощь. Сакаэ бледнеет и перестает заикаться.\
В храм они приходят даже раньше запланированного, и там на удивление спокойно, — только негромкий джаз раздается отовсюду, да цветы будто бы витают в воздухе. Курэто чувствует, что все взгляды направлены на него, — он стоит у входа шахматной фигурой в черном смокинге и откуда-то знает эту мелодию. Кажется, это «My Foolish Heart», любимая песня его сестры, — Курэто помнит, как она притаскивала в дом виниловые пластинки и бесконечно репетировала вальс в обеденном зале. Он оглядывает скамьи в просторном храме, составленные по разным сторонам: видно, все эти два года новобрачные скитались на Западе, иначе откуда у Махиру такие причуды? В обители «Имперской Луны» даже небо синее совсем по-другому; сплошные горы да быстрые реки, фамильные склепы и целые склады старинной одежды и оружия, — нормальная девушка ни за что бы не захотела играть здесь свадьбу. Еще и на современный, христианский манер. Даже отсюда слышны громкие перешептывания друзей Глена, сбившихся в кучку на скамьях слева, — Курэто слышит свое имя и кожей ощущает их настороженность, но его больше ничто не волнует. Внизу, у подножия холма, на котором стоит древний храм, он замечает Шиноа, приветственно машущую ему, — она улыбается, придерживая подол пышного платьица, прыгает по камушкам в его направлении и пролетает мимо него в зал. Располнела, дурочка, — отмечает про себя Курэто, и выражение лица его понемногу смягчается. Махиру приходит точно вовремя, — просто приземляется перед ним, словно падает с небес, и у Курэто дух захватывает. Ее простое платье такое же, как у мелкой, только светло-серого цвета, со слоями фатина на длинной юбке и талии и все в свежих мелких цветах, а в руках — розы. — Ты такой красивый, братик, — мурлычет она, прикалывая ему на нагрудный карман самый нежный бутон, и улыбается одними лишь глазами. Ее живот уже так сильно округлился, что даже грудь кажется небольшой, — Курэто в ответ одобрительно хмыкает, оглядывая ее взаимно, и легко набрасывает на ее светящееся лицо вуаль. — Готова? — три секунды Курэто кажется, что так Махиру похожа на его собственную мать с фотографий, — он прочел бы бегущей по воздуху строкой все то, что она хочет, но не может сказать, однако он слишком занят: еще не ощутил в полной мере настолько простое тихое счастье. Разумеется, Махиру готова, — Махиру ждала этого момента всю жизнь. Она вцепляется в его локоть совсем как Шинья, только во много-много раз сильнее. Курэто предпочел забыть, кто первым предложил ему вести невесту к алтарю, — наверное, она сама, но эта мысль до сих пор ему нравится, и он переступает порог храма с достоинством, шаг в шаг с сестрой, насупив черные брови в своей фирменной манере и едва ли не лопаясь от гордости. А Махиру нервничает, — слева от алтарного камня ее уже ждет ничуть не изменившийся Глен, — и так сжимает руку Курэто, что кости его жалобно трещат. Становится очень тихо, и звуки джаза до них долетают безо всяких помех. Курэто видит младшую, — она хитро ухмыляется и поправляет атласный бант на макушке, и Шинью подле Глена, — и чуть не останавливается одновременно со своим сердцем. Светлое расшитое шелком кимоно в цвет его кожи и волос смотрится на нем так хорошо, что впору следом играть и его свадьбу, — только не здесь. Он тих, и необычайно собран, и вписывается в окружающую их торжественно-нелепую обстановку, и подходит этому месту прямо сейчас, в старинном дорогом облачении, — единственное свидетельство их родной культуры средь современных украшений и музыки. Курэто с облегчением выдыхает: не зря он попросил помощи у хозяина дома, все-таки идея покопаться в сундуках и наскоро отыскать что-нибудь взамен забытого шиньиного смокинга оказалась более чем удачной, да и с размером он угадал. Шинья смотрит на него в ответ, и Курэто читает по его губам: «Люблю». На причесанном Глене тоже черный классический смокинг, только галстук-бабочка светло-серого цвета, и он хмурится, — все аналогично Курэто, и еле заметно