Banshee

Дорога под ногами вилась, скользила пыльной тропой и уходила дальше вглубь смуглой, чёрной лощины, терялась среди алеющих прутьев орешника и появлялась с новым поворотом, с разбега вшибаясь в туманную взвесь холодных низин, поднималась на вершины лесных оврагов и продолжала петлять между уродливо изогнутых осин и дубов. На оставленной далеко позади путником опушке раздался сычий вскрик, тут же разнесшийся по ветру глухим утробным плачем, он отскочил от низких шапок лысых сосен и устремился вниз, стелясь по земле с белым паром. Оглянись — и увидишь, как сумерки лениво катятся от линии горизонта, обволакивая ещё рыжее небо синим и кутая его ночной шалью низких грузных облаков. Путник спешился, перевёл дух и осторожно натянул поводья, принуждая встревоженную насторожившуюся лошадь продолжить путь. Животное навострило уши, первым различая в птичьем крике что-то полное торжественной угрюмой магии, попятилось назад, протестующе заржав и поднимая копытом дорожную пыль, в преддверии ночи то же окрасившейся в густую плотную синь. Воздух налился чем-то сладко-теплым, пряным, оседающим на языке вкусом железа и крови, навалился и лег на мужские плечи свинцом и предчувствием опасности. Узловатые пальцы скользнули по морде, зарылись во влажную от испарины гриву, тихие слова мягким уговором успокаивали, и путник вновь повторил попытку, в это раз ощутив податливое движение вперёд, пускай всё такое же осторожное и опасливое. Спящие птицы над их головами всполошились, встрепенулись, звонким шевелением крыльев разбив эхо на тысячи осколков. Взмыли в высь, убираясь подальше от звуков горькой песни сыча, до сих пор звучащей в накатывающей волнами ночи. За чёрными верхушками деревьев раздался протяжный волчий вой, слившийся тут же с воплем совы, вторящий ему, смешавшийся с ним и превратившийся в скорбное заупокойное пение, тронувшее своим горьким мотивом одинокого странника. Сердце в его груди загрохотало гулко и пылко, царапая отчаянием ребра, скоблясь о их решетку и несясь-несясь с оглушающим стрекотом ночных существ. Мир вокруг качнулся, перевернулся и превратился в сюрреалистичную картинку, где с робким шевелением ветра окружающее пространство искажалось и представлялось замысловатыми картинами, полными оживших чудищ, перемежающихся со смешливыми уродцами, выглядывающими из-за исполинских дубовых столбов. Жар сменился духотой, а после — холодом и ознобом, вырывающими из раздувающихся ноздрей животного белые облачка пара. За шумом и лесным гвалтом пришла тишина, звенящая торжественным безмолвием ночи. Далекие птицы угомонились и сникли, и лишь отчаянный вой волка ещё осколком резал небо. В нём странник услышал и мольбу, и скорбь, и всё то тревожное чувство, колеблющееся от боли и утраты до мессы церковного хора. Вой сотней граней опоясал лес, огибая мужчину и его лошадь и возвращаясь куда-то во тьму, всё ещё наблюдающей за ними десятками глаз соглядатаев. Путник окинул взглядом чащу, различая в протяжном скулеже животного тонкий девичий голос и шум лесного ручья. Оцепенение спало, и через несколько метров мужчина увидел хозяйку грустной песни. Она была едва видна среди объявшей её черноты, выделялись лишь тонкие длинные руки и перекинутые через плечо волосы, блеснувшие в свете первых звёзд серебром. Позвать её не хватало духу, а занятая работой она едва ли сама могла его заметить. Песня сочилась сквозь бледные, обездвиженные губы благоговейной грустью, и в горле пересыхало от скорбящего её мотива, то вовсе стихающего, то внезапно срывающегося высоким бездумным плачем, так сильно напоминающим то самое смешение волчьего воя и крика сыча. Хрупкость фигурки приковывала к себе взгляд, и