Привкус рома и пепелища

— Чёрт, ты и вправду её сжёг. Картина перед ним открывается чёрно-белая. Москва сияет прожжённым до основания скелетом: угольные кости, усердно вылизанные языками пламени, громоздятся друг на друге, как трупы после неравного боя, залитые кровью, брошенные и обокраденные своими же людьми. Холодно. Снег льдистыми хлопьями падает на едва узнаваемые фасады и крыши домов, порошит над их не прикрытыми головами, тая в вихре жёстких волос, сливаясь с платиной и делая пшеницу темнее. Артур ёжится. И едва ли это из-за мороза. — Поспешное решение, — говорит Иван, в его голосе ни тени эмоций, и Артур уважает это. Уважает и даже не думает сказать что-то вроде пресловутого «мне жаль». Потому что — какой ужас! — ему не жаль. Ему нравится то, что здесь произошло. И стоять в шаге от страны, что предал своё сердце — его одну вторую, ведь и столицы у него — две — огню, нравится тоже. Неимоверно. Лондон — его прекрасный Лондон — горел так же, горел, как ведьмы на священном костре, и Артур сгорал вместе с ним. Боль скрупулёзно-невыносимая. Артур стискивает зубы, чтобы не выпустить режущую заполонённый безмолвием воздух ухмылку за мысленную черту. Чтобы ничего не испортить. Иван не поймёт, но это чертовски здорово, быть здесь и сейчас с человеком, который может прочувствовать весь этот ад изнутри. Создаёт иллюзию неодиночества. Артуру нравится думать, что он делится страданиями, считать себя бескорыстным и вовсе не жадным. Огня, думает он, ещё огня. — Может, всё дело в том, что это ты, — бросает Артур (осторожно, как и всё, что ему когда-либо приходилось делать). — Я? — Иван оборачивается к нему, яркие, странные (дьявольские) глаза сверкают на бледном лице, прожигая в Артуре зияющую дыру. Они кажутся чем-то отдельным от всего недвижимого, словно скала, облика, будто Иван вырвал их из глазниц какого-то древнего существа и вставил себе. Эта мысль заставляет содрогнуться в душе. С этим русским деревенщиной определённо что-то не так. Иван похож напризрака, он сливается со снегом, его лицо — чересчур скромный фон для пепелища. Интересно, его приручить будет так же легко, как домашних духов? — Да, — Артур пожимает плечами, мол, кто же ещё. — Ты же никогда не обходишься без жертв. «Чёртов страдалец». — Выходит так, как выходит, — Иван улыбается ему, будто не понимает, что сейчас это — даже для него — не уместно. Не уместно от слова совсем. Фальшиво, наигранно, бутафорно. Жалко. Прошёл ни день, ни два и ни двадцать два, а Ивану всё ещё больно смотреть на свой город. И Артуру хочется остаться здесь дольше. Он запрокидывает голову ввысь — облака сизой дымкой висят над небом цвета слоновой кости. И весь мир кажется огромным кладбищем, белоклыким и живым чудовищем. Чертовски голодным и ещё более чертовски уставшим. Артур напрягает слух и — он может поклясться — слышит, как мир заглатывает очередную жертву, не утруждая себя даже пережёвыванием, не разбирая вкуса чужих стремлений и желаний. Конец приходит к каждому, стремительно или нет, но всегда необратимо, и нет смысла рыдать над умершими. Нет смысла рыдать вообще. Артур оборачивается на Ивана. Его глаза сухи и даже не блестят. Хорошо. Он делает несколько шагов к ближайшей смоляной развалине. Снег скрипит под сапогами, мороз оставляет колкий рдяной оттиск на скулах и неприкрытой шее. В следующий раз — будто он вообще случится — Артур оденется теплее. Он вдыхает пепел и удовлетворённо прикрывает глаза. Во дворе раньше наверняка бегали детишки, мнили дом своей нерушимой крепостью, улыбались. А теперь остались на улице. Благодаря России. Непередаваемые ощущения. Артур протягивает руку и касается чёрной деревяшки, грёбаный импульс дёргает сознание, и теперь скульптурно-тонкие пальцы измазаны золой и отчего-то пахнут смертью. Артур морщится, не в силах скрыть досаду и возвращается назад. — Замёрз? Иван заглядывает ему в глаза, и Артур боится, что в привычной зелени станет заметен проблеск торжества. Оно вполне естественно. Франция, этот ублюдок, теперь зализывает раны и винит во всём англичан, а Россия испытывает то же, что и он, Англия, когда-то. Превосходно. Что может быть лучше? Артур внезапно ощущает тепло на своём запястье. Оно бьётся, словно рыба об лёд, ярко высвечиваясь на морозе. Иван касается его кожи, рука спустя пару мгновений оказывается протянутой вперёд, Артур чувствует острую потребность её отдёрнуть. Но отчего-то не делает этого. Не делает ничего. Иван, улыбаясь, снежным комом проходится по ладони, оставляя водянистый след по теперь уже чистой линии жизни. Он берёт пятерню Артура в свою и обтирает её о собственный шарф. Так просто. Будто это что-то само собой разумеющееся. Как будто это в порядке вещей. Чёрт. Артур чувствует себя неуютно, долгая минута чужих манипуляций выбивает его из колеи. — Ну, и что это значит? — Тебя это не касается, — говорит Иван, и в его тоне сквозит одуряющее «буквально». — Не хочу видеть на тебе прах моей Москвы. О да, это повод хватать за руки и пачкать собственную одежду. Повод смотреть в глаза так пристально. И улыбаться тупо от его, Артура, замешательства. Чёртов русский.

