***
— Ради всего святого, Има, — недовольно бормочет Ли, пробираясь в темноте по заваленной невесть чем комнате к окну — лампочки то ли перегорели, то ли выкручены из люстры — раздвигает шторы и приподнимает раму, чтобы впустить хоть немного воздуха. Лишившись преграды, электрический свет фонарей и эпилептическое мигание рекламной вывески напротив проникают внутрь — Ли вздыхает и аккуратно поднимает с пола листы, на первый взгляд, хаотично исчерченные углем, на которых, оказывается, стояла. Скудный и неверный свет не дает сложить резкие переплетения и изгибы линий в нечто осознаваемое. Ли хмурится, когда слышит шелест — стены увешены плохо прикрепленными рисунками: черный уголь на чайно-желтой бумаге. Има так талантлива, хотя в последнее время сюжеты ее работ становятся все более мрачными: странные скрюченные фигуры; жуткие монстры, точно вырастающие из черного тумана; глаза с тремя зрачками; рука, держащая кинжал, занесенный над распластанным телом; темное небо, будто разламывающееся надвое и выпускающее из себя нечто в Безымянный Город; розы, гибкие стебли которых оплетают изломанные скелеты городских стен. — Как ты вошла? — говорит Има в потолок. Она лежит абсолютно прямо, и Ли видит ее профиль, словно очерченный тем же проклятущим углем. — Ты дала мне ключ, помнишь? — Ли подходит и щелкает выключателем прикроватной лампы, не надеясь что та загорится — свет вспыхивает так ярко, что Ли непроизвольно отшатывается и прикрывает глаза рукой. Има даже не моргает, продолжает пялиться в потолок, как будто там — Откровение Божье, не меньше. Ли хочется встряхнуть подругу за плечи и надавать ей звонких пощечин. Има болезненно морщится. — Не злись, — вздыхает она, — это меня убивает. — А меня убивает, — закатывает глаза Ли, — то, что ты не отвечаешь на звонки. Я с часу дня тебе названиваю! А вдруг… — Я спала. — Ну конечно. — Ли садится на край кровати. Има чуточку отодвигается, хоть их и разделяет дюймовый панцирь пухового одеяла. — Как сегодня? — осторожно спрашивает Ли. — Город пал, — безразлично отвечает Има, словно это ее не особо интересует, и сползает с кровати, наступая на собственные рисунки, разбросанные по полу. Лицо молодого парня сминается под ее ступней. — Ничего нового, стало быть. — Да, — кивает Има, протискиваясь в узкий ворот старого, но любимого свитера. Волосы электризуются и торчат непослушными волнами, и она приглаживает их руками — кончики пальцев черны: уголь въелся намертво. — Сто пятьдесят третий раз «ничего нового». — Но зато тебе больше не снится Женщина, — пожимает плечами Ли. Има переводит взгляд на потолок: пламени нет, но пятно гари остается: она нарисовала его в прошлом году, а, когда закончила, не смогла сказать, зачем это сделала. — Это крылья, — говорит она, заправляя джинсы в высокие кеды. — Что? — Та мазня, по которой ты прошлась. — Има встает, нервно отдергивает свитер, задравшийся на спине, и по привычке оттягивает рукава, пряча в них ладони. — Крылья, разрубившие Безымянный Город пополам. — Кажется, скоро твои фанаты увидят нечто постапокалиптическое, — подмигивает Ли. Но Има чувствует страх, который поднимается в подруге, точно ил со дна, когда кто-то ступает в тихую воду озера, которое на самом деле омут. Никто ничего не увидит, думает она, потому что Город погребет всех.***
Прийти сюда — плохая идея: сегодня пятница — слишком много людей, и все они чересчур эмоциональны. Има хмурится: голова начинает гудеть едва они с Ли переступают порог — и гомон человеческих чувств тяжелыми волнами бьется внутри, грозясь расколоть ей череп. Шторм. Има забивается поглубже в угол. Это ее любимое место: позади — стык двух стен, перед — маленький круглый стол. Никто не сможет случайно прикоснуться к ней. Ли, сидящая напротив, трещит без умолку и размахивает руками, в лицах рассказывая какую-то уморительную историю. Ее веселье камертоном вибрирует у Имы в виске. Она вымученно улыбается и плотнее