отстукивает пальцами по ладони ритм «My Foolish Heart». У алтаря за священника сегодня — старый учитель рода Ичиносэ, отец одной из слуг Глена, и, с усилием отцепив от себя Махиру, Курэто вручает ее жениху и с довольным видом отступает к скамьям справа. Ну, публики, откровенно говоря, негусто: слева только придурошные друзья и помощницы Глена в количестве четырех затихших тел, да откровенно всхлипывающий, изрядно поседевший за сегодняшнее утро гленов отец чуть поодаль, а на стороне невесты Курэто совсем один, — как, впрочем, было всегда. Начинается церемония, и взгляд его по старой привычке направлен только на Шинью. Наверное, кто-то из девушек наспех приводил горе-шафера в надлежащий вид, поправив тугой пояс кимоно и попутно заколов наверх передние пряди его светлых волос, — с открытым лицом, белесыми бровями и до смешного серьезной миной он особенно симпатичный, и Курэто с новой силой хочется сбежать вместе с ним в закат. Шинья почему-то волнуется сверх меры и словно что-то прячет в рукаве, — Курэто внимательно следит за ним и видит, как дрожат его пальцы, когда он опускает золотые обручальные кольца на подушечку. И как только не потерял их? По наитию Курэто, не привлекая лишнего внимания, садится на самую дальнюю скамью, в углу у самого выхода. Шинья, отыграв свою недороль, подмигивает дьявольски спокойному Глену, косится на венчающего господина за алтарем, бросает лучистые улыбки в сторону хихикающего Гоши и его рыжеволосой подружки Дзюдзо, кивает маленьким неразлучным Юкими и Ханайори и неслышно отступает прочь, — сначала к схватившей розовый букет Шиноа, потом еще правее и к стене, — и опускается белым облаком из шелка на последнюю скамью рядом с естественно угрюмым Курэто. Конечно, сразу же берет его за руку. Курэто слушает как бы священника, деловито поджав губы, рассматривает сестер, — обе молчаливые, бледные, платья и длинные волосы на дневном свету отливают серебром, — принцессы давно исчезнувшего, нет, никогда не существовавшего королевства. Ему нравится, как достойно держится Глен, — сам Курэто уже давно свихнулся бы от такой атмосферы, будь это его свадьба. Подозрительно собранный Шинья, возможно, думает о том же, — Шинья что-то вытаскивает из-за складки широкого пояса, но не показывает. Курэто вместо того, чтобы возмутиться, созерцает чудные узоры на взятом напрокат кимоно, — голубые и синие, в тон запонок на его рубашке, карпы, бабочки, семена и ягодки, все это свито по подолу и вышито так аккуратно, что ему немного жаль сие произведение искусства, — не факт, что останется в сохранности после двух дней на этом распиздяе. Распиздяй, однако, напрягается, когда музыка стихает, — настало время для клятв и паники втихаря лично для Курэто, потому что Шинья беззвучно повторяет за венчающим слова с «клянешься ли ты…», и поворачивается к Курэто: у него на раскрытой ладони поблескивают похожие кольца, только как будто бы белые. — Ты что делаешь? — строго спрашивает Курэто, всерьез обеспокоенный его ебланскими придумками, — детсад какой-то. Но Шинья, все еще бормоча, хватает его, ни капельки не сопротивляющегося, за запястье правой руки, — и красивым движением в унисон с брачующимся Гленом надевает кольцо побольше на его безымянный палец. — Клянусь любить тебя в болезни и здравии, в богатстве и бедности, до тех пор, пока смерть не разлучит нас… — Шинья больше не смеется. Даже выглядит чуть виновато, и на дне голубых глаз его — надежда, решительность, вызов и трусость, все и сразу, и Курэто аж причмокивает несознательно, — вот всегда б он был таким невинным и трепетным. На фоне все ахают, увлеченные зрелищем, — черед Ичиносэ Махиру-сама хомутать их обожаемого Глена. Она берет кольцо в руки точно так же, как и ее брат на дальней скамье, — словно репетировала последние два года, и оба одновременно прикасаются к рукам своих возлюбленных лишь на секунду. В следующий миг те — уже их супруги, и доказательства бесконечной любви ослепительно сверкают на безымянных пальцах Шиньи и Глена. — Клянусь, — коротко