— Лисы, те, которые вроде тебя, должны быть плотоядными. — Наверное, я неправильный лис.
Чуя помнил тот день. Ночь фестиваля фейерверков, и он умудрился вытащить сыча Рюноскэ хотя бы на этот праздник. «Тебе не помешает развеяться, а то сидишь в своей норе и никуда не выходишь», — говорил рыжий, едва ли не за руку таща друга за собой. Акутагава, вообще-то, не горел сильным желанием глядеть на распускающиеся в небе цветы под громкие крики, взрывы и хлопушки, но надеялся лишь на слова Чуи, что не пожалеет об этом. Единственное, что скрасило этот вечер до запуска фейерверков, — яблоки в карамели. Жаль, конечно, не инжир, он бы Акутагаве и без карамели подошёл, но хоть что-то. Сборище людей у подножия холма было неописуемым — в аляпистых нарядах, в масках, держащие в руках веера или им подобные побрякушки. Этот яркий августовский фестиваль всегда прельщал желания людей для развлечений и просто для радости глаз, ведь всё вокруг становилось каким-то диким цветочным, ещё и живым садом — краски, цвета, шум и музыка на заднем фоне. Шатры в красно-белую полоску стояли рядами, выставив напоказ призы за баллы в предоставленных играх, и люди, радостные, стоят в очередях перед прилавками с целью получить очередных плюшевых медведей или лис, или разукрашенную маску, или брелок, или сладость. В какой-то момент Рюноскэ потерял Чую в толпе. Когда он понял, что рыжего рядом нет, ему под ноги слетела чья-то маска, разрисованная под белую лисицу с красными узорами на морде, и парень чуть об неё не споткнулся, а когда поднял голову, то понял, что совсем понятия не имеет, куда Накахара подевался. В обычное время парня можно было легко вычислить по рыжей макушке, а сейчас, учитывая цветастый карнавал, в глазах от рыжих-красных-жёлтых рябить начнёт; Акутагава проморгался. Кричать и звать друга он и не думал, просто горестно вздохнул и обернулся туда, откуда они пришли, и не уважай Рюноскэ интересы Чуи, то давно бы ушёл в гордом одиночестве домой, зажав в пальцах палочку с остатками карамели на ней. Голоса вокруг твердили об одном и том же. Рюноскэ не особо вслушивался в болтовню окружения, но, остановившись, оглядываясь в поисках знакомой рыжей макушки, стал невольным слушателем очередной выдумки из детских уст для детских умов. Они твердили что-то про то, что в полнолуние, в ночь, такую, как эта, под персиковым деревом на холме сидит мудрый лис с восемью хвостами. — И что дальше? — слышен ребячий голосок. — Этот лис очень хитёр, — продолжает старческий голос откуда-то слева, но Рюноскэ не оборачивается. Здесь довольно хороший обзор на поток людей. — Тем, кому не посчастливилось забрести на холм, и тех, кто демону не угождает, он гонит с холма, а если ловит — рвёт на части, а чтобы мёртвых тел видно не было, сжигает своим особым, лисьим огнём, а прахом посыпает корни дерева, поэтому старый персик так долго и цветёт. «Какой бред нынче не придумают, только чтобы запретить детям ходить туда, куда не надо», — Акутагава слышит крики толпы и отвлекается. Найти рыжеволосого парня в тёмно-красной рубашке в разноцветной куче людей — это, чёрт возьми, целый квест. А ларчик, на самом деле, просто открывался — Накахара наткнулся на торговца алкоголем. Честно говоря, обычное пиво юноша не предпочитал, но достаточно было двух причин, чтобы Чуя наступил на горло своим принципам и перешагнул через их труп: во-первых, на прилавке стояло не только пиво, а, во-вторых, проходила не то странная игра, не то акция, заключающаяся в том, что, мол, перепьёшь, голубчик, конкурентов и останешься в трезвом уме — секретный приз твой. Чуе этот приз даром не сдался, а самооценке польстить захотелось. Праздник же. Да и выходной у него завтра. Почему бы и нет? От стакана пива Чуя даже не поморщился. И от второго тоже, только на этот раз было тёмное. Следом было саке, следом — портвейн. Какой-то дурацкий набор всего того, что осталось после обширной пьянки в баре, словом. Виски был