обхватывает ладонями, скрытыми под вытянутыми рукавами свитера, влажный непочатый стакан пива. Пузырьки медленно поднимаются со дна, потому что кто-то падает вниз, и Има почему-то уверена, что это она. Пятничный поход в бар — часть ее реабилитации. По крайней мере, Ли так считает. Има ощущает веру подруги в то, что она сможет вытащить ее из этой затянувшейся депрессии или избавить от синдрома выжившего, ну или хотя бы добиться того, чтобы Има снова разрешила ей притрагиваться к себе. Има бы рассмеялась, но Ли обидится, а ее обида — жгучая, как красный перец. — И вот он!.. — восклицает Ли и взмахивает рукой, опрокидывая свой стакан. Пиво растекается по столешнице и мгновенно впитывается в тяжелую грубую шерсть свитера Имы. — Черт! — шипит она и нехотя подтягивает намокшие рукава, обнажая ладони, бледные запястья и предплечья. На левом — рубец как вечное напоминание о разбитых стеклах и покореженном металле. — О, блин, извини! — Ли промокает стол ворохом салфеток. — Я растяпа. — Ничего, — слабо приподнимает уголки губ Има, желая придушить подругу за ее сожаление, отдающиеся в затылке болью, будто кто-то тянет за волосы. В горле привкус выдохшегося «Бада», хотя Има не сделала ни глотка, и обожаемой Ли мятной жвачки. — Пойду сполоснусь, — бесцветно говорит Има, протискиваясь между столом и стеной. — Купишь мне чаю? — кидает она через плечо расстроенной подруге, не решившейся предложить помощь, хотя тупой вопрос, вроде «тебя проводить?», так и вертелся на языке. Ли кивает. Име хочется прополоскать рот с мылом, чтобы избавится от мерзкого привкуса и горечи невысказанных слов. Шторм охватывает ее, как только она выходит в зал, хоть Има и старается идти по касательной, срезая вдоль бильярдных столов, где не так много народа. Какие-то парни ссорятся из-за недоигранной партии. Гнев одного и азартное сумасбродство другого почти сшибают ее с ног. Она останавливается, задохнувшись, и легонько прикасаясь к зеленому сукну, чтобы почувствовать спокойствие неодушевленного, но понимает, что надо было отойти подальше, слишком поздно. — Ну все, ты нарвался, — цедит первый, видимо, проигравший или обманутый, и грубо толкает второго, высокого, коротко стриженого парня в кожаной куртке. Тот налетает на Иму, и она инстинктивно выставляет вперед руки. Боже, зачем?***
Красный. Нескончаемое буйство красного. Красный на ладонях. Красный на лице. Красный на языке. Красный на кончике ножа, который она вонзает в иррационально белоснежное тело, распятое на дыбе. Влажный звук рассекаемой плоти красен на слух. Она чувствует неописуемую радость. Она чувствует нечеловеческое счастье. Она чувствует боль, чужую и тягучую, вросшую в кожу вместе с красным. Мальчик на дыбе кричит. Сквозь пелену красного она видит его размытое лицо, и оно смутно знакомо, но она не может вспомнить, где видела его раньше. Ей незачем помнить такие мелочи. — Давай же, — говорит она, оттягивая назад мальчику голову за короткие слипшиеся от красного волосы, — подчинись. Стань таким же, как я. — Да, — выдыхает мальчик. Она смеется. Ряды дыб уходят в бесконечность. Руки вывернуты под неправильным углом — плечевые суставы выбиты и раздроблены. Спина вспорота одним точным движением плети, и лопатки вырваны наружу. Он ваял из нее птицу, а получил бесполезный кусок мяса. Она больше не может кричать. Тело больше ей не принадлежит. Он с ней согласен — она только его игрушка. Он ведет кончиком ножа по оголенным ребрам, вырезая на каждом по две буквы — «D» и «W», — но совершенно не помнит, что они означают. Ему незачем помнить такие мелочи.***