выдыхает Курэто и притворяется, что в упор не видит, как подрагивают уголки тонких шиньиных губ. — Можете поцеловать невесту, — облегченно изрекает пожилой господин, — ему тоже явно не по себе; Хиираги никогда прежде не появлялись в этих землях. За исключением Махиру, с пяти лет прячущейся в здешних горах, преследующей свою несбыточную мечту, сегодня обратившуюся явью, — Махиру соединила враждующие кланы. Курэто недолго размышляет об их предках: старшая дочь, пятьсот лет назад влюбившаяся в сына главного рода, их несчастливая судьба и череда событий, приведшая к этой свадьбе, — все вернулось на круги своя. Ичиносэ и Хиираги снова стали одним целым, и дитя, толкающееся и икающее в утробе его сестры, станет символом долгожданного примирения. Может быть, только может быть, с самого начала так и должно было случиться? Курэто в итоге забивает на пространные мысли о прошлом и будущем, — в прекрасном настоящем синхронно с Гленом, отводящим тонкую вуаль с лица жены, он придвигается ближе к Шинье, тоже подавшемуся вперед, и осторожно, словно испуганно касается своими губами его губ. На них, разумеется, никто не смотрит, — всем заочно плевать, потому что Глен сегодня в центре внимания, и он притягивает Махиру к себе и нетерпеливо целует ее безо всякого стеснения. Курэто слышит, как от его дыхания кончики волос Шиньи разлетаются от лица, как одобрительно аплодируют «лунные демоны», как в открытую плачет Ичиносэ Сакаэ — от счастья ли, от страха ли, — видать, тоже рад окончанию многовековой вражды, но все ж побаивается сноху, уже вовсю называющую его папой. Курэто с неохотой отстраняется от Шиньи, — Курэто чувствует не просто желание, а потребность увести его отсюда.\
Ночью они лежат на полуобглоданной лунным светом кровати и даже не ласкают друг друга, — не нужно. Оба обнаженные, сытые близостью и сегодняшним днем, умиротворенные, рассматривают белые кольца на безымянных пальцах и молчат. Курэто неторопливо выпутывает из волос Шиньи заколки, поглаживает по лицу и вдыхает его запах, — Шинья засыпает сквозь улыбку, а Курэто сползает с неудобной постели и в одних трусах садится по-турецки на футон. Дверь, ведущая в сад, сдвинута в сторону, и воздух прохладен и свеж, — глубокая ночь. На стене висит его черный смокинг, а за ширму они убрали шелковое кимоно; когда Курэто раздевал Шинью, его немного потряхивало в восхищении, ведь светлая гладкая ткань сливалась с его кожей и контрастировала с цветом ярких сосков, — это возбуждало, но черт бы побрал тонкие стены этого дома. Курэто смотрит на луну, — полная, и думает, что нужно купить ему пару-тройку похожих кимоно. Вдруг до него доносится тихий шелест листвы вишен и шорох в коридоре, — он не поворачивается, когда дверное полотно чуть приоткрывается, и в комнату черной тенью втекает Глен. Курэто едва-едва успевает накинуть одеяло на посапывающего Шинью, чтоб хотя бы прикрыть его голую задницу, но Глен на него не смотрит, — просто опускается рядом на футон и тоже пялится на темное небо. У него немного ошалелый вид, словно он только что занимался сексом, и от него пахнет влагой и свежей спермой, — Курэто отодвигается подальше, пока ревнивый до усрачки Шинья не проснулся. Глен, кажется, только сейчас отошел от шока, — теперь он женат на девушке, которую любил с самого детства, и они все — семья, хах. Это немного странно, — ну ладно, это охуеть как странно: вообще-то изначально женихом Махиру был Шинья, но что-то пошло не так, и Глену, как и младшей, скорее всего, глубоко плевать на его давнишнюю чрезмерную одержимость Хиираги Курэто. Как и на спокойное пламя во взгляде того и нежность, сочащуюся с кончиков его пальцев, когда он рука об руку с Хиираги Шиньей. — Мы тут вообще-то спим, — тактично напоминает о себе Курэто, и Глен приходит в себя, капая водой с волос. Шинья все еще обнимается с подушками, лежа на животе, и Курэто молит богов, чтобы они даровали ему крепкий сон. — Извини, — черные глаза Глена свет не отражают, не бликуют, и он шепчет еще