так себе, и кого-то уже начало покачивать из стороны в сторону, а Накахара — даже без блеска в глазах. Но стоило в ход пойти полусухому вину, Чуя понял, что попал, и фестиваль был замечательный. Был. О решении принятия участия в этом проклятом розыгрыше приза у всех тех, кому двадцать плюс, пришлось пожалеть несколько позже, когда подбадривающий голос торговца стал доноситься словно через стену, перед глазами начало плыть, а конкуренты давно ушли под стол, не в силах держаться на ногах. Смесь алкоголя была просто адской, словно её составлял пропойца из деревни, нашедший всё, что осталось, за копеечные деньги этому торговцу, да и после бокала вина разум ушёл на покой. Но Чуя держался. Вернее, опирался руками на прилавок и смотрел в пустой стакан, уже не помня, сколько в себя залил разносортного дерьма. — А ты крепкий орешек, юноша, — Чуя реагирует на поздравляющий голос путём медленного поднятия головы, прищура, чтобы разглядеть чужое лицо, и тихого: «А?». — Приз твой. Накахара не догонял ещё долго, что это перед ним такое, но, собравшись с духом, схватил непонятную муть рукой, понимая, какая она мягкая. Это была… Плюшевая белая лиса. Довольно большая, с острой мордой, ушками-треугольниками и восемью хвостами. В лапках держала плюшевый розовый персик. Держала примерно так же, как Рюноскэ придерживал Чую под руками, когда тот начал падать. — Н-нет, ну ты просто посмотри на это, — рыжий встряхнул головой, всё ещё фокусируя взгляд на лисьей морде. Глаза у неё были прищурены, с красной подводкой. — И н-на кой чёрт она… — Он икает. — Мне сдалась? — Ты уже готов, — Акутагава вздыхает, но даже немного радуется, что под предлогом никакущего состояния друга может со спокойной душой уйти с этого празднества. — Идём обратно. — Но зачем мне эта проклятая лиса? — Чуя не унимается, еле встав на ноги и держа игрушку за хвост. — И почему именно… Этот персик. — Ты не знаешь? — Рюноскэ уже вёл Накахару сквозь толпу к дороге, стараясь и друга не уронить, и самому не упасть от людских движений вокруг, поэтому не особо задумывался над тем, что Чуя может воспринять сказанное в штыки. — Не знаю… чего? — рыжий снова встряхнул головой, и Акутагава останавливается, поднимая голову и указывая рукой куда-то в сторону. Чуя невольно поворачивается следом, и вдаль он видит немного лучше сейчас, чем вблизи. — Видишь то дерево? — Рюноскэ кивает на самый верх холма, на котором растёт одинокое персиковое дерево. Большое, раскидистое, с кажущейся отсюда пушистой розовой кроной. Там, под ним, лежат опавшие тёмно-оранжевые и ещё совсем розовые бархатные персики, очень нежные и приятные, если взять их в руку, и Чуя там был однажды, но лишь однажды — это был выпускной старшей школы, и всей толпой его одноклассники стояли на этом холме, глядя на город, а когда спускались, Накахара остался. Он тогда ещё чуть не вляпался рукой в раздавленный персик. — Пока искал тебя, подслушал очередную байку. — И ты склонен верить услышанным россказням? — Чуя скептически глянул на Рюноскэ. — Нет, — Акутагава пожимает плечами, — но эта сказка — или что это? — ответит на твой вопрос, почему тебе досталась именно лиса и именно с персиком. — Ну давай. Удиви меня. Рюноскэ пришлось замедлить шаг, чтобы в процессе рассказа не закашляться, прочистил горло и на свой страх и риск отпустил руку подвыпившего товарища со своих плеч, надеясь, что ноги того не подведут. — Те, кто живёт относительно рядом с этим холмом, придумали историю о том, что под этим деревом можно встретить белого лиса. — «Я уже начинаю в это верить, конечно», — внутренний скептик Чуи не даёт ему воспринимать всё или всерьёз, или совершенно детской сказкой, потому слушается ему это бредом. — Белые уши, восемь белых хвостов, — Рюноскэ кивает головой на плюшевую игрушку в руках Чуи, что последний держит за хвост вниз головой. — Говорят, что в полнолуние под это дерево он приходит и сидит всю ночь, ест плоды дерева и людей, а