Монолог без слов

Когда я прихожу домой, то первым делом бросаю взгляд на вешалку. Под ней как всегда стоят его изношенные башмаки. Они улыбаются мне обтрёпанными носами, а из комнаты слышен гул его простуженного голоса, который продолжает всё тот же однообразный, наскучивший и ему, и нам рассказ. Но без этого рассказа, без возможности долго говорить об одном и том же, он не проживёт и дня. Он заходит к нам каждый раз по пути из аптеки, где покупает лекарства для своего брата. Боком пробирается в гостиную и скромно садится на пол. Пока он говорит, мы можем спокойно делать свои дела: читать или рисовать; сестра часто вышивает. Он же будет рассказывать, не особо обращая на нас внимание. Лишь изредка споткнувшись о яму, пустоту, в собственной памяти, он обводит нашу бедную комнату озадаченным взглядом, пересчитывает присутствующих и вновь возвращается в свои мысли. Вскоре успокоенный своим голосом, он перестает нас замечать. Голос у него приятный, и говорит он легко, без запинки выдавая длинные предложения, до того сложные, что отвлёкшись на улицу за окном, я не всегда могу понять, каким образом его мысль сделала невероятный скачок от истории про яблоневое дерево, разбитое на две части молнией, к жизни его любимого писателя, едва ли знавшего о существовании нашей страны... Он говорил, я на подоконнике клевал носом, сестра вышивала, и всем нам было жарко и тесно в комнате, которую за лето ни разу не посетила тень ветра. Он вытирает виски платком, поправляет беглыми пальцами ворот рубахи и ни на мгновение не прерывает своего рассказа. Говорит он всегда о брате, том самом, который лежит сейчас в постели через улицу от нас и смотрит в открытое окно. Его брат болен. Давно и неизлечимо. Единственное его развлечение лежать в постели и дожидаться старшего брата, ушедшего в аптеку. Пока он ждёт, то пишет в тетрадь свои старые стихи. Новых ему уже не придумать, так он решил, и всё же каждый день они являются ему сами. Ложатся на бумагу плотными строчками, иногда по диагонали и вертикали пересекая самих себя, и в его груди рождается тепло, когда он видит эти строки. Печальное тепло жизни, неотделимое от сожаления о ней и об утраченной юности. Но вместе с осторожными шагами брата за стеной, бедного любимого брата, вынужденного сидеть у его постели, приходит и стыд. Из-за него он вырывает из тетради листы, комкает и выбрасывает в окно, чтобы ночами оплакивать свою потерю. Когда брат засыпает, наш друг подбирает комки черновиков, разглаживает их и складывает в тетрадь. Он знает, что его младший брат гений и потому собирает каждый обрывок его скупой речи. О его мечтах, о его стихах, о его жизни говорит он, забывая о себе. Его не существует без отрыва от его брата-поэта, которому уже не нужно ничего, кроме обезболивающего, тетради и карандаша. – Мне двадцать семь лет, – говорит он. – Ему двадцать один, но... Но мне часто кажется, что он завидует брату. Что ему тоже хотелось бы лежать в постели, доживая последние дни юности, принимать редких гостей и думать о своих стихах. О том, что скоро выйдет новая книга, ещё более сильная, чем прежняя, и восхищение им достигнет предела и превратит его в мерцающую на небе звезду. Да, он завидует ему. Это видно, по тому, как с грустной улыбкой он упоминает растущую не по дням стопку из выброшенных в окно листов. Я знаю, что сам он тоже пишет. Всё свободное время, пока не сидит у постели брата или на нашем полу, он пишет и прячет в папку свои стихотворения. Мне не доводилось их видеть. Потому мне и не прибегнуть к последнему средству – не обнадёжить его верой в то, что он пишет не хуже брата, что он даже лучше него. Где-то в глубине души я понимаю, ему никогда не достичь тех высот, до которых добрался его брат, и мне становится жаль его, а ещё очень грустно. Мне хотелось бы, чтобы он тоже послал в журнал свои стихи, но он наотрез отказался. Нам трудно подобрать нужные слова, чтобы утешить его горе, потому мы просто даём ему выговориться. И он говорит. Говорит до самого заката, до первых фонарей, до утра. Ведь вчера умер его брат. И говорит он с ним в последний раз. В последний раз я вижу на пороге его башмаки. Он больше не придёт.