***

Они пьют с горла настоящий Ямайский ром, привезённый Артуром. Тёмный, с проблеском янтаря, будто растворённое пепелище русских городов в одной бутылке. У Артура голова кружится, и Иван, сидящий на против, смотрит на него своим невозможным демоническим взглядом, расплываясь под толщей выпитого спиртного. Артур в очередной раз прикладывается, качается из стороны в сторону и облизывает стеклянное горлышко, когда последняя густая, как кровь, капля стекает из угла губ по подбородку к шее. Влага задерживается на ямке между ключиц, Артур усмехается — кто-то скажет, несдержанно, расхлябанно и паскудно — пальцем собирает крохотки рома и ведёт по нему вострым, горячим языком, наблюдая исподлобья за глазами Ивана. Глазами, устремлёнными на него. Артур может поклясться бочкой грога, что слышит, как трепетно сглатывает Иван, видит, как дёргается его кадык, ощущает тревожную ауру вокруг него. Тревожную и притягивающую к себе, как скользкие и кровожадные щупальца Кракена. Мир становится ватным и приятно удушливым, но невидимые оковы выпарывают из недр его существа безмятежность, потому что сидеть так близко к Ивану и не сметь делать и лишнего движения — нереально отвратительно. Артур сам не знает, когда русский успел стать его навязчивой идеей, не знает, как он оказался здесь вообще. Приехал оценить ущерб союзника, сказать «спасибо» за синяки на теле Франциска, выпить по рюмашке в Петербурге — серьёзно? Вот же ж дерьмо. Артур думает, что практически доходит до кондиции «пьян изрядно». Это даёт эксклюзивные права делать вещи из разряда тех, которые потом придётся отрицать с миной оскорблённой невинности. Вещи, которые точно сойдут с рук. — Этот придурок окончательно зарвался со своим коротышкой, — Артур пересаживается на диван к Ивану, рукой облокачиваясь на спинку, так что пальцы замирают в паре дюймов от снежной копны волос. — Во всех своих бедах виноват только он сам, и на этот раз мне даже стараться особо не пришлось, Франциск и без нашей помощи справляется с погрязанием в дерьме своих Парижских улиц. Иван делает большой глоток из своей бутылки, ром бьётся о стенки тёмного стекла, плескаясь на самом дне. Артур тянется к остаткам спиртного, семьдесят процентов трелью отдаются в мозгу, его пальцы на мгновение проезжаются по Ивановой коже, змеёй обвитой вокруг бутылки. — Делись, — требует Артур, не слыша самого себя. Иван улыбается и переводит руку с ромом в сторону, так что Артур машинально следует за ней, и обнаруживает довольное лицо Ивана слишком близко, так что чувствуется пропитанное пряными нотами дыхание. Время замирает, и Артура пробивает дрожь. Прохлада успокаивающе холодит кожу, хочется, до чёртиков хочется поддаться ей. — Английская корона благодарит тебя, — выдаёт Артур, чтобы сказать хоть что-то прежде чем отстранится почти пристыжено, но не слишком далеко. Так чтобы, если приспичит, резкий рывок до чужих губ не занимал больше секунды. Подумать только, какой-то эфемерный миг разделяет его от того, чтобы попробовать другую страну на вкус. Миг и чёртов здравый рассудок, который говорит держаться подальше от России и всего, что с ним связано. Который вопит завязывать с похождениями и валить в Великую Британскую Империю, укрываясь туманами, словно саваном, под которым не будет ощущаться жгучий взгляд аметистовых глаз. Артур думает, что голос в голове писклявый и мерзкий — как синтез интонаций Америки, Шотландии, Франции и Ирландии, струёй вливающийся в уши — и что его без проблем можно залить ромом, виски, скотчем или, на худой конец, вином. Залить, забыть и спросить уже наконец, какого чёрта Иван так на него пялиться. — Я просто защищал свои территории, — отзывается Иван, прикладываясь к рому снова. Артур молится, чтобы осталась ещё хотя бы капля. В бутылке или на чужом языке — не имеет значения. — И всё же ты оказал мне услугу, — возражает он, цепляясь за ром с мнимой