— О, прости, красотка, — говорит парень, оборачиваясь. Има слышит его голос, но не видит лица. Все расплывается. Глаза закатываются, и она падает пол, заваленный шелухой от орешков и картонными подставками под пивные бокалы. Ее скручивают судороги, выгибая ее хрупкое, истончившееся, но весящее тонну тело дугой. Кто-то склоняется над ней, но не прикасается — слава богу, не прикасается. Она чувствует растерянность. Она чувствует боль и вину. Она чувствует красный. Она чувствует страх и не сразу понимает, что он ее собственный. Омут утягивает ее на дно — и ил с мелкими пузырьками поднимается вверх. — Господи, Имоджен! — кричит Ли, пробравшись сквозь толпу зевак. — Нет, не смей ее трогать! — приказывает она кому-то, но опаздывает на мгновение — пальцы задевают шею. Има чувствует, как кричит — задушенный хрип, словно на ней затянули удавку. Миллионы повешенных раскачиваются в тошнотворном ритме. Нестерпимый святой свет льется сквозь брешь в вечной темноте. Исполинские крылья из стали и огня перерубают Безымянный Город пополам. Мальчик, одетый в красное, улыбается и плачет одновременно. Меч в его руках слишком тяжел и велик для него. Мальчик неуклюже чертит им на почерневшей выжженной земле две буквы — «N» и «О». — Нет, — сипит Има, вторя написанному. Розоватая пена капает с губ. Звуки становятся выборочными, распадаясь на части. Мир замедляется. Она касается дна.***
Яма продолжение бури: внизу вспыхивают молнии и клубятся тучи, черные и пухлые, точно откормленные овцы на бойне. Она знает: это не тучи. Она знает: это не буря. Она знает: это ее дом. Она стоит на краю — под ногами жухлая трава, жесткая, как солома. Над головой — безоблачное небо Безымянного Города, и солнце осеняет своей благостью все вокруг. Ей плевать на отцовские подачки. Она — неверный сын. Она обходит яму множество раз — и там, где она ступает, вырастают алые розы, переплетаясь между собой гибкими стеблями. Шипы впиваются ей в босые стопы. Боли нет — есть лишь смутное чувство близкого торжества. Кто-то подходит со спины. Она узнает шаги и не волнуется, даже не оборачивается: Красный Мальчик — преданная собачонка. — Я не брошу тебя, — говорит он, но бросает, сталкивает в бездну. Она пытается взлететь, но все равно падает — огромные сияющие крылья остаются в руках Красного Мальчика, словно прощальный подарок. — Сэмми, Сэмми, Сэмми, — слышит она отовсюду, но слишком поздно звать ее назад. Буря распахивает пасть. Белоснежные перья падают сверху, как снег.***
Има устало открывает глаза. После череды абсолютно бестолковых снов, показывающих то дни рождения десятилетней давности, то похороны эннолетней будущности тех, кто ней здесь прикасался — вереница врачей всех мастей, от невролога до психиатра, — она, наконец-то, возвращается в свой Безымянный Город — и это в некотором роде успокоение. Тонкие провода датчиков, которые считывают ее жизнь, тянутся к мониторам. Сердце — изогнутая движущаяся линия, которая должна была замереть в мае 2007-го. Она видела свою смерть, но не предала этому значения — ей всегда снилась какая-то ерунда. Автобус полон горланящими подростками — кажется, команда по регби местной школы, потому что у всех желто-бордовые куртки с кугуаром и надписью «Coronado Cougars». Удивительно, что им не выделили отдельный транспорт. Она проходит почти в конец салона: ее место рядом с улыбчивой маленькой старушкой, которая вяжет гигантский синий свитер. «Внуку», — поясняет она, хотя Има не спрашивала. Они мило болтают, и Има чувствует тепло любви этой женщины к своим детям и внукам, растекающееся по телу. Има чувствует тревогу мужчины в кресле перед ней — боится опоздать куда-то. Има чувствует предвкушение победы каждого из команды, занявшей весь правый ряд, потому что «Оклахомские мудаки — слабаки». Има тоже едет в Оклахому, к матери, с которой не виделась уже месяца три. До Нормана — девять часов: дорога длинна. Има вытаскивает альбом и карандаш и рисует первое, что приходит в голову: ни одной плавной линии — сплошь углы и острые края, погнутый металл и разбитые стекла на фоне темного зарева пожара. Мейбл, ее соседка-старушка, крестится и целует маленький серебряный крест, когда видит набросок Имы. Има захлопывает альбом, понимая, что в точности изобразила свой сон, который снится ей