Пароксизм боли

Ширануи Генма – хороший дзенин, верный товарищ, невозмутимый тип, которого почти невозможно вывести из себя. Даже в бою, когда смерть так и норовит схватить своей костлявой рукой, Генма не показывает той яростной горячки, которой так подвержены почти все шиноби. Он спокоен. Рассудителен. Беспристрастен. - Холодная голова, горячее сердце, – улыбается Кабуто почти нежно. Генма хочет услышать совсем не это. И чтобы эти бледные губы перестали растягиваться в улыбке. Он бы предпочел гримасу боли. - Боль для хороших парней вроде тебя, - снова мягко говорит Кабуто. – Не то чтобы я упрекал тебя в этом, нет. Каждый делает свой выбор. Ты выбрал быть хорошим. Скучно, но объяснимо. Генма хочет спросить: с каких это пор хорошим парнем называется тот, кто третьи сутки держит в плену человека, и гуманным обращение с ним не назвал бы даже слепой и глухой. Лицо Кабуто сейчас серое, цвет почти сливается с седыми волосами. Он весь какой-то пепельный, почти бесцветный. Даже кровь на его теле - и та серая, припорошена серой пылью. Приглушенные цвета - полустертое изображение, полузабытое воспоминание. Генме этого недостаточно. Он мог бы использовать Техники. Мог бы позвать Ибики. Мог бы связаться с Иноичи, но что-то удерживает его. Кабуто должен сказать ему сам, должен признаться. Кабуто ему должен. Точка. - Я похож на дикобраза, - жалуется Кабуто. В его интонациях все еще не слышно и тени боли. Фальшивое сожаление. У Генмы начинает болеть голова. Сводит челюсти. В руке появляется еще один сенбон, тускло переливается в слабом освещении пещеры. - Просто скажи это, Кабуто. И все закончится, я обещаю. Кабуто делает вид, что на минуту задумывается. - Нет, пожалуй, все-таки нет. У Генмы не дрожат руки - ни в первый день, ни сейчас. Движения механические, отработанные. Рутинные. Сенбон входит между ребер быстро, как нож сквозь масло. Генма не медик и даже не сотрудник Отдела допросов, у него нет специальной подготовки, но каким-то образом он точно знает, куда загнать сенбон, чтобы причинить максимальную боль и при этом не задеть жизненно-важные органы. Он просто знает. Чувствует. Не чувствует только Кабуто. Он улыбается и улыбается, и улыбается, и улыбается… Генма бьет – зло, коротко, почти без замаха; бьет сосредоточенно, не считая ударов, главное - стереть, уничтожить улыбку. У него не получается, только саднят разбитые о чужие зубы костяшки. Ничего, он придет завтра. Завтра он получит ответ. Проходит еще два дня. В плохо освещенной пещере кровь Кабуто кажется почти черной. Теплая и скользкая, она стекает между пальцев, но пройдет меньше минуты, прежде чем она начнет засыхать, становиться липкой. Кабуто снова сглатывает кровь, наполняющую рот. Если бы не это и слишком расширенные зрачки, можно было бы подумать, что он не чувствует ничего. Впрочем, даже размер зрачков можно списать на освещение. Генма изучает веревки: петли вокруг запястий, растягивающие руки в стороны и вверх – и еще вокруг щиколоток, вынуждают Кабуто широко расставить ноги. Он дергался, потому что узлы затянулись крепче. И все-таки сейчас он снова в непринужденной позе, с безмятежным выражением лица, как будто кто-то другой сейчас распят, не он. Кто-то другой, возможно, уже потерял бы самообладание, но Генма терпелив. Спокоен. Рассудителен. Он ждет. Сегодня сенбон проникает в тело медленно. Он входит в плоть совсем рядом с паховой веной, проходит под ней и выходит с другой стороны. - Ты знаешь, кто причастен к смерти Хаяте. Скажи мне. - Ты слишком хороший, Генма-кун. Нельзя получить то, что хочешь, будучи таким хорошим. Генма смотрит на худое бледное тело перед собой. Свежие кровоподтеки, старые шрамы, тусклый блеск сенбонов, которые он не захотел вытаскивать. Карта поражений, карта побед, карта неизведанных земель – где-то там кроется клад, который так нужен Генме. Ответ на один простой вопрос. - Зачем ты все усложняешь? Кто причастен к смерти Хаяте? Кабуто зевает. - С тобой скучно. Где твоя фантазия? Заладил одно и то же, как заезженная пластинка. Ты такой же скучный, как твои сенбоны. Генме становится тошно. Совсем чуть-чуть. Может быть, ему действительно стоило переговорить с Ибики, посоветоваться, прежде чем приступать ко всему этому. Иногда Генма может себе позволить быть немного малодушным, но не слишком долго. Генма садится перед Кабуто на пятки, в его руках ради разнообразия кунай. Кто угодно может уследить за выражением своего лица, за интонациями, но тело соврать не способно, некоторые рефлексы не подчинить. Холодное