тише плеска жирных карпов в садовом прудике, — И спасибо. За все. Курэто лишь приблизительно его понимает, — за что «за все»? За то, что его старенький отец, все глаза выплакавший за сегодня, жив и дремлет в своей спальне? Или за Махиру, вернее, за ее относительную нормальность и снисхождение к их ситуации? Или за все это, за покойного Тэнри, за Шинью, на которого Курэто первое время дышать боялся, или за Шиноа, получившей еще больше заботы с его стороны? За свадьбу, полностью оплаченную «Имперской Луной», за поблажки и потакание прихотям сестры, за эту ночь, за позабывший о напророченном апокалипсисе мир, за что «за все»? Курэто смотрит на сад, на горную речку с каменистым берегом за ним и не придает этому значения, — Курэто абсолютно уверен, что будущий папаша — тот еще идиот.\
На следующий день все совсем не так: на банкет съезжаются главы подчиненных Ичиносэ кланов, заодно желающие лично поприветствовать великого и ужасного Хиираги Курэто, со всех окрестных деревушек и поселений в долину стекаются последователи «Имперской Луны», — все хотят поздравить их наследного принца с вступлением в брак. Здесь пиздос как шумно и людно; Махиру устроила что-то наподобие большущего пикника на свежем воздухе, и тихо сидящий себе в тенечке Курэто обмахивается веером и глядит на объедающуюся рыбой сестру в ответ, — в белом хлопковом платье пузатая Махиру сияет еще пуще вчерашнего. Глен стоит рядом и ест скумбрию с одной шпажки с женой, — как мило, обрыгаться можно. Огромный торт уже разрезали, и он своей кремовой шапкой чем-то напоминает заснеженные вершины Айти вдали. Курэто лениво переводит взор на Шиноа, — та пристает к старшим и ни на шаг не отходит от порядком задолбанного ею Гоши: они о чем-то разговаривают и смеются, и тут же со стороны столов к ним подходит Дзюдзо и начинает орать на него. Курэто вспоминает, почему здесь нет его незаменимой помощницы, — умница Аой организовала бы банкет куда лучше, и в ее приятной компании запас терпения Курэто невероятно неисчерпаем, да только Шинья, внимание, общеизвестный факт, — ебаная истеричка, поедом сжираемая ревностью, и Курэто пришлось ехать только с ним. Он глазами ищет в толпе гостей Шинью, его светлое кимоно с синими карпиками на подоле, и немножко раздражается, обнаружив его болтающим со сватом, — Сакаэ сидит в окружении глав кланов, почтенных старцев и женщин помладше, и что-то втолковывает ему, а хлещущий ледяную колу Шинья слушает и, конечно же, жрет как не в себя. Белое обручальное кольцо на его безымянном пальце привлекает внимание всех и каждого, и именно поэтому Курэто весь день не вынимает правой руки из кармана брюк, — ну хоть сегодня-то должно было хватить мозгов не провоцировать слухи. Кстати, Глен вчера признался ему, что это были их, блять, запасные кольца из белого золота, — но обвинять Шинью в его недалекости все равно бесполезно. Пусть будут. Курэто как бы ждет его, и, к его вящему негодованию, Шинья прется в его направлении напролом, да еще и с огромной тарелкой со всякой всячиной. — Здравствуй, любовь моя, — нараспев тянет он так, чтобы только Курэто услышал, но тот хмурится и еле справляется с собой, потому как желание пиздануть ему в челюсть уже зудит в кулаке и поднимается красной шкалой перед глазами, — Давай тоже поедим с одной шпажки! Шинья, как оказалось, наблюдает за новобрачными, — Шинья пытается сесть рядом на скамеечку и тыкает в лицо Курэто надкусанной тушкой жареного кальмара, но вовремя чует неладное и вмиг утихомиривается. — Ты все собрал? — тон голоса Курэто холоден, но ему самому жарко, и он расстегивает верхние пуговицы на рубашке, — лучше бы Шинья это сделал. Ему не терпится съебать отсюда в Сибую, в нормальную ванну, в свою широкую удобную постельку, и чтобы тихо и темно, — но придурок Шинья вместо ответа игриво приподнимает полупрозрачную бровь и закрывает их лица веером, чтобы быстро чмокнуть Курэто жирными воняющими рыбой губами. Курэто задыхается на миг и озирается, — вроде никто не видел. Курэто хочется