уже неделю — жуткая авария, как в дурацком «Пункте назначения», который они с Ли смотрели миллион раз. Скрежет тормозов и удар обрывают мысли. Ее буквально вышибает с места, как пробку из бутылки хорошенько встряхнутого шампанского. Она пробивает головой заднее стекло автобуса и падает, ударяясь мешком о невозможно твердый асфальт. Левое предплечье разрывается локтевой костью. Има не кричит: голос теряется в черном тумане от горящих покрышек и человеческих тел, который набивается в горло, и в сломанных ребрах. Чужая боль, страх и смерть обступают Иму со всех сторон и давят как букашку. Это слишком — она не выдержит. Проще умереть вместе со всеми — и она умирает. Сердце перестает гнать кровь по венам, и это внутренняя тишина становится избавлением. Тогда ей впервые снится Безымянный Город, прекрасный и святой, сотворенный из света и серебра. Снятся могучие крылья со стальными огненными перьями. Снятся размытые силуэты, входящие во Врата Города. Снится меч, занесенный над поверженным. Снятся странные трехзрачковые желтые глаза, превращающиеся в обычные каре-зеленые. Снится Женщина, пригвожденная к потолку, указывающая рукой, которая объята пламенем, на узкую дверь, и, когда Има открывает ее и переступает порог, проваливается в бездну, оказавшуюся дорогой назад. Ли вскакивает, как только Има открывает глаза. Полгода комы делают из Ли чуткого сторожевого пса, из Имы — бледную тень, блуждающую в темноте среди башен Безымянного Города. Второго ноября 2007 года в Колорадо-Спрингс идет снег. Има чувствует его холод даже через толстые стеклопакеты. Има хочет сказать что-то, попросить одеял и любимый свитер, но трубка в горле не дает. — Господи, Има, — говорит Ли и неверяще прикасается к ее руке, — ты вернулась. Кардиомонитор пишет резкие скачки линии кардиограммы, как сейсмограф при девятибалльном землетрясении. Иму заваливает камнями чужого сожаления, тревоги и усталости. В голове щелкает, будто заклинило две шестерни. Судороги скручивают тело, и Има конвульсивно дергается. Ли в ужасе отстраняется, но лучше не становится, потому что подоспевшие врачи хватают ее, заставляя чувствовать все, что чувствуют они. Остро. Сильно. Больно. Все заканчивается, когда медсестра, у которой недавно умер муж — черное платье, дубовый гроб, белые лилии с мерзким запахом, толпа родственников со скучающим видом, маленькая плитка с именем и годами жизни, — колет ей то ли релаксант, то ли снотворное. Это возвращение чуть не убило ее. Трубку вытаскивают на следующий день. Има не может говорить еще дня три. Приступы повторяются, едва кто-то прикасается к ней: будь то мама, поправляющая одеяло, или доктор, проводящий осмотр. В итоге Има запрещает к себе притрагиваться. В карточке появляется новая запись: «Гаптофобия». [1] Врачи разводят руками. Има подписывает все необходимые бумаги и выписывает сама себя, в пух и прах разругиваясь с матерью, считающей, что ей нужна профессиональная помощь, и докторами, видящими в ней ценный медицинский прецедент. С ней остается только Ли — верная добрая Ли — которая любит ее с восьмого класса. Има запирается в квартире, превращаясь в добровольную пленницу и ограждая себя от лишних чувств, не принадлежащих ей. Приступы не повторяются, но сны становятся почти навязчивыми идеями, выливающимися на бесчисленные листы черными росчерками угля. Има берет несколько заказов на иллюстрации, изображающие постапокалиптические миры, и рисует, рисует, рисует Безымянный Город, сожженный пожаром, разрубленный пополам сражением. От серебра — только гарь. От святости и чистоты — руины и темные скелеты башен. Заказчики довольны. Има все дальше уходит в Город, и Врата запираются за ней. За тонкой ситцевой шторкой кто-то спорит. Има чувствует недовольство одного и твердую уверенность в своей правоте другого. — Мы не должны были приходить, — говорит первый. — Нет, должны были, — отрезает второй. — Девчонка здесь из-за меня. Има узнает голос: Красный Мальчик. Не может быть. — Эй, — зовет она. — Кто здесь? Спор стихает. Замешательство повисает в воздухе и опускается на Иму тонкой липкой пленкой испарины. — Я знаю, что это ты, — говорит она. — Вспомнил, что такое «D.W.»