Бесплодный

      Повозка подбирала сырые клочки земли, пока отряд Ястребов двигался в неизвестном направлении. Сумрак торопливо надкусывал свет: тьма преследовала, и Гриффит вспомнил год заточения в башне. На мгновение почудилось, что он заново потерял возможность видеть, и потеря отозвалась страхом.       «Где кровь, там и мясо», — уныло повторял про себя Гриффит, будто молясь, — «а где мясо, там и я».       Повозка встряхивала Гриффита, приводя в чувства. Кости страшно похрустывали, порезанные суставы болтались, напоминая раздавленных червячков после дождя. Моча между ног зудом проходилась по всей внутренней части бедер, и поэтому он развёл ноги: колени тряслись, цеплялись костлявыми чашечками за деревянный пол; кожа на них темнела от крови и крупных заноз.       Он терпел холод, покрываясь мурашками — противными мухами, которые вечно ощупывали его, словно проникая в нутро. Потом мужчина издавал звуки. Чувство тоски полностью оправдывало себя: весь перепачканный в собственном дерьме, Гриффит блеял и болтался из стороны в сторону, погружаясь в отчаяние. Член был удалён ещё до того, как пытки обрели практическую ценность — «кастрированная собака», так за его спиной шептались. От бывшего дворянина остались разве что кожа да подслеповатые глаза.       Возможно, у него было сердце аристократа (что очень сомнительно), но порой его трясло не от холода или страха. Что-то внутри меркло, вздрагивало. Он оставался человеком, и он не выдерживал: какая-то неведомая сила лихорадила, скручивала и буквально сводила с ума даже такого отпетого циника. Казалось, взрослая плоть мгновенно становилась детской: благородный муж был мал, слаб и совсем плох. Истощение подарило ему ощущение полной ничтожности — был никем и стал ничем. Сознание остро нашёптывало, что теперь его существо — рыхлый сгусток лопнувших сосудов. Мужчина (мужчина ли теперь?) мог умереть и даже не заметить этого.       Ехал отряд долго, смутное чувство за длительный период непривычно оседало в голове. Гриффит вновь и вновь закрывал глаза, чтобы с отчаянием вглядываться в мягкую темноту складок. Он слышал, как воспалённый разум твердил о ложности спасения: своим существом он был всё ещё в заточении. Зрение смыкалось кромешной тьмой, осязание пресекалось наручниками, а обоняние портилось запахом гнили, плесени и застоявшегося чифиря. Лидер Ястребов не мог поверить, что всё оказалось преисполнено удачей. Мученик сидел взаперти, в глотке мира, брошенный собственными людьми и лучшим человеком. Неверие росло в нём, толкаясь, как ребёнок.       Бехелит пропал, и тепло кулона неизменно ютилось в груди. Гриффит забыл о проклятой удаче яйца и больше не мог ни на что надеяться, потому что время не пришло. Перед лицом неизменно маячил облик агонизирующей твари. Точка алела и кружилась бешенным волчком, пока не растягивалась в кроваво-матовое марево. Гриффит, не отрываясь, смотрел, а потом, корчась, сжимался и судорожно шевелил обрубком языка. Давным-давно гадалка пожелала, чтобы он сгорел в Аду. Гриффит ответил, что его слепили по чужой указке и, конечно же, он попадёт в Ад.       Но пока цель не обретала плотности, Гриффит и не задумывался о наказании. По крайней мере, он убивал не так уж много людей, да и вообще сомневался, что Ад существовал. Разве трупы выглядят как оболочки для души? Видели ли другие, какими тусклыми становились их глаза?.. Решительно, смерть — это ничто иное, как пустота.       Гриффит знал, что переживёт немало унижений. Когда демон махал его телом над головами Ястребов, калека не понимал, как следовало поступить. Возможно, он должен был сопротивляться, возможно, создать иллюзию непобедимости. Или, наверное, издать какой-нибудь звук. К несчастью, отсутствие языка делало эту мысль весьма нелепой, а попытки вырваться непременно оборвали бы ему мышцы. Гриффит болтался всем на обозрение, и казалось, что более тяжёлого позора для мужчины не существовало: обрезанный под корень пенис, пропахший кровью и дерьмом живот, унылая дряблость тела — тривиально, блекло и безумно пошло. Тогда лопатки буквально трещали: демон небрежно подбрасывал Гриффита, в последний момент ухватывая за вывернутые руки. Гриффит всё ждал, когда же они, наконец, оторвутся.       Гатс спас его, и мужчина хотел задушить друга. Импульс был ярким, по-своему желанным, однако сломанное тело оказалось тяжёлым. Он решил ничего не предпринимать. И снова лежал трупом в треклятой повозке. Шлем скрипел и вонял, всё остальное было приковано к земле.       