The Man Who Fucked Everything Up

Его взгляд устало перемещается по дубовой столешнице. Темные мешки под глазами стали привычным атрибутом внешности Питера Куинна, вкупе с испещренными красными чернилами белками и расширенными зрачками, как у заядлого наркомана. Куинн тянется к тяжелой стеклянной пепельнице, чтобы стряхнуть прах с дешевых сигарет, и про себя усмехается: эта несчастная пепельница легко может превратиться в орудие убийства, находясь в правильных руках. В его нетрясущихся руках. Все, что он видит перед собой: обшарпанная серая стена дома, любезно предложенного Дар Адалом, и ни одного шанса на благой исход этой миссии по выживанию. Куинну впору захлебываться алкоголем от своей участи и в пьяном угаре молить Бога отпустить ему все грехи, вот только вместо этого он спокойно сидит на кухне, невидящим взглядом таращась вдаль. Лишь затягивается глубже. Серебряный змей проникает в легкие и жалит острейшими клыками-кольями, впрыскивая дозу никотина в кровь. Он откидывается на спинку шатающегося стула и прикрывает глаза, пропуская через легкие дым. Смакует этот обжигающе-кислотный привкус, остающийся на языке, и вновь прикуривает, задерживая дым во рту на пару мгновений дольше положенного. Все, лишь бы опалить глотку и переключиться с одного вида боли на другой. Нормальные люди так не делают. Нормальные люди на людей похожи. Куинна же легко спутать с коматозником, подающим слабые сигналы перед тем, как его отключат от системы жизнеобеспечения. Рефлексия никогда не входила в список его любимых занятий. Он не привык смотреть на свою жизнь во всем хронометраже, обычно довольствовался настоящим и приближенным будущим, длящимся от силы месяц. Но сейчас все по-другому. Наверное, годы взяли свое. Наверное, лекарства совсем одурманили мозг. Наверное, инсульт и клиническая смерть поменяла местами шестеренки в голове. А он ведь все проебал. Каждый шанс на лучшую жизнь, каждый яркий блик в кромешной тьме. Намеренно отказывался от всего, уверяя других, да и самого себя, что таким, как он — не нормальным по определению — счастливый конец не полагался. Лишь пыльная Сирия под аккомпанемент автоматных очередей и душераздирающих криков попавших под раздачу жителей. Не ту работу выбрал. Не в той жизни родился. Один неверный выбор следовал за другим, вместе формируя толстый фолиант со списком упущенных возможностей. Куинн не предавался самобичеванию. Воспринимал все как должное, нечто само собой разумеющееся. Проглатывал горькие пилюли, предложенные судьбой, запивал их паршивым виски из магазина рядом с задрипанным мотелем и шел дальше с заткнутым за пояс глоком. Куинн не замечал, как с каждой командировкой в очередную зону военных действий, терял частичку души. Осознавал по возвращению, когда ловил косые взгляды прохожих, не понимающих его диких повадок. Куинн заглядывал внутрь себя, но на месте моральных ценностей находил лишь иракский песок. Он слабо понимал, в какой момент все полетело к херам. Казалось, вся его жизнь — один сплошной полет в бездну. Как с шестнадцати лет бездумно прыгнул, так до сих пор и летел, ожидая, когда же ему размозжит череп ударом о земное дно. Куинн прекрасно знает, что вот сейчас, вот в этот самый момент, он уже вышел на финишную прямую. Воспаленный мозг усиленно продумывает концовку фильма «Человек, проебавший все», зацикливается на расстановке декораций и трагическом музыкальном сопровождении. А Куинн лишь затягивается глубже и отсчитывает секунды до своего личного землетрясения. У него рецепторы и инстинкты работают 24 на 7, то ли от армейских привычек, то ли от таблеток, которые он, конечно же, (не) принимает. У него стойкое ацетоновое ощущение, что за его драной шкурой уже выехал безымянный человек, только со своим предчувствием считаться не хочет. Голова другим забита: словами Дар Адала и заклинивающимися мышцами. — Ебан… — ему судорогой сводит артикуляционный аппарат: язык беспомощно пританцовывает на одном месте, раз за разом острым кончиком пронзая нёбо, оторваться