? Шторка отодвигается — и кольца крючков со стуком скользят по пластиковой гардине. Има видит Красного Мальчика таким, как она его нарисовала: красивое лицо, короткие волосы, кожаная куртка, а под ней рубашка, у которой один уголок воротничка вечно задирается вверх. Видит и другого, чьи по-лисьи прищуренные глаза с тремя зрачками и белоснежные крылья преследовали ее последние полтора года. Вот только сейчас это обычный парень. Обычные каре-зеленые глаза. Чуть сутулая спина без исполинских и прекрасных крыльев. Има ощущает сладковатый запах роз, исходящий от него, и боль в проткнутых шипами ступнях. Она садится на постели, подтягивает к себе колени, обхватывая их рукой, и не отрываясь смотрит на тех, кто разрушит Безымянный Город. — Меня зовут Дин Винчестер, — говорит, наконец, Красный Мальчик. — Это мой брат Сэм. Тот коротко кивает, и у Имы пересыхает в горле. Она тянется к стакану с водой на тумбочке, останавливая жестом Дина, который хотел помочь. — Я сама. — Има делает глоток. — Твой брат слишком хочет пить. Дин бросает на Сэма странный взгляд. Сэм хмурится и складывает руки на груди. — Ты отлично рисуешь. — Дин берет альбом, листает и останавливается на своей точной копии. — Я здесь сущий красавчик. — Когда людей не режешь, — усмехается Има. — Что вам нужно? — Пришел извиниться, — говорит Дин и кладет альбом обратно, — за то, что ты увидела. Ад не для чужих глаз. — Спасибо, это так мило. Вот только твой брат хочет меня убить. — Что? — Сэм, кажется, удивлен. — Не хочу я тебя убивать. — Врешь. Я чувствую эту мыслишку в твоей голове. — Так ты еще и телепат. Има упирает подбородок в колени и молчит. Скажи, Красный Мальчик, думает она, ты же знаешь. — Нет, Сэмми, — говорит Дин, — она, как ты, дитя Азазеля. — Чушь, — раздраженно бросает Сэм, — все детки умерли в 2007-м. А если нет, то потеряли силы после смерти Желтоглазого. Да и с чего ты взял? — Будь она пророком, прошлого бы не видела. А девчонка рисует такое, будто у меня за спиной в Аду стояла. Прости, пришлось залезть к тебе в дом. — Надеюсь, ты закрыл дверь, — вздыхает Има, ощущая злость, накапливающуюся в комнате, как статическое напряжение. Боль растекается ото лба к затылку, от затылка к шее и дальше вниз по позвоночнику. Има морщится, машинально хватает альбом, раскрывая его на первом чистом листе, и просто водит карандашом, чтобы стряхнуть боль на чайно-желтые страницы. Парни замолкают, следя за движениями ее руки. Ей неуютно и холодно — холодно всякий раз, когда она рисует их: крылья Сэма, которых у него пока нет, но будут. Все сбудется. — Однажды я видела тебя, когда была мертва. Ты бродил по Безымянному Городу вместе с другими, а в небе были желтые глаза с тремя зрачками, которые наблюдали за вами. Потом они исчезли, и колокол с выбитым на нем деревом пробил двадцать четыре раза — по разу за каждый год твоей жизни. Ты умер, Сэм, но воскрес, как и я. — Ты видела Колд-Оак? — Теперь Сэм удивлен по-настоящему. — Может быть, тебя убила Эва… — В 2007-м меня убил лесовоз, у которого отказали тормоза, — тихо говорит Има. — Полгода смерти: кома — такая занимательная вещь. — Она не попала в лагерь выживания, потому что исчезла с Азазелевых радаров. Смерть — идеальная маскировка, — усмехается Дин. — Невозможно, — качает головой Сэм. — Силы должны были пропасть. — Но у тебя же не пропали, — отрезает Дин грубо. — А да, я забыл, ты у нас проклят. А она, скажешь, нет? Име кажется, что в нее потихоньку всаживают нож — Красный Мальчик это умеет. Сэм смотрит на него исподлобья и молчит. — Из-за вас Город падет, — шепчет Има. — Вы разрушите все. — Ты видишь это? — Дин осторожно садится рядом с Имой, глядящей куда-то мимо них. Он бы