их останки зарывает под старый персик. — Лис, жрущий персик, мда, — Чуя не выдерживает и усмехается в кулак. — Знаю, звучит глупо, — Акутагава оборачивается на Накахару, что идёт уж совсем медленно и продолжает смотреть на дерево позади себя. — Но как-то так я и услышал, я даже не слушал точно. А потом увидел тебя и отвлёкся. — Да нет, отвечаю, конец истории — если лису свернуть шею, из него персики посыплются. — Не утрируй. И не стой. Эй, Чуя, — Рюноскэ совсем останавливается. — Чуя, идём. Но Накахара стоит и двигаться не желает, смотря то на свой плюшевый приз, то на одиноко стоящее на холме дерево. — Не говори мне, что ты собираешься ночевать под тем несчастным древом, чтобы убедиться, что детская басня — чистой воды выдумка. — А я и не говорю. Я просто… Посижу. Недолго. Приду в себя, иначе ключом в замочную скважину не попаду. Можешь не идти со мной, правда. Акутагаве хотелось сказать, что Чуя просто пьян и не отдаёт себе отчёта в действиях, вот и творит всё, что вздумается больному разуму под действием алкоголя и услышанной байки, но промолчал. Рюноскэ, грубо говоря, нравилось лишь то, что Чуя, когда пьян, всегда понимал, что он пьян. Юноша наблюдал, как рыжий развернулся и снова скрылся в толпе людей в разноцветных костюмах и разукрашенных под кицунэ, тенгу или тануки масках. «Зря я ему это рассказал». Да, действительно зря. Свет больно резал глаза, и Накахара, повинуясь здравому смыслу, ещё не дремлющему, свернул куда-то между шатров, уходя дальше от музыки, вспышек и криков. Холм не казался таким крутым, когда на него смотришь, но Чуя раз даже упал — это, скорее всего, из-за промилле в организме. Чем рыжий мог гордиться — его никогда не выворачивало от практически любого алкоголя, от любой его смеси, но от вина ноги порой заплетались, зато храбрость и непробиваемость становились рядом с уровнем бога. В таком состоянии друзья-товарищи говорили, что Чуя запросто может идти в одиночку грабить банк, а на утро, проспавшись, одумавшись и всё вспомнив, вернуть всё назад и извиниться. Рюноскэ не одобрял увлечение Накахары алкоголем, но не встревал только потому, что Чуе, в принципе, от него не будет так плохо, как может быть «простым смертным». Он чихнул. Лепестки дерева слетали с ветвей и кружили в воздухе непонятный людям вальс на порывах ветра, причудливо ложась под ноги, иногда прилетая в лицо, касаясь щёк и улетая во тьму восвояси. Это дерево росло здесь с незапамятных времён, потому и так разрослось, и молодые персики даже рядом с этим гигантом на холме не стоят. Издали розовая крона напоминала витиеватое лёгкое облако, что очень приятно пахнет — запах сладкий, но не приторный, и нежный, еле уловимый, но заметно осевший в воздухе. Никакие парфюмы не сравнятся. Сейчас сезон цветения персиков именно этого дерева, и трава под ним усыпана бархатистыми плодами. Чуя персики не любил. Абрикосы — да, персики — не слишком. Музыка доносится отсюда совсем тихими отзвуками, и голоса людей почти неслышны. Разноцветные шатры и мелькающие аляпистые человеческие фигурки с высоты холма напоминают игрушечный домик с такими же игрушечными существами, разукрашенными в самые разные, существующие и несуществующие цвета. А ещё там у них тепло, даже жарко, а тут ветер пронизывает до костей, треплет розовые листья. Взлохмаченные ветром пряди лезут в глаза, и Чуя жмурится, ёжась, сжимая в руке плюшевую лису за хвост ещё сильнее, вот-вот оторвёт. Однако он должен признать, что здесь красиво — фестиваль фейерверков выпал как раз на день полнолуния, и отсюда, с высоты холма, кажется, что луны можно коснуться рукой, просто протяни её вверх. А Накахара так и делает, только вместо этого пальцев касается пролетевший розовый лист. — Красиво здесь, — Чуя говорит сам с собой, говорит едва слышно, выдыхая эту фразу почти шёпотом, и становится даже как-то не холодно. Парень опускает руки вниз. — Абсолютно согласен. Нет, всё ещё холодно. Пронзительно