мольбой в глазах. — Но я и без этого бы справился, разумеется. Чёрт, дай глотнуть уже, а? Иван прищуривается, из него будто сочатся алые искры, не угрожающе-предупреждающие — влекущие. Неимоверно и горячо. Артур облизывает губу и представляет удары, которые последуют, если он рискнёт и совершит то, чего сейчас желает больше всего. На самом деле, разбитое лицо стоит того, думает он. — Вам ещё чего-нибудь принести, господа? — спрашивает женский голос с мягким мурчащим акцентом. — Франсуаза, — выдыхает Иван и смотрит куда-то за плечо Артура, так что тот — со скребущим душу сожалением — оборачивается тоже. Девушка в форме прислуги — красивая до отвращения, с правильными чертами лица, большими голубыми глазами и мягкими локонами светлых волос — стоит у дверного косяка. Артур морщится. Россию обслуживает француженка. Ух ты. Как символично. — Ещё выпивки моему гостью, ma cheri, — отзывается Иван, расслабленно улыбаясь и возвращая внимание встрёпанному и напряжённому до нельзя Артуру. — Oui, господин Брагинский, — кивает она. — Виски, я полагаю? Иван приоткрывает рот, чтобы ответить, но Артур его перебивает: — Нет, — говорит он со смешливыми интонациями. — Подойди сюда. Он кидает взгляд на Ивана, который совсем близко — их колени практически касаются друг друга, — и который приподнимает брови с ленивым интересом. Он не говорит ничего о том, что Артур распоряжается его прислугой. Жар вокруг сгущается, и кто-то из них троих — кто-то со всклоченной пшеницей на голове, поддёрнутым дымчатой поволокой взглядом и приподнятым углом губ — думает, что нашёл оптимальное решение проблемы. Интересно, насколько Иван окажется гостеприимным? — Франсуаза, да? — Артур протягивает к ней руку и хлопает себя по колену. — Присядешь? Она выглядит больше заинтригованной, чем испуганной, кидая осторожные взгляды на Россию. Ох, ну да, разумеется, она была бы больше рада приглашению Ивана. Такого мужественного, расслабленно-красивого и распалённого ромом. Такого… ммм. Вот потаскуха. Артур никогда не гнушается оскорблять женщин. Тем более про себя. Тем более с веской причиной. Тем более чувствуя адский ком раздражительности, подкативший к горлу. Франсуаза садится к нему на колени, и Артур чувствует упругость и мягкость её форм, безупречность каждого изгиба тела, гладкость кожи и цветочный запах французских духов. — Ты красивая, — говорит Иван, и Артур только сейчас замечает, что язык у него заплетается. Он стискивает зубы, чтобы не проронить полушутливое: «Ты лучше». Да и как вообще можно сравнивать его и её?! И главное — зачем? Зачем ему всё это нужно, чёрт возьми? Разве ему правда есть дело до России?! Да кому он нужен — далёкий, северный, с проблесками детской непосредственности, силой и… Иван сверлит взглядом острый профиль Артура, тот вздрагивает неподвластно себе, когда замечает это. Приходит в себя, старается, изо всех сил старается не замечать чужую — зловещую — ухмылку и кивает в сторону Франсуазы взгляд: «Как насчёт?..». Иван качает головой. Что-то вроде: «Я умываю руки». Или: «Плохая идея». Или: «Ты — последний, от кого я этого ожидал». Словом, довольно чёткое «нет». Ехидный смешок вырывается из груди Артура и застывает в глотке. «Отлично, мне больше достанется». Главное теперь как угодно убедить себя самого, что он хочет хрупкую и до одури привлекательную девушку, а не пьяного мужика под два метра с детскими чертами лица и чёртовой загадкой, неизведанностью, которую хочется выковырять ржавым гвоздём из недр сознания и, возможно, очернить. Хочется до зубовного скрежета, до тошноты, до дрожи в руках и жара в паху. Хочется, чёрт подери. Артур гладит Франсуазу по плечам, ключицам, шеи, разворачивая её к себе. Иван сидит так близко, что можно руку протянуть, цепляясь за шарф — помнящий вкус английской кожи — и повалить на себя. Можно, но — вот уж точно — не нужно. Артур целует податливые и мягкие губы, в