А потом Ястребы устроили привал, и к нему зашла Каска. Разумеется, она была последним человеком, которого он когда-либо хотел видеть. Девушка перебинтовывала аккуратно, бережно, но бесила его совершенно по другой причине. Гриффит помнил, как дура взволнованно шептала слова утешения: дескать, вскоре Гриффит поправится и поведёт их всех в новый бой. Он наблюдал за её мягкими, смугловатыми ладонями, которые боязливо протирали пожелтевший пах, а потом переводил взгляд на свои собственные. Чувство стыда давно атрофировалось. Единственное, что его действительно волновало — желание отрезать руки Каски. А пасть хотелось заткнуть, чтобы в лишний раз не разевала и не смотрела на мужчину, как на гнилой кусок мяса. Мерзость положения была очевидна всем. И жалость дуры из-за своей неповторимой искренности походила на дешёвое удовольствие сумасшедшего.       Гатс смеялся непонимающе, а кирасу и вовсе надевал с видом, словно знал Гриффита всю жизнь. Напускное знание утомляло, усталость беспорядочно сменялась болью. Друзья теряли свои лица, а он — спокойствие. Отливать и спать приходилось с кем-то, его дни стали чьими-то. Не то что бы это умаляло достоинство (хотя и это тоже), просто кое-что однозначно раздражало: вроде бы уже взрослый, почти зрелый мужчина, он был максимально ничтожен и едва ли способен выполнить свою мечту.       Бывало, помогал кто-нибудь из менее доверенного круга, и Гриффит искал подвох в верности. Он не жаловался, ведь когда забывался, сам пробовал себя убить. Но как бы то ни было, непреклонность цели останавливала. Пожалуй, она делала из него более беспокойного ребёнка, чем он был.       Гриффит не мог элементарно встать, и это казалось привычным.       Ребёнок внутри хотел умереть: мальчик бился в истошной истерике, пока на губах Гриффита застывала горечь и, наверное, безысходность. А потом вновь и вновь, точно в каком-то безумном наваждении, он видел тропу и заветный дворец. Тропа, как и всегда, шевелилась, что-то кричала и визжала. Он смотрел на неё и осознавал, что перед глазами росла гора из знакомых людей. Они тянули к нему руки, орали и вовсю измывались. Тьма оседала на их плечах страшной вуалью, словно сливаясь с ними воедино, а затем люди срывали тьму вместе с кожей, корчась в муках.       Среди них были все, кроме Гатса.       «Ребёнок!» — тряслись чужие глотки. Люди брызгались слюной и прыгали друг на друге, как свиньи. Дети ревели, вытаскивая из носов мокрые хрящи, женщины, изнывая, показывали мякоть из промежностей.       «Убийца!» — дребезжали зубами обнажённые мужчины, которые отрывали собственные члены.       Ребёнок прятался за Гриффитом и что-то говорил, показывал перекрещенные пальцы и два раза переплёвывал через правое плечо.       — Не ребёнок, — отвечал Гриффит и пытался отмахнуться от иллюзии, как будто это действительно могло помочь. Мальчишка отвечал немым осуждением; кое-где мелькала слабая примесь злобы. Его двойник нервно стискивал ладони Гриффита и тянул на себя.       — Не убийца.       Мальчик ударил его, и Гриффита вырвало. Перед ним на корточках сидел Гатс: потный лоб друга (друга ли?) очерчивало тупое удивление.       — Ты чего, Гриффит?       Взгляд Гатса казался вопрошающим, наивным. Он придерживал Гриффита за спину, собираясь кормить калеку. Мужчина держал горячую баланду, которая, вероятно, была томатным супом. Гриффит представлял, как густой бульон предупреждающе шевельнётся и поднимет со дна хрящи, пенисы и кусочки плоти. Намного приятным было рисовать картину, как жижа выльется на тунику Гатса и окрасит её в любимый цвет Ястребов.       — Что случилось, эй? Грифф, я здесь, всё в порядке.       Гриффит сжался, однако то, что он хотел сделать во сне, в нерасторопной реальности стало чем-то непосильным и пугающим. Его суставы не могли сжаться так же, как сжался внутри страх. Ярость, гнев, смятение, отвращение, сокрушение и бесконечная усталость сплелись внутри мерзкой сумятицей. Может так называемая цель и петляла перед носом, но она никогда не была достаточно близко, чтобы её можно было назвать осуществимой.       Беспокойный ребёнок порывался толкнуть Гатса. Тот, у кого мечта была выполнимой, находился прямо перед ним. У него почти получилось. Он почти счастлив. А у Гриффита не получилось. И не получится. Он несчастлив.       Ребёнок оттолкнул берсерка, да так сильно, что Гатс испуганно вытаращился и застыл тупым изваянием. Однако блеклый двойник всё ещё сидел на земле, — несчастный и болезненный. По-настоящему ничего не произошло. Гриффит отчётливо понял, что ничего уже не изменит, и отныне все его попытки будут так же бесплодны, как и он сам.