Цирк

Если бы каждого из трех подростков склонившихся над картами спросили на что похожа жизнь в их небольшом городке, они бы задумались всего на секунду. «Скука смертная», — фыркнул бы один, и прядь осветленной челки возмущенно взметнулась бы в воздух. «Угу», — кивнул бы второй — высокий, по-мальчишески стройный брюнет, — «Ни гор, ни реки толком, город далеко, книги редко завозят…». «Не говори, Точчан», — это третий, тонконогий, с глазами-блюдцами и небрежно перехваченными резинкой на макушке длинными волосами, — «Тянучка, а не город», и, будто в подтверждение своих слов, выдул и лопнул бы большой розовый жевачечный пузырь. А после добавил бы, задумавшись всего на пару секунд, уже более серьезно: «Если бы не эти двое, я бы тут с ума сошел», и тогда все трое улыбнулись бы едва заметно и подумали бы об одном и том же не говоря ничего вслух. Развлечений в их небольшом городишке и правда немного и, конечно же, трех закадычных друзей-оболтусов больше всего привлекает старый, оставленный без внимания цирковой парк развлечений, унылым, темным остовом торчавший на окраине города в печальном ожидании решающего слова властей на снос. Туда их тянет магнитом юношеского безрассудства, желанием вырваться хоть на время из тягучей обыденности, скучной домашки и ужина с родителями, туда они сбегают украдкой, хихикая как младшеклассники, хотя всем уже давно стукнуло 16. Пару раз их ловили, читали долгую и оч-чень нудную лекцию об опасных местах и ненадежных креплениях, потом, отдельно, персональную лекцию для Такаши — о том, что такому примерному умнице как он не стоит дружить с местными хулиганами, но что они вообще знают о дружбе? Да ничего, — обычно фыркал в ответ Такаши и на следующий день снова отправлялся на поиски приключений с давними товарищами. Сегодня они забрались в павильон страха, носились по нему, сшибая остатки ветхих декораций, влипали в паутину, наскакивали друг на друга из-за угла, а когда стемнело, устроились в бывшем логове вампиров и достали верные, потертые временем и пальцами карты, смеялись, ругались на Такаши, которому сегодня особенно везло и придумывали все новые идиотские желания.  — Такаши, ты продул!!! Продул, Такаши! Радости нет предела. Невысокий парень с взлохмаченной выбеленной шевелюрой подскакивает от восторга и прихлопывает ладошкой по коленке — продул, продул, а ведь обычно последний остается, сколько раз уже было. Такаши задумчиво смотрит в карты, словно недоумевая. Он все просчитал, все учел, даже почти высчитал чужие карты и тут… Белобрысый переглядывается с сидящим напротив парнишкой повыше, тощим, как палка. Здорово мы его, — хлещется в глазах восторг, — я же говорил, говорил, — криком кричат черти в глазах, — он умный, но доверчивый, и не поймет, если мы…  — Бывает, — разводит руками тощий, прерывая мысленную тираду мелкого раньше, чем она перестала быть мысленной.  — Можно я загадаю, можно-можно-можно…?! — частил блондин, тыкаясь ладошкой в воздух.  — Смотри из штанов не выпрыгни, — беззлобно поддел его тощий и Такаши хихикнул вслед его словам, — На уроках бы так скакал, цены бы тебе не было. Давай, что там у тебя? Блондин делает паузу на то, чтобы театрально показать другу язык и вываливает идею, подпрыгивая от нетерпения. «Тот фургон…», «…зеркало…», «…зажечь свечу, как ты говорил…», «…он придет…». Обрывки фраз сыпятся на побледневшего Такаши.  — Т-ты… А я ведь тебе в прошлый раз всего то петуха стащить загадал, а ты…  — Да это байки все, Такаши, — тянет длинный. Уговор есть уговор, каких только штучек не выдумывали неугомонные друзья и над всем висел негласный договор: не отступать. Пока что пальма первенства была у невесть каким образом утащившего из магазина торт и бутылку выпивки тощего, мелкому выпала сомнительная честь пробежаться по хлеву соседки (после этого они ввязались в серьезную драку — весь уляпанный и ароматный мелкий рвался есть торт и ни в какую не хотел лезть в озеро и отмываться, но двое победили и на торт налегали все вместе, мокрые, фыркающие и неприлично счастливые). Доставалось и Такаши, но его друзья обычно щадили и не загадывали ничего, за что можно было влипнуть, особенно после того, как за очередную шалость мама Такаши категорически запретила ему общаться с друзьями детства и им целую неделю пришлось оббивать порог его дома и обещать, что такого больше не будет. Мама берегла Такаши. Все берегли Такаши. В школе он считался не только самым примерным учеником, но и красавчиком, вызывая у закадычных друзей беззлобные подколки на тему любовных писем в шкафчиках, или стаек местных девчонок, наперебой пытающихся сразить миловидного одноклассника кулинарными изысками в о-бэнто. Впрочем, сам он носа не задирал, с девочками общался дружелюбно, иногда проводил время в щебечущем кругу, но никогда — наедине хотя бы с одной из них. Так вышло. Именно во время таких девчачьих посиделок ему и разболтали — по страшному-страшному секрету, никому-никому ни слова — про павильон в заброшенном парке, и свечу, и то, что нужно задать вопрос и придет ОН, и… на этот моменте рассказ потонул в испуганных визгах, из которых Такаши понял только то, что может произойти что-то очень страшное, как с той Кёко из младшего класса, которую из города увезли и сдали в психушку после такой прогулки. Конечно, не поделиться такой сплетней с друзьями Такаши не мог, но он и не подозревал, что ему придется испробовать городскую легенду на себе.  — Проведете меня, или тут подождете? — Такаши все-таки собирается с духом и встает.  — Проведем, конечно, еще и послушаем, а то вдруг ты струсишь и сбежишь, — блондин лучится нетерпением, и будто уже жалеет, что отдал Такаши такую заманчивую, головокружительно пугающую идею. Всю дорогу до павильона он бежит впереди, пулей заносится внутрь, крыльями взметнув ветхую ткань, завешивающую вход.  — Зеркало, свеча, Такаши, стул, ты знаешь что делать. На связные предложения не хватает воздуха и блондин вылетает наружу, еще на пару секунд из-за штор появляется лицо тощего — давай, Такаши, держись, а потом становится очень темно и очень тихо. Впервые за долгое время Такаши хочется курить. Он растерянно хлопает по карманам, будто забыв, что курить уж год как бросил, но почему-то кажется, что противный сигаретный дым сделал бы окружающую тьму хоть немного уютней. Немного… менее пугающей. Ле-ген-ды. Легенды. Легенды. Слово, как леденец, катается по языку, успокаивает, еще спокойней становится, когда ярко вспыхивает огонек свечи и перед зеркалом парень устраивается уже спокойным. Еще с минуту он рассматривает себя в отражении. В дрожащем свете свечи собственное лицо кажется почти незнакомым. Он заправляет за ухо непослушную прядь вьющихся волос, выбившуюся из высокого хвоста и замирает, вглядываясь в глаза своего зеркального двойника, который кажется еще более тонким, изящным и даже почти женственным, будто какой-то другой он вынырнул из потертой временем лужи зеркала. В голове само собой всплывает рассказанное девчонками заклинание, которое нужно произнести здесь, перед зеркалом — какое-то нелепое, нестрашное совсем, больше похожее на стихи подростка — восьмиклассника, а не на призыв. Пф, чушь, заклинания звучат не так, должно быть что-то впечатляющее, на латыни, там, или… нет, Такаши не спец в вызывании демонов, но это уж слишком глупо и нелогично, да, ерунда — думает, — чушь, и уже почти готовится рассмеяться, но захлопывает рот и только глупо, по-птичьи хлопает глазами, потому что в этот самый момент тот, второй Такаши, из зеркальной темноты, начинает говорить, и парень, будто вопреки своей воле, в унисон с ним начинает проговаривать слова:  — Love me. Love me. 僕を見つけて Темно и глухо. Отдаленное «Бамм-м-мм» — наверное, ребята напугать пытаются, вот-вот влетят в фургончик и устроят тут переполох.  — 僕だけ見つめて «Бамм-м-мм» — еще ближе. Вот бы влетели, вот бы устроили, но это не ребята, это другие, странные, страшные, темные — приходят откуда-то со стороны зеркала и вслед за ними тысячей светлячков несется факельное шествие, нарастает нота за нотой вихрь музыкальной увертюры, шум, лязг, улюлюканье толпы. Поверх всего этого, заглушая даже пронзительные литавры, кто-то начинает хохотать и от этого хохота Такаши трясет, будто от ударов током, и огонек свечи бьется судорогой и исчезает, оставляя парня, слепо нашептывающего заклинание, наедине с происходящим.  — Love me. Love me. 僕を愛して Полумрак становится полной темнотой, когда глаза Такаши накрывают теплые ладони, а влажные, горячие губы, утыкаются прямо в ухо, дошептывая за него то, что он уже не может произнести:  — 僕だけ愛して В голове громом гремит музыка. А может и не в голове, а повсюду вокруг — быстрый, сумасшедший цирковой ритм — громкий, торжественный и… гнилой, будто в клавишной партии кто-то специально нажимает не на ту клавишу из-за чего стройный, слаженный ритм хромает как цирковой уродец, ввинчивается в голову, наполняет липким, холодным страхом.  — Кто ты? — побелевшими губами спрашивает Такаши.  — А кого ты звал, детка? — насмешливо шепчут ему на ухо губы и снова хохочут, отчаянно и хрипло. Один за одним с глаз соскальзывают пальцы. Такаши ошалело вертит головой — вместо тесного, затхлого фургона вокруг него — круглая арена бродячего цирка, шатер, канаты под куполом, стойки, будто ждущие того, что на них сейчас запрыгнет лев и заревет во всю пасть на потеху публике. Руки в идеально белых перчатках скользят по его плечам, задерживаются чуть выше локтей, дергают — так, что Такаши валится назад, почти что в объятия незнакомца, но тот ловко усаживает его обратно и, пританцовывая, выбегает на арену.  — Дамы и господа! Благодарю вас за то, что посетили наше представление! На сегодняшний вечер — я ваш ведущий и покорнейший слуга, и я постараюсь, чтобы сегодня вам было весело… ДО СМЕРТИ! Снова этот безумный хохот. Теперь Такаши может хорошо рассмотреть его обладателя — тонкая фигурка в слепящем свете софитов, кажется — дунешь и переломится пополам. Нескладный, нелепый, шагает — вскидывает коленки, распахивает руки в торжественно-шутовском жесте. Лицо бледное-бледное и не понять, от грима ли, или сама кожа так бела, что чуть ли не светится. Красивый. Странную, болезненную красоту не портит, а подчеркивает кричащий клоунский грим — вместо глаз — два черных пятна, из которых на щеки стекают звезды, рот — оскал, густой, красный как кровь, перерезает лицо пополам. Театрально крутнувшись вокруг своей оси он вскидывает руки и замирает, хлопает — раз, два, три — и каждый хлопок железом впивается под ребра Такаши. Сцена преображается. Будто все артисты цирка разом решили устроить выступление — вокруг все звенит, шумит, раскрашивается гирляндами и лентами.  — О, дорогуша, смотри, нечасто они так стараются, — хихикает клоун, который снова стоит позади парня и обхватывает его плечи своими длинными пальцами. — ты, видно, особенный, а я и без них это чую, у меня нюх на особенных, нюх! Снова приступ хохота, нос утыкается Такаши в шею и наиграно шумно тянет воздух, нюх, нюх, ему, конечно, всегда хотелось побыть особенным, но, пожалуй, не при таких обстоятельствах, когда вокруг жуткая, нелепая музыка воет, заполняя всю арену до самого купола и рука в накрахмаленной перчатке цепко держит подбородок, чтобы невозможно было отвести взгляда. Потому что представление начинается. Из-под самого купола цирка на тонком канате спускается фигурка в блестящем костюме. Тонкий силуэт носится по канатам так, что у Такаши замирает сердце от каждого опасного пируэта. Раз — кувырком от площадки до площадки. Два — прыжок, кульбит, и только в самую последнюю секунду, когда Такаши едва ли не подскакивает от ужаса, тот хватается за канат и летит прямо в них, под свист и улюлюканье надоедливого клоуна. Три — мимо Такаши проносится — красивый, в цирковом костюме, усыпанном тысячей блесток — друг его детства, светлый, лохматый и невозможно счастливый. Клоун покатывается со смеху. Хлопает себя по коленке, тыкает Такаши в бок, разевает свой сумасшедший рот и хохочет, хохочет.  — Смотри… смотри как ловко он. А боялся ведь в первый раз, но ничего, все боятся, ты тоже привыкнешь, дорогуша, смотри, смотри-смотри-смотри внимательно, они делают это для тебя, а значит без твоего внимания ничего не-вый-дет…. Страх парализует Такаши. Ледяная, колючая паника, крепко держащая его за плечи, похлопывающая по щекам чтобы парень не смел зажмуриться. А может это клоун? Хлопушки, серпантин, занавес распахивается алым крылом, выпуская на сцену следующего участника программы. Такаши стонет. Такаши пытается отползти, но ужас, его личный ужас на сегодняшний вечер, тот самый, с алой прорвой рта, держит его крепко, ухватывает пальцами за подбородок — смотрииии — змеей на ухо шепчет — не отвлекайся, если некому будет смотреть, он не справится — и Такаши смотрит глазами полными страха на своего высокого, тощего друга в строгом, почти траурном костюме, вокруг которого широкие круги наматывает огромный гривастый лев.  — А теперь твоя очередь, дорогуша, — раздается в его ухе вкрадчивый шепот. — Я приготовил для тебя кое-что о-со-бен-но-е…! На сцену, под вопли и аплодисменты несуществующей толпы, выкатывают вертикальный помост на котором, на высоте роста Такаши, на тонкой деревянной дощечке стоит румяное красное яблоко.  — Оооо, — заливается клоун, — это моя любимая часть! Давай, дорогуша, твоя очередь развлекать меня… Невесть откуда взявшийся в его руках ножичек крутится все быстрее, он как хищник, рвущийся с привязи — только дай ему волю, только отпусти — рванет, нагонит, попадет в цель. Комок пульсирующей боли растекается по горлу Такаши. Цель безумного трюкача вовсе не сладкое яблоко, а…  — Да, сладкий, да. Одной рукой клоун подталкивает его к сцене, второй — приобнимает его за плечо и ядом сочится словами прямо в его ухо, — да, сладкий, я целюсь в тебя, ты — мой, и эти ядовитые слова сковывают руки, заставляют парня марионеткой следовать приказам хозяина цирка. И самое страшное в этом — то, что его друзья, его верные товарищи и напарники по безумствам, смотрят на него, зовут его, машут руками и улыбаются, и под этими улыбками — абсолютная, сумасшедшая чернота. Для Такаши это становится последней каплей. Выдержать, суметь, найти в себе силы… слишком сложно, когда шепот льется в ухо гипнотизирующей песней, когда так хочется пробормотать: «Твой.», послушно встать под дощечку, подставить беззащитное горло жадному клыку клоунского ножа.  — Не хочу! — кричит он изо всех сил, — Нет, пропади, исчезни!!! И вот он, момент! Всего на мгновение клоун вздрагивает, замирает от пронзительного крика Такаши, теряет контроль, и этого мгновения ему хватает чтобы перехватить дьявольскую руку и изо всех сил впиться в нее зубами, до того, что челюсть болезненно щелкает, а на языке появляется металлический привкус крови, только вот чьей он уже не знает. Он сжимает челюсть изо всех сил, чувствует, как клоун бьется, пытается вырваться и орет, как раненное животное — диким, нечеловеческим криком. И сразу, в унисон с этим криком, вокруг что-то идет не так, все как-то сразу ветшает и идет трещинами и музыка застревает на полуноте, будто бы где-то там с пластинки съехала игла.  — Я говорил тебе смотреть, — несется сзади, сверху, со всех сторон одновременно, громовым грохотом залепляет уши, — Я говорил, а теперь смотри, смотри что ты наделал!  — Смотри, смотри, несется со всех сторон, тысячей голосов, среди которых он различает голоса друзей, матери, учителя-куратора, но самый жуткий из всей этой симфонии звучит будто бы в самой голове, смотри, смотри, не закрывай глаз, и Такаши смотрит и не закрывает, потому что этот голос принадлежит ему. Купол цирка трясется, волнами ходят канаты, срываются, летят вниз и где-то среди них — тощая белобрысая фигурка — падает, летит навстречу взгляду Такаши, пролетает над его головой, возвращается и замирает немного покачиваясь, как огромный, нелепый маятник.  — Ю… — в ужасе дергается парень. Его вечно веселый приятель никогда не умевший удержаться на месте сейчас держится крепко — удавкой вокруг горла обвит канат, по которому он так ловко прыгал, затянут туго, так, что глаза покраснели и синий, опухший язык мертвой рыбой висит изо рта.  — Нет…. Нет, нет, нет… — воет Такаши. Вслед за куполом грохочет и трясется сцена. Лев, так послушно и чинно ходивший по бортику будто сходит с ума и громовым рыком вторит вою безумного клоуна. Прыжок, прыжок, черное становится багровым, Такаши не успевает зажмуриться и стеклянным взглядом следит за тем, как зверь падает на своего дрессировщика и впивает в него свои стальные когти. Безумие — думает Такаши. Мне это снится — думает Такаши. Этого не может быть — думает Такаши, но понимает, что не прав, когда к его ногам падает клочок темной ткани, вымазанной красным. Все по настоящему… Друга его детства, такого красивого в этих глупых траурных шмотках, рвет на куски огромный лев, рычит, трясет головой, и, — совсем как в передачах про саванну, отрешенно думает Такаши, — во все стороны летят брызги красного и розового. На мгновение лев отрывается от трапезы и Такаши успевает увидеть как безвольно заваливается вбок бледное лицо друга, когда зверь снова с аппетитом вгрызается в его живот. Вскрик, паника, бегство. Только вот бежать некуда — все, что есть у него, это круглый манеж цирка по которому сумасшедшим вихрем гонит его безумный клоун, не давая ни секунды передышки. Несется вихрем, нащелкивает прежний ритм ножиком в руках — щелк, щелк, не уйдешь, дорогуша, не сбежишь — а потом вдруг все пропадает, и грохот, и клоун, и арена, Такаши спотыкается, падает, летит с грохотом вперед и едва успевает остановиться чтобы не влететь в старое, истертое зеркало перед которым горит свеча, подсвечивая тусклым, рыжим оконьком лицо парня. Из зеркала на него смотрит клоун. Смотрит безумным взглядом, хохочет, но не ртом — улыбкой вскрывает его горло длинная рана от уха до уха, наглая, оскаленная в ухмылке, и этой раной он воет, клокочет, зовет Такаши, тянет к нему длинные пальцы. А потом свеча снова гаснет.  — Такаши!!! Такаши, дурила!!! Г- ва раскалывается от ноющей боли, язык похож на давно высохшую мочалку, а глаза получается разлепить только после третьей по счету крепкой оплеухи. Над ним, бледные, встрепанные и насмерть перепуганные — два его друга, один, нервно сдувающий с глаз лезущую в них светлую челку, и второй — занесший руку для очередной затрещины.  — Ре… ребята, что произошло?  — Спрашиваешь?! — взвивается блон, — фургон аж трясся, так там грохотало, Точчан себе плечо разбил, пока дверь вынести пытался, а внутри ты, без сознания, в осколках весь, да я думал, я думал ты вообще, ты… думал, ты… Блондин срывается на хрип и неловко, по мальчишески отчаянно, тыкается лбом в плечо Такаши. Ты нас до смерти напугал, чувак, — добавляет второй. — Я думал если дверь не выбью, придется домой за отцовским ружьем бежать, до того страшно было. Потирая ушибленное плечо, он валится на сжавшегося в комок блондина и обессиленно молчит. Присутствие друзей понемногу прогоняет панику. Еще некоторое время они лежат дрожащей, нервной кучей и молчат. Понемногу, мысль за мыслью, Такаши пытается отогнать произошедшее как дурной сон. Никогда, никогда больше, никаких игр с огнем. До сих пор страшно. До сих пор сжаты зубы и кулаки, будто в ожидании того, что кошмар вернется. Усилием воли он заставляет себя расслабить крепко сжатую в кулак ладонь и замирает. Прямо посреди бледной ладошки с глубокими следами от ногтей, кровавым цветком отпечатан поцелуй дьявольских, разрезанных раной губ.  — До новых встреч, дамы и господа!