домой, боже, как можно скорее домой, — там он отомстит Шинье за все, поставит раком и оттрахает до криков прям в ванной, искусает его плечи, торчащие соски, шею, раз уж следы на нем не держатся, и Шинья знает все это и намеренно провоцирует. Ему тоже хочется до жути, — он не подает виду и насвистывает «My Foolish Heart», но зрачки его утолщаются, и глаза темнеют, и он сжимает колено Курэто, облизываясь, и демонстрирует свои намерения, красноречиво тыкая кончиком языка изнутри щеки. И как только этот змей казался таким невинным вчера в храме? Курэто знает, что дотерпит до Токио, — Курэто умеет выжидать.\
На заре февраля в клановом доме Хиираги раздаются радостные вести. Курэто и Шинья в это время мирно завтракают, и от малость неожиданного звонка в восемь утра телефон Курэто на вибрации резво ползет к краю столешницы и чуть было не сбрасывается вниз. — Мальчик, — с другого конца линии доносится громкий, но спокойный, пока безэмоциональный голос Ичиносэ Глена, и до Курэто сразу доходит. — Заебись, — припечатывает он свой вердикт; ага, первенец-наследник — это действительно ж повод для гордости в восемнадцать-то лет. Ну, скорее всего, Глен сам только что узнал об этом. Вполне могло статься так, что он проснулся и увидел жену уже с обмытым младенцем на руках, — для Махиру разродиться втихушку — плевое дело, и она не из тех женщин, которые раздувают роды до масштабов настоящего события. Шинья, не скрываясь подслушивающий, роняет тост с малиновым джемом на стол, и Курэто хмурится. — Как назвали? — орет Шинья в динамик, — считай, на ухо новоиспеченному дядьке, и Курэто отпихивает его от себя; надо будет — пусть берет и сам звонит. — В честь деда, — вяло откликается Глен, видимо, отвлекшийся на фоновое журчание приглушенного голоска Махиру, — она что-то говорит ему и хихикает. Курэто тоже усмехается, — Ичиносэ Сакаэ-старший, наверное, там уже с ума сошел от радости. Они ни за что не поедут на смотрины сейчас, — Курэто еще не совсем отошел от сентябрьских свадебных гуляний и лишь недавно привык постоянно носить кольцо из белого золота, а вот Шинье, кажись, уже неймется: он растирает салфетками по столу пятно от джема и округляет глаза, поглаживая ногой лодыжку Курэто. Но тот верен своему слову, — в Айти они приезжают спустя целых пять месяцев. И оба подмечают, как, блять, все тут изменилось с правлением молодой своенравной госпожи. Во-первых, Махиру выгнала половину прислуги, — братец родимый, во-вторых, повелела отстроить неподалеку от старинного поместья новый дом для зимовок — с нормальными стенами и в современном стиле, что вообще-то пришлось по вкусу Курэто, а в-третьих — здесь деваться некуда от их клятого джаза: всюду, и даже в детской, — пластинки, патефоны, каким-то чудесным образом вписывающиеся в идеальную чистоту дома и его исконно-японский стиль. Курэто все это нравится, — Курэто смотрит на племянника в голубой распашонке, сучащего ножками в кроватке, и чуть-чуть улыбается. Мальчик черноволосый, под стать Глену и самому Курэто, и черноглазый, и на удивление тихий и внимательный; Курэто все с ним ясно, — дьявольское отродье, вылитый папаша. Чуть позже он решает не сообщать очевидное Махиру, когда она сидит с ним рядом и кормит сына. Тут же Махиру в который раз удивляет его, — просто молчит и по-новому собирает длиннющие гладкие волосы в высокий хвост. — Как тебе наш малыш? — спрашивает она Курэто, безо всякого стыда прям при нем вываливая из домашней рубашки одну из огромных, полных грудей и предлагая Сакаэ. Курэто кривится, глядя на то, как младенец с жадностью ловит круглый красный сосок ртом, и отводит взгляд. — Отвратительный, как и его родители, — бурчит он, качнув пустую колыбель так, чтобы разноцветный мобиль с нотками над ней пришел в движение. Ему действительно так кажется, — все груднички чрезвычайно противные, но от Махиру настолько вкусно пахнет жирным молоком, что у самого Курэто вдруг даже просыпается аппетит, и рот его наполняется слюной. Своей матери он, естественно, не