лезвие скользит по коже, ласкает пах, не причиняя боли – просто намек на касание, но у Кабуто от страха поджимается мошонка, он рефлекторно пытается сдвинуть ноги. Веревки впиваются еще глубже. Кулак врезается в пах почти с хрустом. Генма бьет все так же – зло, коротко, без замаха. Кабуто все еще не кричит, но уже и не улыбается; маска на лице дает трещину – он беззвучно открывает рот, как выброшенная на берег большая серая рыба. Может быть, Кабуто думал, что знает о боли все. Может быть, он даже не обманывает себя - добровольно пройдя через сотни экспериментов Орочимару и своих собственных, сложно удивить тело. Но добровольно отдаться боли – это совсем не то же самое, что боль, помноженная на унижение. Вот что на самом деле бьет по нервным окончаниям, выводя тело из послушного анабиоза. Унижение. Генма думает, что нашел ключ. - Ответь на вопрос, - монотонно повторяет, наверное, в тысячный раз Генма, - и все закончится. Я отпущу тебя, обещаю. Лицо Кабуто – монохром. Черные кровоподтеки на серой коже. Он больше не улыбается и не отшучивается ничего незначащими фразами. Дыхание сбито, как будто он экономит воздух в легких. Генме все равно, сегодня он получит ответ. Он обходит Кабуто со спины; под правой лопаткой тонкий белый шрам, который оставил кто-то другой. Давно. Это не имеет значения, есть только здесь и сейчас. Мир сузился до размеров невысоких сводов полутемной пещеры. Тени двух факелов нервно пляшут по стенам; свет не достигает глаз Генмы. Одной рукой он раздвигает ягодицы, Кабуто чувствует прикосновение лезвия, мышцы непроизвольно сжимаются. Минута тишины, еле слышный вдох – Генме этого достаточно, - Кабуто дергается, когда чувствует первый укол. Воздух перестает поступать в легкие, кожа покрывается противной тонкой пленкой пота. Обоюдо острое острие куная танцует по сжатому кольцу ануса, Генма считает вслух: - Раз – будет – два – лучше – три – нам – четыре – обоим – пять – если – шесть – ты – семь – скажешь. На счет восемь тело обжигает горячая, нестерпимая боль. Волокна плоти трещат, Кабуто извивается, пытаясь отстраниться, но лишь больше насаживается на лезвие. Между ног течет липкая жидкость, запах фекалий бьет в нос, но никому в этой пещере сейчас нет дела до запаха. Кунай продолжает двигаться внутри, это похоже на ослепительно белую резь, достигшую живота – она бьется, пульсирует, ворочается в кишках, давит на мочевой пузырь. Давит. Давит. Кабуто сжимается, удерживая в себе жидкость, но мышцы не слушаются, они превратились в сгусток огня, в котором плещется кровь. Тело сдается. Горячая струя сползает по ногам, окутывая запахом аммиака. Генма свободной рукой тянет Кабуто за волосы, поворачивает его голову к себе почти под неестественным углом, но вряд ли тот чувствует. Генма видит свое отражение в расширившихся зрачках, сейчас он для Кабуто – вся вселенная. Кунай впивается глубже, когда Генме приходится снова и снова повторить свой вопрос. Лезвие выжигает в плоти огненные письмена, боль поработила все тело, она кажется естественной, как дыхание. Кабуто покачивается в коконе безразличия. Из вялого члена вытекают остатки мочи. Он не слышит голос Генмы, он слушает боль внутри себя - она поет. В сознании не осталось мыслей, только пустота, дарующая свободу. Когда сталь покидает тело, это не похоже на освобождение, скорее на падение. Генма медленно обходит вокруг, срезая веревки; окровавленное, смердящее тело падает мешком. Ему тоже хочется упасть рядом, он вдруг понимает, что резко смертельно устал. Глаза Кабуто открыты, но он вряд ли что-то видит, взгляд направлен внутрь. Генма все-таки садится рядом на грязный пол. Задумчиво вертит в руках сенбон. - Я все еще достаточно хороший для тебя? – тусклым голосом спрашивает Генма, не слишком надеясь на ответ, а затем чувствует прикосновение и опускает взгляд. Кабуто пытается улыбнуться разбитыми губами, опять пытается улыбнуться, пытается прикоснуться к его руке. К руке, которая все еще в крови и дерьме - его, Кабуто, крови и дерьме. Генма вдруг впервые чувствует почти ярость, скорлупа невозмутимости идет трещинами. - Ты получишь свой приз за старания, - еле слышно шелестит надтреснутый голос, Генме приходится напрячь слух. – Хаяте Гекко. Я помню его… Пауза. Маленькая смерть. - Я убил его. Ты же это хотел услышать? И Генма с ледяной отчетливостью понимает: Кабуто лжет. Боль кажется естественной, как дыхание. В голове морозно и пусто, только прикосновение сухих губ к чужому горячему лбу – язычок тепла. Но потом и он затухает.