холодно, когда слышен в ответ чей-то незнакомый голос. Мурашки ползут по плечам, и Чуя замирает. Тишина больше ничем не нарушается, и ему даже кажется, что ответ просто послышался. Трезвость ума приходит моментально. «Рюноскэ? Но… Это не его голос». Чуя медленно оборачивается, надеясь увидеть за своей спиной ровно ничего, и облегчённо выдыхает, когда действительно никого не видит. — Ох, послышалось, — Накахара прикладывает руку к груди, чувствуя, как сердце бешено бьётся. Да и чего он испугался? Слуховые галлюцинации, конечно, парня никогда не мучали, но мало ли, что бывает. — Что послышалось?Сердце ухает в пятки.
Чуя резко оборачивается и чуть ли не вскрикивает, видя перед собой человеческое лицо. Карие глаза неотрывно следят за тем, как рыжий отшатнулся, выронив из рук плюшевую лису, что забавно пискнула при падении, а голубой взгляд напротив отчаянно разглядывает всё то, что предстало перед ним — высокий непонятно кто, человек или зверь, с белыми ушами-треугольничками на макушке и несколькими пушистыми хвостами за спиной, выряженный в тёмно-синее кимоно. «Я знал, что пьяным черти кажутся, — мысли в голове проносятся хаотично, — но чтоб такие?!». — Испугался? «Так это оно говорило». — Что ты… такое? — Чуя склонил голову к плечу, понимая, что это нечто вроде атаковать не собирается, да и вообще выглядит совсем не обидно. Вернее, Чуя надеется, что не обидно. — Тёмный ты человек, — хвостатое нечто отмахивается, делая максимально незаинтересованный вид. — Никогда не слышал о страшных и кровожадных лисоподобных монстрах, нападающих на людей и жрущих их плоть живьём? Накахара подозрительно прищурился и огляделся вокруг. — И где они? Я не вижу этих твоих кровожадных лисичек. Хвостатый хмыкнул и спокойно уселся в позе лотоса прямо под деревом — там, где и стоял, — не вынимая рук из длинных рукавов кимоно. — Ладно, я понял твою позицию. Кареглазый лис смотрит вдаль, повернув голову в сторону, сложив веер своих хвостов так, чтобы на них было удобно сидеть. Устроился, в общем, как в белом кресле. На его лице Чуя успел разглядеть бинты, закрывающие его половину с правым глазом, и они же выглядывали из-под кимоно на груди. Накахара поднимает с травы плюшевый приз, отряхивает его и подходит к существу ближе. — Ты мне скажи. Ты сейчас шутишь надо мной, или зачем ты прицепил эти хвосты к себе, я не пойму? Хвостатый теперь смотрит единственным открытым глазом на рыжеволосого и приподнимает бровь, усмехаясь. — Сколько раз встречал людей, — говорит он с улыбкой на лице, — так слышал всё — и мольбы о пощаде, и вопросы о жизни, и просьбы не трогать их, а вот о подобной фразе в свой адрес даже подумать не мог. — Сейчас самый разгар фестиваля, — Чуя кивает головой вниз, к подножию холма, намекая на карнавал, а потом смотрит на наручные часы — почти полночь. — И таких, как ты, с ушами-ободками и этими хвостами с извращёнными креплениями там полным-полно. — Люди забавные, — ушастый пожимает плечами. — Они рассказывают о нас так, будто живут с нами бок о бок в соседних домах, а на деле — ни разу не видели. И из таких сказок, — лис вытаскивает руку из рукава и указывает когтём указательного пальца на белую плюшевую игрушку в руках Чуи, — рождаются эти чучела. — Чучела? — рыжий поднимает лису в своих руках и рассматривает. — По-моему, вполне симпатичная штука. Он садится на траву рядом, совершенно теперь не боясь существа — оно действительно безобидное, по крайней мере, сегодня и сейчас, — и подносит игрушку ближе к голове хвостатого кицунэ. Лис удивляется, дёрнув ушами и повернувшись на Чую полностью. — Я бы сказал, даже вполне похож. — Похож? — лис берёт игрушку из чужих рук, сжимает когтями, жмёт и рассматривает, крутит во все стороны, даже считает хвосты, а потом тыкает когтём в пушистый персик передних лап. — Если только отдалённо… И дальше… И если закрыть глаза… И ещё повернуться спиной. Тогда похож. — Ты в зеркало-то себя видел, зверушка? — Если