Араб всегда бьёт в полную силу

      Парень, которого на улицах знают, как Араба, всегда бьёт со всей силы. Так ему подсказывает совесть. Иронично, да? Насилие и жестокость тоже подчиняются правилам чести. Мораль, этика, нравственность, совесть — столько слов, от которых почему-то ждут доброты, человечности и всепрощения, хотя все они, в сущности, означают только набор правил — внешних или внутренних. Вопрос иерархии и самодисциплины. Араб бьёт со всей силы, потому что бить вполсилы, с его точки зрения, неуважение. Гопник, не лишенный благородства — но его жертвам на уважение как-то посрать, они предпочли бы меньше боли.       Я наблюдаю за ним со стороны, подпирая спиной стену дворовой арки. Кроссы Араба врезаются в тело Кривого, кровища разлетается веером. Я вижу, что он бьёт со всей дури, но выбирает место удара. Убить чела он не хочет, но его расчётливость пугает — это значит, что рассудок остается холодным, ему не нужно, в отличие от меня, сначала как следует разозлиться. Он бьет, потому что так надо, без личной неприязни и агрессии. Просто, чтобы наказать.       — Всё, харе, отбегал своё, — говорю я, подхожу к валяющемуся кенту и поддеваю ботинком расквашенную физиономию. Тот стонет и переворачивается на спину. Понимает, что воспитательная работа завершена. — Передай своим, чтобы сюда больше не совались. Это наш район. Хотите толкать, договаривайтесь с Батей. Даст нам отмашку — вас трогать не будем. Но борзоту не прощаем, усёк, сучёныш?       — Усёк, — шамкает Кривой и улыбается окровавленным ртом, не то от выбитых зубов, не то из-за сломанного носа. С Кривым мы знакомы со школы, но это не дает ему никаких преимуществ. — Всё под себя подмяли, суки… гниды...       Я сжимаю кулаки. Я не такой флегма, как Араб, но пока сдерживаюсь. Ладно, чел и так отхватил, просто ещё не понял.       — Пидоры ебаные...       Вскипаю мгновенно. Пинаю его по рёбрам; по лицу, когда он переворачивается на бок, чтобы спасти внутренние органы; по предплечьям, которыми он пытается прикрываться. От пинков у меня начинают болеть пальцы ног. Надо прикупить берцы. Араб отталкивает меня от Кривого и вжимает в стену.       — Остынь. Убьёшь нахуй.       Морда Кривого — одно большое кровавое месиво, оно прямо на глазах наливается опухолью и синевой. Он больше ничего не говорит, только стонет.       — Ты его слышал?! Слышал, как он нас назвал? — не унимаюсь я. — Да я его, блядь, не то что убью, я его говно жрать заставлю! Выебу нахуй, чтоб за слова отвечал, пидрила гнойный! — ору я.       Снова подрываюсь, чтобы дать пинка суке, но улыбка на морде Араба меня останавливает. Лыбится во всю ширину лица, как в рекламе зубной пасты.       — Слышал, ну и? — проводит языком по зубам. — Как школота ведёшься, Дохлый.       Я делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться. Скриплю зубами. Ладно, урод не стоит тюряги, Араб прав. Засовываю руки в карманы, опускаюсь на корты и отправляю харчок прямо в морду Кривого.       — Считай, повезло. Ещё раз услышу чо, закопаю, так, чтобы не нашли. Нет тела — нет дела, сечёшь, падла? Личные тёрки со мной тебе совсем ни к чему, понял? Понял, я спрашиваю?       — Да, понял я, блядь! — шипит что-то неразборчивое, сука косая.       — А теперь извинись, передо мной и Арабом.       — Бля, ты заебал, — Араб берет меня за шкирку, пытается поставить на ноги, но я отмахиваюсь. Нихуя, у меня тоже есть принципы.       Кривой что-то булькает.       — Громче, я не слышу, — я наклоняюсь к нему.       — Да, бля… — Кривой снова переворачивается на спину. — У тебя, блядь, всё личное… С долбаной школы ещё… — он стонет, ощупывая рёбра. Света с улицы хватает, чтобы понять, что теперь его нос точно сломан, он неестественно свёрнут набок. — Палишься, долбоеб, как маленький…       Я хватаю Кривого за грудки. Араб, само воплощение скуки, пинает какой-то мусор.       — Мне насрать, — говорит Кривой, — с кем ты ебёшься, понял? Это, блядь, просто фигура речи такая… оскорбление, мать его, нихуя не личные тёрки… догоняешь?       — Не очень, — признаюсь я, но отпускаю. Кривой падает на землю. — Но ладно, хуй с тобой.       Когда мы выходим из арки, я оборачиваюсь. Кривой на четвереньках ползет к брошенному телефону. Жить будет. Араб звонит Бате и отчитывается, что дело сделано. Можно валить баиньки.       Спустя час мы стоим возле подъезда. Курим.       — Заебала такая жизнь, — вдруг говорит Араб, с тоской оглядывает многоэтажку. От этих слов всё внутри переворачивается. Я знаю, что будет дальше. — И ты заебал, Дохлый.       Я молчу. Сигарета в пальцах начинает плясать. Сжимаю её между зубов, беру большим и указательным, так что фильтр пучится наружу. Затягиваюсь во всю глубину лёгких. Нашёл время, сука. Поднимаю глаза — в окнах его квартиры горит свет. От бычка подкуриваю следующую.       — Я тебя заебал? — уточняю я, делая ударение на первом слове.       — Да, — отвечает он, тушит бычок о подошву. — Ты правильно понял.       Мне хуево. Мне хочется орать и пинать скамейку. Вырвать её из земли и въебать ему. Убить нахуй суку или… вцепиться и не отпускать. Я понимаю, что если буду думать об этом, то тупо заплачу. Я делаю над собой усилие, вдыхаю дым, пускаю ёбаные колечки. Делаю вид, что мне похуй. Мы договаривались, что обойдемся без этой поебени. Дерьмо... Дерьмо-дерьмо-дерьмо-дерьмо! Дышу ртом.       Щелчком отправляю окурок в полёт.       — Ладно, — говорю я, достаю пачку. — Ну пока тогда.       — Увидимся.       Он поворачивается и уходит. Я смотрю ему в спину. Широкую самоуверенную спину, покачивающиеся при ходьбе плечи. Руки в карманы, ничто не выдает, что сказанное — шутка. Меня колбасит. Обернись! Ну обернись же ты, с-сука… Не уходи. Не бросай меня! Чувствую, как по моему лицу пробегают судороги, от неимоверных усилий сдержать рвущийся изнутри вопль. То, что я ощущаю, сродни личному апокалипсису, локальному атомному взрыву. Может, если бы я просто выплеснул всё — зарыдал, забился в конвульсиях, обхватил его ноги руками, умоляя не бросать меня — я бы чувствовал себя лучше. Но всё это полная поебень. Я вам, блядь, не дешёвка. Стою и смотрю ему вслед. Дверь подъезда с лязгом закрывается, вырывая из моей души кусок.       Сажусь на лавку и курю. В горле ком невылитых слёз, стенки черепа распирает от едва сдерживаемой злости. Но в остальном, я даже норм. Да, я смог, я сдержался. Молодец я. Памятник мне... Сгибаюсь пополам и начинаю рыдать — горько и надрывно, как ребёнок. Захлебываюсь в собственных соплях. Я жалок, знаю, но мне уже поебать.       Не слышу, не вижу, не чувствую ничего. На мою спину опускается ладонь, не гладит, не успокаивает, лежит мёртвым грузом, давит тяжестью мою сгорбленную спину, но я чувствую облегчение, равного которому нет. Он садится рядом и закуривает. Я выпрямляюсь, дышу ртом, давя рыдания. Обеими руками поворачиваю к себе его лицо, закрываю глаза, чтобы не видеть в них жалость к себе и целую, глотая сигаретный дым, как последний глоток воздуха. Он отвечает, в его языке мягкость и уверенность. Собираю в пригоршню куртку на его плече, сталкиваюсь с ним зубами, давлюсь поцелуем.       — Араб, сука... Ненавижу тебя... Всегда в полную силу... Никакой пощады.       Он смотрит на меня несколько секунд. В его взгляде — мрачное удовлетворение. Он затягивается, выдыхает дым мне в лицо.       — Ну как, полегчало?       — Хуй там, — я отворачиваюсь и вытираю губы. Руки всё ещё дрожат. Они всё ещё верят. Сжимаю их в кулаки, разжимаю побелевшие пальцы. — И каждый раз так, блядь... Ненавижу тебя. Не могу отказаться.       Араб пожимает плечами.       — Ты сам придумал правила.       Я молчу. Мне стыдно. Да, эту игру придумал я, и я же в ней всегда проигрываю.        — Ладно, — Араб тушит окурок и обнимает меня за плечи. — Пошли домой, придурок.