взял ее за руку — девчонки на такое ведутся — но здесь особый случай. — Я вижу, как Город распадается надвое. Я вижу сражение, из которого никто не спасется. Белоснежные перья падают в пустоту. Меч пронзает бездыханное тело. — Это я? — спрашивает Дин. — Нет, ты отказался. Откажешься. Меч слишком тяжел и велик для тебя. — Има ведет пальцами по свежему рисунку, смазывая карандаш. Крылья из переплетений букв «Y», «E» и «S» теряют четкость. — Твой брат упадет, и буря заключится в нем. Сэм открывает, было, рот, но Дин останавливает его: пожалуйста, молчи, Сэмми. — Ты останешься, — продолжает Има и поворачивает к Дину голову, но он уверен, что она не видит ни его, ни Сэма. Пророчества ослепляют. — Останешься совершенно один, Красный Мальчик. — Има поднимает руку и хочет коснуться его щеки, но Дин отстраняется, не давая дотронуться: это убьет ее, хотя, может, она хочет именно этого? — Такова твоя судьба — одиночество в павшем Безымянном Городе. — Судьбы нет, — говорит Дин и встает. Има болезненно морщится и как будто приходит в себя. — Я сделаю все, чтобы твои картинки остались только картинками. — Если увидишь еще что-нибудь… эм… важное, — Сэм кладет одну из их фальшивых визиток на синее больничное одеяло, — позвони. — Предупрежден — значит, вооружен? — со слабой улыбкой то ли спрашивает, то ли констатирует Има и забирает карточку. — И не надо меня жалеть. Твоя жалость как гвоздь вот сюда. — Има постукивает указательным пальцем за ухом. — Извини, — говорит Сэм. — Просто это очень странно через столько времени встретить особенного ребенка. — Скорее уж, реликт, — пожимает плечами Има и кутается в одеяло: от этого парня у нее бегут мурашки и постоянно нестерпимо хочется пить. — Только мы остались. — Мне жаль. — Гвоздь, помнишь? — усмехается Има. — Вам пора. Обход через десять минут. Братья молча кивают. Что тут скажешь? Выздоравливай — чушь и фарс. Все будет хорошо — вранье. Увидимся — вполне сносно, но односторонне. Поэтому лучше молчать. Сэм выходит первым, предварительно осторожно выглянув коридор — чисто — и унося чужой холод и собственную жажду. Дин — за ним следом, но замирает в дверях, когда Има говорит: — Ты не виноват. Он оглядывается — и это точная копия одного ее наброска, который висит дома на стене, среди сотен других. — Никто бы не выдержал. — Мой отец выдержал, — произносит Дин, и Иму почти сносит волна вины и неоправданных надежд. — Ты — не твой отец. — Чертовски верно. Дверь захлопывается с глухим щелчком. Има падает на подушки, измотанная странным разговором, который никак не назовешь простым. Когда начинается обход, Има спит.***
Безымянный Город свят. Она чувствует благость, льющуюся со шпилей башен, вдоль которых она идет. Аллея выложена белым теплым камнем и серебром, сияющим в лучах Невидимого Светила. Она смотрит вверх и видит вечность, поток времени в состоянии покоя напоминает реку, скованную прозрачно-синим льдом. Бесконечная лазурь. Ее ждут. Она ускоряет шаг. Он — фигура впереди, сотканная из чистейшего света, — разводит руки для объятий. Она слепнет, потому что не может отвести взгляд. Она падает на колени, потому что единственное, что она может, — это подчиняться. Она, проклятая, не достойна стоять перед ним. — Дитя, — говорит он, — твой путь был так далек. И она кивает, ощущая невозможную усталость. Сбитые ступни кровоточат — и она только сейчас замечает, что оставила после себя красный след. — Усни же. — Он накрывает ее своими гигантскими крыльями: сталь холодна и благостна, огонь жарок и праведен. Она чувствует сон и радость. Она чувствует острые кинжалы перьев, пронзившие ее тело. Она чувствует боль и святость. Она чувствует красный, растекающейся по серебру и альбиту. Она чувствует смерть и вечность. Она ложится в поток времени лицом вниз, и ее затягивает льдом. Бесконечная лазурь. _____ [1] Гаптофобия — редкая специфическая фобия, навязчивый страх, боязнь прикосновения окружающих людей.