ты хочешь сделать мне комплимент, — лис тут же хитро улыбается, и видны его несколько удлинённые клыки, — то да, я видел себя в зеркало и знаю, как неотразим. — Ты сам себе льстишь, — Накахара фыркает и смотрит теперь в сторону. Лис молчит, ничего не говоря, и наконец нарушает тишину, дёргая плюшевую игрушку за ухо. — Ты знаешь, почему я показался тебе? — А ты ещё и не всем показываешься? — Чуя усмехается. Да, трезвость ума настала неожиданно и больше не уходит. — Я думал, ты тут местный атрибут, раз о тебе байки ходят. Так, детишек развлекаешь. Кицунэ насупился. — А ты, видимо, совсем не слушал того, чего обо мне говорят, — он машет всеми восемью хвостами, как раздражённая кошка, но успокаивается, устраиваясь на них поудобнее. — Персики здесь вкусные, да и вообще моё это дерево. — Твоё? — Накахара смеётся снова. — Ты ещё табличку поставь, что это дерево твоё. — Я серьёзно. Я вырастил его, — хвостатый говорит весьма убедительно, и Чуя на удивление ему даже верит. — Не без помощи магии, но тебе об этом знать не дано. А люди, — лис кривится, — приходят сюда и воруют мои персики. Приходится иногда пугать и отгонять их. И, да, предупреждая один из постоянных вопросов — я посадил это дерево, когда под этим холмом ещё никто ничего не устраивал. Кто мог знать, что в будущем это вызовет столько проблем на мою голову. — Подожди. — Кицунэ ожидает какого угодного вопроса, но не того, который спрашивает парень: — Ты действительно ешь персики? — А почему я не должен их есть? Они вкусные, — ушастый легко стучит по стволу дерева пальцем, и, будто это не огромный многолетний ствол персика, а совсем молоденький кустик, с ветки падает розовый бархатный плод прямо в лисью ладонь. — Попробуешь? — Я не ем это, — Накахара отмахивается, и лис кусает персик. — То-то я гляжу, ты совсем не впечатлён. Потому и не напал. Потому и показался. — Вот оно что. И… Ты тут каждый день отираешься? — Чуя устремил взгляд на игрушку, лежащую на коленях кицунэ, и невольно поражается схожести — две белые лисы, держащие в руках персики. Только у лиса побольше голова человеческая, да и сам он больше человек, да и… не неприятный на лицо, в общем-то. — Не каждый, — кицунэ держит в ладони уже косточку, и в мгновение ока на его руке пляшет голубой огонь — косточка сжигается до тла, и ветер уносит пепел во тьму. Чуе хочется спросить, не больно ли разводить чёртов костёр на ладони, но сдерживается. — Прихожу, когда луна светит ярко, так плоды видно лучше. Сразу понятно становится, срывали днём отсюда мои персики или нет. Парень молча разглядывает теперь замолкнувшего лиса, и рука невольно тянется дотронуться до одного из восьми его белых хвостов, но одёргивает себя — кицунэ замечает и улыбается. — Ты всё ещё не веришь, что они настоящие? — лис усмехается и дёргает кончиком хвоста. — Можешь потрогать и потянуть, только несильно. Уверяю, не отвалятся. Накахара смотрит в карие глаза, переводит взгляд на вереницу белых хвостов и касается одного. «Так мягко, как подушка», — проносится в мыслях. Чуя не замечает, как кицунэ медленно поднимает хвост и прижимает его к чужой щеке — парень слегка сжимает пальцами белый мех и совсем не отодвигает, практически обняв, как обнимает одеяло по ночам. — Ну как? Убедился? — голос заставляет очнуться и вздрогнуть, и Чуя, невольно краснея, отодвигается и отворачивается. — Убедился, — он бурчит тихо, рассматривая тёмную траву под ним, и краснеет ещё больше, когда его руки касается чужая рука, слегка царапая когтями. — Если хочешь, — слышен голос лиса совсем рядом, почти у уха, — можешь проверить, что мои уши настоящие, а не ободок, как ты выразился. — Чуя поворачивается, наблюдая голову существа рядом со своим плечом. Существо опирается рукой на траву, сложив другую на колено, и улыбается, склоняя голову. — Трогай. Тебе я разрешаю. Накахара нервно сглатывает, но всё-таки поднимает руку и касается пальцами ушей. Они такие же мягкие и приятные