***
Из детства он помнил немногое. Помнил васильки. Целое поле васильков, как бескрайнее море, которое влекло и мягко принимало в свои объятия. Кажется, он был там не один. Красивая женщина рядом, чье лицо время стерло из памяти, но не тронуло мягкую улыбку и нежные прикосновения рук. Мама. Слово такое неясное, что он не мог назвать ту женщину своей мамой. Он даже не знал, какой должна быть мама. А каким должен быть папа? Папа у него был. Его он помнил более отчётливо. Если постараться, можно было даже оживить образ в памяти. Папа был строгим, но добрым. Он обучал, требовал, не отличался нежностью, но любил. И мальчик любил его в ответ. Наверное, у мальчика было хорошее детство. Сейчас он даже этого не помнил. Были ли у них деньги? Еда? Были ли у него друзья? Хрустальные образы вспыхивали в голове и тут же разбивались на сотню осколков, которые невозможно склеить. Это даже сложнее, чем собрать слово "вечность" в замке Снежной Королевы. Впрочем, сейчас это не имело значения. Потому что детство закончилось пулей в голове папы и ножом в животе той нежной женщины. Наверное, все же его мамы. Мальчик знал одно – нельзя прекращать танцевать. Даже если придется танцевать на стеклах. Хотел бы он помнить дальнейшую свою жизнь так же плохо, как помнил детство, но не мог этим похвастаться. Как будто случившееся выжгли у него с обратной стороны черепа. Больно. Глубоко. В самую душу гнилыми корнями, разъев все светлое. Он помнил грубые руки. Тот, кто пришел в их дом и убил счастье мальчика, почему-то не убил его самого. Хотя, наверное, все же убил, оставив лишь дышащую оболочку. Его забрали и принесли в темноту. Втолкнули в грязь, втоптали в похоть, вынули все светлое. В первый раз было мучительнее всего. Он не понимал, почему казалось, что его разрывают на две части, не понимал, почему мужчина над ним втискивается в его хрупкое тело, а руками оставляет синяки на бедрах. Он не понимал, почему так больно. Мальчик кричал, но никто не шел к нему на помощь. Потом стало легче. Потом ему начали вкалывать какое-то вещество прямо в руку, и становилось ярко. Становилось смешно. Смешно не потому, что было хорошо, а потому, что было до истерики непонятно. Это как щекотка. Ты смеёшься, но не хочешь этого. Но всё же тогда не было больно. И хотелось ещё. Снова и снова окунаться в водоворот красок, чтобы забыть о сотне мужчин, сменяющих друг друга. Хрупкого мальчика любили клиенты. Кажется, поэтому он и прожил так долго. Мальчик танцевал. Не ради счастья, а ради новой дозы. Во мраке, муках и неясности он был совершенно один, никому ненужным долгие годы. Он танцевал на стеклах. На стеклах, под названием жизнь.***
Мальчик верил, что когда-нибудь станет лучше. Наверное, верил так сильно, что боролся. Наверное, верил так сильно, что смог обманом добраться до телефона и набрать 911. Наверное, верил так сильно, что из последних сил держался за ускользающее сознание, когда боль обрушивалась на его тело ударами тяжёлых ботинок со всех сторон. Его поймали. Он успел позвонить. Мальчик чуть не пропустил тот момент, когда зажёгся яркий свет, раздались выстрелы, а боль куда-то ушла. Он почти умер, но его слух задел добрый голос: – Хей, держись. Я детектив. Детектив Лайтвуд. Мы вытащим тебя отсюда. Не уходи. Этот голос спас его тогда.***
– Магнус, все хорошо? – Алек сел рядом с ним на диван и обеспокоенно провел по щеке. Мальчик улыбнулся. Сейчас все хорошо. А как может быть иначе, если рядом с ним его Александр? С глазами цвета васильков, мудрым взглядом и ласковыми прикосновениями. Его Александр, который буквально олицетворял счастье.***
Мальчик, танцующий на стеклах, вырос. Ему помогли превратить стекла в пыль – они больше не режут. Вдвоем танцевать намного легче.