от него никак не может. Отбрасывает обратно. — … ный Дар Адал. Ебан… ная Кэрри. Что же тянет тебя в Нью-Йорк? Ты не скажешь — я скажу. Кэрри Мэтисон. Куинну тогда хотелось возразить, послать к черту изворотливого старикана и прокричать во всеуслышание «Не весь мир вращается вокруг Кэрри Мэтисон» как оправдание самому себе. Но ведь его мир, его рассыпающийся мир, как раз вокруг нее только и вращается. И непонятно, как же так получилось. Для Куинна и жизнь ценностью особой не обладала; отправляясь в командировку он вечно приговаривал «Последняя» и ухмылялся так нагло, будто заранее знал исход игры в прятки со старухой с косой. Его ничто не цепляло. А вот Кэрри зацепила. Спасать безумного агента ЦРУ быстро вошло в распорядок дел на день. Первоначально — по долгу службы, затем — по долгу чести, еще дальше — по зову сердца. Кэрри будто бы нарочно отыскивала неприятности и бездумно бросалась в самый их эпицентр, совсем не замечая, как кто-то на заднем фоне очищает для нее горизонт, совершенно не заботясь о себе. Она — в приоритете. А Кэрри… У Кэрри другая система ценностей. На первом месте — работа. Следом за ней — Фрэнни, безопасность Америки, Саул, президент, армия, военные конфликты, угрозы новой войны, террористические атаки, теории заговора, борьба с коррупцией и дальше по списку. Все что угодно, даже мертвый Броуди, но никак не он. Ему места в ее сердце отводилось с булавочную головку. Он и не намеревался войти в список основных забот. Даже на место в первой десятке не претендовал, понимая, что перед ним еще n-ое количество позиций. Более значимых. Более важных. Ему бы в первую тридцатку войти — и на том спасибо. Где-то в глубине души ему отчаянно хотелось нормальной жизни. Стабильности. Серьезности. Оседлости без гребанных перебежек из одной пустой съемной квартиры в другую на другом конце света. Чтобы в окнах всегда горел свет, просачивающийся сквозь плотные шторы, и служил верным маяком. Чтобы кто-то ждал и радовался его возвращению, встречая теплыми объятиями. Куинн бы все бросил ради этого, Куинн бы нахер послал директора ЦРУ и самого президента, если пришлось бы. Он хотел домик у озера где-то в глуши, зеленый газон и до рези в глазах белоснежный забор. Он хотел нормальной жизни с ней. У Кэрри с другим были такие мечты. Наверное, именно так выглядит кармический закон в действии. Ведь Астрид его так беззаветно — любит, а он ее так беспардонно — нет. Вот и получает по заслугам, срывается с шаткого обрыва и вновь летит в пропасть. И Куинн прекрасно понимает, что любит в пустоту. Только запирает этот секрет в шкаф, как самого дикого зверя, способного уничтожить Вселенную в любой момент. Он бы вовсе предпочел об этом не думать. Он бы с радостью сжег свой секретный шкаф, щедро облив его бензином и лично запалив списки. Там рядом с Кэрри — невинно убитый мальчик, искренне не понимающий, за что получил пулю в лоб. Там рядом с ними — баллоны с зарином, бесцветным облаком укрывающие горизонт. И еще десятки-сотни людей, чьи имена он, к своему ужасу, даже не в состоянии вспомнить. Он бы сжег его дотла. Ему ведь вера сейчас нужна. А не призраки прошлого, костлявыми пальцами хватающие за ступни. А ведь всегда думал: отмоется, ототрется. Успеет еще. Лелеял мечту, что когда-нибудь ему удастся вывести из пор грязь, из легких — порох, и соскоблить запекшуюся под ногтями кровь. Хоть как-то искупиться. Куинн затягивается в последний раз и тушит остаток сигареты в стеклянной пепельнице, растирая сгоревший скелет по дну. Он всеми фибрами кожи чувствует, что сейчас что-то надвигается. Огромная черная туча, несущая за собой лишь хаос и разруху. И в этом предзнаменовании видит свой последний шанс сделать хоть что-то правильно. Оттого и рвется в Нью-Йорк, оттого и продумывает пути к бегству, затаиваясь среди теней и выжидая подходящего момента, чтобы сбежать. И дело здесь (не) только в Кэрри. И спасает он (не) только ее душу. В Нью-Йорке подходящие декорации, автоматные очереди — отличный саундтрек.