на ощупь, как у кошки. Появляется желание их завернуть назад или дунуть в них, как Чуя иногда делал своему домашнему коту. «Я как-то никогда не интересовался, мурлыкают ли лисы, если почесать за ушком». — Убедился, что настоящие? — лис усмехается и поднимает голову, но парень, не успев убрать руку, невольно оглаживает ушастого по макушке. Кицунэ не удивляется, и всё та же улыбка не сходит с его довольного лица. — Я редко так дружелюбен с людьми, но ты покорил меня. Можешь даже погладить. — Чего? — Чуя сразу же отдёргивает руку и хмурится, смотря на хвостатого. Лис снова садится в позу лотоса, ничуть не обидевшись. — Я случайно, вообще-то. — А знаешь, юноша, я ведь уже видел тебя когда-то. — И когда? — Здесь была толпа таких же, как ты, года два назад, — лис дёргает ухом и зевает. — Я всё думал, прогонять вас или нет, но благо все ушли раньше, чем я принял решение. Почти все. Только ты, самый рыжий из всех, и остался. — А, так ты про выпускной. Помню. Я тут был-то всего раз, и то недолго. — И я тебя запомнил. Понравился ты мне. В любой другой момент Чуя бы покраснел, но в этот раз лишь усмехнулся. — Потому что я единственный твоих драгоценных персиков не тронул? — Именно. Карие глаза долго и упорно смотрят на парня, и рыжему даже неловко становится от разглядываний. Он вытягивает одну ногу и отворачивается снова, устремляя взгляд на фестиваль и шатры там, внизу. — Ты совсем сказок на ночь не слушал про многохвостых лисиц? — спрашивает кицунэ отвлечённо. — Я же вижу, что ты смотришь на меня, как на какой-то экспонат, о котором слыхом не слыхивал. — Я предпочитаю не верить во весь этот бред про сказочных зверушек, — Чуя фыркает, но всё равно смотрит на знакомца снова. — Ну давай тогда, расскажи, чего я там не знаю и ни разу не слышал. Удиви меня. Лис снова жуёт персик, опёршись рукой на лежащий на другом хвосте хвост, как на подлокотник кресла, и выглядит довольно расслабленно. — Что я могу тебе сказать, — он вздыхает, откусывая персик. — Люди нас, лисов, одновременно и обожествляют, и не любят, и боятся. Ну, то есть, — он снова кусает, — сочинять про нас приукрашенные истории все горазды, а как почитать законы о, допустим, том же «Не укради» или «Не убий», так это людям неведомо. — Не убий? Лис молча указывает рукой на свои бинты на правой стороне лица, и Чуе стало немного неловко. Неудобно общаться с представителем той расы, которую твоя раса немного не уважает при тесном контакте. Как бы перевести тему… — Ты слишком печёшься о своих драгоценных персиках. — Не перебивай, — лис продолжает совершенно спокойно, крутя в когтях косточку. — Ну, а сказка такова, что я, большой и страшный белый лис, знающий толк в человеческой плоти, ловлю тут всех и каждого и сжираю, как какой-то каннибал. Я просто их гоняю отсюда, — в голосе слышится нотка возмущения, — так что же, я виноват и в том, что они сами, убегая, забегают в лес, что с другой стороны холма, и теряются в трёх соснах? Отсюда ноги и растут, — кицунэ снова сжигает косточку и щёлкает когтями, встряхивая рукой, — что я, злобный и страшный, жру всех подряд и прячу под подолом. — Интересно слушать одну точку зрения, зная другую, — Чуя вздыхает. — Это все сказки, которые о тебе рассказывают? — Не все. Есть и более забавные, — лис снова спокоен и даже улыбается. — Например, если угодить мужчине-лису, то он тебя поцелует. А если, мол, женщине-лисице, то она тебя охмурит; они, говорят, замечательные любовницы. Но почему-то некоторые предпочитают врать о том, что и те, и те в любом случае всех потрошат и забирают жизненную силу, а то, что ёкаи не вампиры, якобы не аргумент. — Мне друг что-то подобное рассказывал, когда тащил меня домой, — Чуя чешет затылок и отводит взгляд в сторону. Ему снова становится неловко, но теперь уже перед Рюноскэ за то, что в стельку наклюкался. Нужно будет извиниться килограммом инжира. — Так ты вышел только потому, что охраняешь свои персики, верно я