от песни её на душе становилось больше, чем скверно. На девичьем вдохе мужчина замер, на выдохе — сделал шаг, обрывая мелодию прачки шорохом своей одежды и не желанным шумом тяжёлых шагов. — Эй, красавица… — неуверенно позвал и, ощутив прилив отчаянной силы, приблизился к ней, не желая пугать, но и не собираясь упускать из виду девицу. Она поднялась. Медленно. Бесшумно. Поднялась так, словно тело её не обладало тяжестью, формой, словно то была оболочка видимая, но в самом деле несуществующая. Будто она сама была еще одним миражом этой ночи, явившейся на землю вместе с иллюзиями, рожденными тенью сумерек, подходящих к концу. Девушка повернулась, встряхнула головой, и копна длинных волос рассыпалась седой шалью по обнаженным плечам, окутывая их и скрывая от подернутого желанием мужского взгляда. Странник отшатнулся, но скованное страхом животное лишь ближе нагнулось к земле. Тяжёлое сырое белье выпало из цепких девичьих пальцев, бесформенным комом грязи и крови приземлившись в ее босых ногах. Она переступила. Двинулась плавно и ровно, вовсе не передвигая ногами, будто паря и стремительно настигая его. Вздернула подбородок, упираясь лишенными зрачков глазами в его лицо, и мужчина почувствовал, как смрад смерти и гниющей плоти облаком поднимается от оставленной девушкой одежды, железом сковывает по рукам и ногам. Белые глаза продолжали смотреть на него, выделяясь пятнами света на угрюмом, слишком бледном девичьем лице. Тяжёлые тени легли на нижних веках неравномерными мазками, впалые щеки сделали скулы острыми, а губы полными и живыми. И пусть вид её был пугающим, он не смог бы отрицать того, что девушка была удивительно красива. Прачка открыла рот и коснулась сухими, узловатыми пальцами его груди, обжигая их холодом и пугая ещё больше. Из её рта сначала послышался гул, за ним истошный звериный крик, а после мужчина в ужасе закрыл глаза, различив выжженные ведьмой образы на той стороне век. Там была скорбь. Всё та же скорбь, с которой меж стволов деревьев несся ветер. Все та же боль, что преследует человека в утрате. Он ощутил и эту скорбь, и эту утрату, понимая, что испытывает их по самому себе. В окружении завешанных чёрными полотнищами зеркал, в окружении чадящих смогом свечей и курящегося сладким дымом ладана, путник вдруг осознал, что скорбящие и стенающие вокруг него люди собрались здесь ради него. Во имя его. Они, находя в плаче утешение, отдавали дань своей утрате, взывая к богу и прощаясь с ним. Путник отшатнулся, шарахнулся в сторону, наступая на мужчин, на женщин, безликих, безмолвных, но терзающих слезами и плачем, не открывающих своих ртов, но заполняющих стены опостылевшего его душе дома горем. Чёрные одежды окружили, лишенные глаз, носов и губ лица хороводом безумия застлали взгляд. Кажется, странник упал. Навзничь. В глубокую яму, испускающую запах смерти, земли и дождевых червей. Кажется, шёл дождь. И яма та наполнилась водой и жидкой грязью, рыжей чачей глины, обхватившей его за ноги и руки и потянувшей вглубь — на самое дно. Странник сделал глоток, чувствуя вместо вкуса воды вкус крови и соли. Взглядом выхватил грудящихся вокруг могилы безликих скорбящих и среди них на фоне чёрного зелёное платье и седой волос ночной незнакомки. Он задыхался, хватая безропотными глотками воздух, разевая рот и глотая глину, пока тьма не перестала быть ледяной, а воздух — раскаленной лавой. Его грудь ещё сводило, когда странник пришёл в себя. Всё та же пустынная дорога, поводья в руке, и полная луна над головой. Мужчина оглянулся: ни реки, ни девицы, лишь скачущее по небу эхо волчьего воя и крика сыча, да холодящая боль под рубахой от выжженного девичьей ладонью следа.