помнит. А сестра ласково прищуривает точно такие же карие глаза и кладет голову ему на плечо. Курэто смотрит на влажные молочные пятна на рубашке Махиру, проступающие со стороны свободной правой груди, — вот же корова дойная, переводит взор на ее наследие, прильнувшее к материнскому боку и довольно причмокивающее соском, на крошечные кулачки безгранично спокойного мальчика, и хочет отыскать где-нибудь в глубинах поместья Шинью, несомненно, уже умчавшегося доебывать своими шутейками Глена. Сакаэ икает, напившись, но не плачет ни секунды, — прям как взрослый, и одевшаяся Махиру недолго качает его на ручках и кладет обратно спать. Вот только Курэто понять не может, чего она, поволокшая его в детскую под предлогом поговорить, все липнет к нему самому, цепляясь за плечо и с собачьей преданностью заглядывая в лицо, а потом он присматривается и принюхивается, и его мигом осеняет. — Опять залетела, что ли? — шепотом орет он, сдвинув брови, и отодвигается от идиотки подальше. Махиру кутается в сырую от молока рубашку, — Махиру виновато шмыгает носом и отводит пальцем пряди у лица. И точно, — она плюхается на кровать обратно, тянет его за собой, и Курэто даже немного жалко ее, — едва-едва пять месяцев прошло. — Вы вообще предохраняться пробовали? — ворчит он уже куда мягче, притянув ее к себе, — Махиру припадает лицом к его груди и обвивает его руками, стискивая с такой горячностью, что из легких Курэто выжимается весь воздух, вплоть до последнего грамма. У Махиру ароматная макушка и мягкая кожа, и Курэто коротко ойкает и со скудной нежностью гладит сестрицу по волосам, в уме пересчитывая наверняка надтреснутые ребра. И как вообще Глену удается столь регулярно оплодотворять это чудовище? — Это не я, — как бы оправдывается Махиру, и Курэто почти верит, — плечи-то у нее крупно дрожат, и в голосе — оттенок слез. — Это все она, она такая сильная, очень-очень сильная, просто невыносимо. Намного сильнее меня, братик, не знаю, смогу ли я… Махиру всхлипывает, и Курэто наконец обнимает ее нормально, — впервые с тех пор, как она появилась на свет, его полдень с неизбывной грустью сквозь искусственную улыбку. Значит, она чувствует, что у нее на этот раз девочка, — и, надо сказать, уже в утробе вся в мамку. Курэто секунду обдумывает, плохо ли это или очень плохо, — он тоже начинает различать в ее ауре какие-то неадекватные всплески, — не иначе как кровь Хиираги завязывается и набухает в ее животе. — Не бойся, — Курэто даже воркует, выдыхая в ее светло-серые пряди, а сам сознает: ну как тут не бояться, однако верит в нее и в себя. — Главное — выноси и роди. А там посмотрим. И не с такими справлялись. Махиру улыбается в его рубашку, пачкая его молоком и своей первоначальной, греющей, бьющей ключом то ли дочерней, то ли сестринской любовью к нему. — Да? — она поднимает на него лицо, и у Курэто в который раз горячо и остро колет в сердце, — все-таки она красивая. Даже слишком. И будет круто, если дочка унаследует от нее что-нибудь еще, кроме этой монстроподобной, бескрайней, разрушительной силы демона, — например, их яркие карие глаза с красноватыми искорками, большую грудь или, может быть, пепельный цвет волос, — все, что осталось в память об отце. — Пизда, — тихонько шепчет Курэто и не сдерживаясь щелкает ее пальцами по лбу, — заслужила. — Я уже имя придумал. Нам с Шиньей ведь тоже нужен преемник на пост следующего главы, ты ж понимаешь. Махиру понимает, ей даже говорить ничего не нужно. «Хиираги Рёко» — так на обороте были подписаны все старые, выцветшие фотографии, с которых устало глядела и хмурилась мать Курэто. Рёко. Рёко, Рё-ко, — крутится в голове его, и он почему-то вспоминает незадавшееся знакомство с Шиньей, их первый поцелуй и белые кольца, и размышляет о том, что принесут им следующие восемь лет. Хиираги Курэто двадцать, и он морально готовится воспитывать наследницу, — у Хиираги Курэто в грудине наконец-то вновь скребется то самое липкое чувство. Ему вдруг мерещится старая мелодия с их общей свадьбы.