понял? — А я сюда по другому поводу и не хожу, — кицунэ блестит глазами в сторону Чуи. — Но могу и ходить. Накахара отвлекается от мыслей с извинениями и удивлённо смотрит на лиса. — И какой же ещё повод заставит тебя тащиться на этот холм, если не персик? На лице лиса расползается ухмылка, и снова видны его клыки. — Совсе-ем ты сказок не читал, совсем. — Да что ты со своими сказками ко мне пристал? — Чуя непонятно почему краснеет, сдвигает брови и слегка отодвигается, опираясь рукой на траву. Хвостатый демон же наоборот приближается, придвинувшись. — Не знаю, как остальные кицунэ, — лис машет хвостами, — а о том ёкае, который обитает здесь, под персиковым деревом, ходит одна очень интересная присказка. Чуе спрашивать уже не хочется — он насторожился, ожидая подвоха, — но взглядом намекает, что, мол, рассказывай и не тяни лису за хвост. — Если прийти на этот холм без корыстных побуждений, — демон придвигается ещё ближе, — в полнолуние, — касается чужой руки, и Чуя жалеет, что сегодня не надел перчаток, — в самый разгар праздника одному, — лис двигается совсем близко, и Накахара чувствует приятный запах персиков, — то кицунэ, будь он в облике мужчины или же женщины, обязательно подружится с этим одиноким странником и больше не отвяжется. И демон так же резко отодвигается, как и придвинулся, снова садясь и опираясь спиной на хвосты. Чуя трясёт головой, понимая, что щёки почти горят. Как же так-то. — Необязательно было так… приближаться, — он закрывает одну щёку ладонью. — Ты сам только что этот бред выдумал? — Иначе бы ты не воспринял всерьёз! — лис смеётся. — Если ты собрался уходить, то подожди ещё немного. Сейчас будет красиво. Я, говоря начистоту, сегодня только за этим и пришёл. Чуя с этими разговорами совсем забыл, что сегодня вообще фестиваль с фейерверками. Он ёжится, ведь стало внезапно холодно. — Я бы с радостью, но тут жуткий ветер. Я лучше снизу посмотрю, — парень уже готов подняться, но его снова хватает за запястье когтистая рука и ненавязчиво притягивает. — А ты сядь со мной рядом, — молвит слащавый голос, и Чую пробирают мурашки, и румянец всё не сходит — как девчонка, твою мать! — И будет гораздо теплее. Отсюда и вид лучше, и не кричит никто на самое ухо. Я проверял, поверь. Накахара не успевает возмутиться, как приземляется на ноги снова, и не просто на ноги, а прямиком на белый хвост. От лиса исходит тепло, и хвосты его, как меховые грелки. Чуя хмыкает и что-то невнятно бурчит себе под нос, но кицунэ слышит, что тот остаётся якобы потому, что, пока спустится с холма, все фейерверки пропустит. Один из хвостов ложится парню на колени, другой — на самые плечи, и становится чертовски тепло. «Ладно, — Чуя всё равно отворачивается, хоть и не порывается уйти, — согреюсь и пойду». Он невольно прижимается плечом к плечу настырного ёкая, ведь это именно последний прижал его так близко, и сетует на то, что ему стало холодно. Не было бы ветра — Чуя бы быстрее этого самого ветра бежал отсюда. Хотя лис не такой опасный… Но все эти сказки напрягают. — А ты кроме персиков что-нибудь ешь? — Накахара желает сойти с ноты баек из уст в уста и того, что ему холодно. — Ты ведь лис. Хищник, как бы. — Если ты думаешь, что я живу под этим самым деревом, то ты ошибаешься. Все остальные кицунэ живут там, — ёкай указывает рукой в сторону леса, — и на людские фестивали стараются не выходить. В основном не потому, что боятся людей, а потому, что падки на то, на что падок ты. Кого-то с алкоголя разнесёт, как тебя, у кого-то сладость к хвосту прилипнет. Есть у меня один знакомый идеалист, так он готов загрызть за то, что ему что-нибудь испачкали. Даже случайно. Даже микроскопическим пятнышком. — Подожди, — Чуя отвлекается от последних рассказанных предложений. — Откуда ты?.. — Не думай, что я не почувствовал запаха вина от тебя. Чувствовал, когда ты ещё только поднимался сюда, — он как-то недобро сверкает глазами, — и не думай, что не запомнил, что тебя уносит с полусухого. Накахара долго не отвечает, от нечего делать сжав рукой один из хвостов, как антистресс. — Какой ты проницательный. — Смотри. Чуя хочет спросить, на что ему смотреть, но в небе тут же взрывается первый фейерверк. И ещё, и ещё, в чёрном небе один за другим распускаются яркие и разноцветные бутоны цветов — красные, жёлтые, сиреневые, синие. — Вон тот фейерверк, — лис шепчет на ухо, указывая на один из, — он такого же цвета, как твои глаза. Парень хочет сказать, что плохо слышит из-за оглушающих взрывов, но в итоге вообще теряется, когда подбородка касаются острые когти и поворачивают чужое лицо в сторону, а губы накрывают чужие — влажные, мягкие, и персик чувствуется на языке. Чуя просто не знает, что делать; его целует человеколис из детских сказок под персиковым деревом во время запуска фейерверков — ну кто поверит? Он же… натурал… был. Демон целуется отменно. Скользит языком по сухим губам, касается его кончиком зубов, нёба, чужого языка, сплетаясь с ним; целуется неторопливо, так, чтобы юноша наконец понял, что от него требуется. Рыжий персики не особо жаловал, но тут вкус так сладок, что глаза невольно закрываются, а руки сами тянутся обнять эту настырную и хитрую лису за шею. В крайнем случае Чуя скажет, что жутко выпил и ничего не помнит. Лис тихо причмокивает и отстраняется, целуя парня напоследок ещё и в нос, проведя пальцем по полуоткрытым губам. Рыжий медленно убирает руки, невольно оглаживая демона по плечам, отводя взгляд и отодвигаясь следом. Взрываются последние фейерверки, распадаются искрами и дымом, и чернота неба снова воцаряется над городом. — А ты неплох, — лис улыбается и наконец встаёт, и Чуя поспешно встаёт следом, отворачиваясь и отряхивая от травы свои чёрные брюки. — В следующий раз не пей так много, иначе хвостатое чудовище заявится к тебе не на холме, а в собственной квартире. Накахаре даже уже не холодно, и он наблюдает, как лис уходит, в последний раз обернувшись и нарисовав рукой в воздухе какую-то фигуру — во тьме уже мелькали только белые хвосты, а под деревом вспыхнуло голубым огнём сердце. Чуя тут же вспыхнул сам, хмурясь и злясь на себя, желая выкрикнуть в ответ, что лис — чёртов подхалим. «Я буду ждать, парень!» — доносится голос издалека. Спускаясь по холму вниз, смотря на толпу расходящихся людей, Чуя думал только о том, что крупно вляпался. Или влюбился. Что-то среднее.***
Стук в дверь очень раздражает, и хочется кинуть в дверь подушкой. Чуя еле-еле открывает глаза, встаёт и идёт к ней, шаркая тапочками, в одних майке и боксерах, негодуя, что, мол, кому это понадобилось идти к нему в его покои в такую рань. Кто ходит в гости по утрам, тот поступает опрометчиво и злит хозяев. На пороге стоял Рюноскэ. — А, это ты, — Чуя зевнул и опёрся плечом на дверь. — Как-то ты рановато. — Сейчас час дня, — Акутагава протягивает парню его шляпу, которую он, кажется, отдал ему на фестивале, перед тем как скрыться из виду, под предлогом: «Подержи, я сейчас». — И вот. Он опускает взгляд вниз и что-то придвигает ногой к порогу. Чуя щурится и наблюдает настоящую, мать её, корзину с большой и белой плюшевой лисой на ней. Восьмихвостой. С персиком в лапках. — Это было под твоей дверью, когда я пришёл. — Откуда это? — Чуя озадаченно поднимает корзину с пола и рассматривает. — Я не знаю. Зашёл отдать шляпу и поблагодарить за то, что вытащил вчера из дома. Ацуши понравились яблоки в карамели, что я принёс, — Рюноскэ улыбается уголком губ — как умеет, в общем. — А ещё я спешу. — К Ацуши-куну? — Чуя видит лишь кивок и удаляющуюся спину друга. Парень не был против, что его друг — нетрадиционной ориентации, а теперь ему кажется, что он и сам присоединился к нему. Лиса была в мелких зацепках от когтей и теперь восседала на спинке дивана, а в корзине — много-много бархатных розовых персиков. И записка.«Надеюсь, теперь ты любишь персики, Чуя-кун. Приходи в любое время Я разрешаю».