голову бьёт ром, взрываясь там перегонными вспышками, так что он не замечает даже, с каким запалом отвечает француженка, с какой настойчивостью — в шаге от вульгарности — сплетает их языки. Артура пробивает дрожь, он не может вспомнить, когда делал это в последний раз. И когда в последний раз чувствовал такие противоречивые чувства — горячее и влажное, как поцелуй, желание к девушке и возбуждение другого рода — куда глубже — на уровне чувств, эмоций, внутренних ощущений — к Ивану. К Ивану, который наблюдает за каждым его движением, видит, как скользят его губы по бархатистой коже, как руки расшнуровывают корсет — ловко и цепко, будто спускают паруса на мачте пиратского корабля — как язык — навечно проспиртованный грогом, ромом, виски и табаком — проходится по мягким изгибам тела, накрывает затвердевшие розовые соски, руками забираясь дальше, ниже, глубже, вырывая сладкие стоны. Артур ухмыляется и откидывается на спинку дивана, когда Франсуаза добирается до ворота его рубашки и тянется за поцелуем — сладко-горьким, мягким, мокрым и равнодушным. Артур старается смотреть на её сладострастное лицо и локоны, волнами спадающие так, что завёлся бы любой мужчина. Он старается подмечать все детали — лёгкий румянец на щеках, уверенные и знающие пальцы, улыбка, нежная и таинственная — всё, что угодно лишь бы не думать о другом человеке. Но сколько не забивай голову, он может представить явственно, как русский сидит в самом углу и не сводит с них взгляд — бесплатное представление, о котором потом нельзя будет упоминать, — как он зажимает горло бутылки между пальцами, не решаясь отвлекаться на очередной глоток. Значит, ему нравится смотреть? Интересно, на него, Англию, или вообще? Артур сам себе не может признаться, какой ответ ему придётся по нраву. Франсуаза мелкими поцелуями добирается до пресса Артура и возиться с ремнём брюк, елозя по его возбуждению так, что приходится стиснуть зубы. Он запрокидывает голову и дышит часто и сорвано, когда француженка проводит языком по члену — вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз — и заглатывает головку, так что он как никогда прежде чувствует текстуру её горячего рта. Слишком откровенно хорошо, и Артур пьяно вцепляется во что-то рядом, пропуская стон, когда сталкивается взглядом с Иваном и обнаруживает себя, мёртвой хваткой стиснувшим его рукав. Ему бы отстраниться и сосредоточиться на умелом французском язычке, но он подаётся ближе, притягивая Ивана к себе, и почти касается припухшими губами его уха. — Чёрт, Россия… — он выдыхает судорожно, когда Франсуаза берёт его глубже в горло. — Мы с тобой выебали Францию, — он издаёт пьяные звуки, что-то между хмыканья и смешков. — Сначала я — на море, а позже ты — на суше. Будет очень символично, если ты… ох… присоединишься, — Иван никак не реагирует, и брови Артура разочарованно дёргаются, но он старается не подавать виду. — Как хочешь. Хотя бы рома мне… о… оставь. Артур не даёт Франсуазе закончить начатое и тянет её на себя. Ему не хочется с этим затягивать. В мозгу свербит желание опрокинуть француженку на диван, впиться зубами в лебединую шейку и… Иван вдруг улыбается ей и приглашает к себе. Артур всем телом чувствует, с какой охотой она перемещается в сторону, он даже не успевает ничего помыслить на этот счёт, как замирает на месте, прикованный тяжёлым сердцебиением без возможности пошевелиться. Из угла губ Франсуазы стекает его белёсая смазка, Иван слизывает её, не спуская взгляд — чересчур трезвый — с Артура, у которого член от одного этого движения на расстоянии вытянутой руки готов просто взорваться. Грёбаный Россия, грёбаный русский язык, грёбаный мир. Блять. Это самое ужасное, что Артур испытывает за последний десяток лет. Осознание. Чёртово осознание, что один только взгляд, одно движение этого никчёмного человека — о, если бы всё было так просто! — способно свести его с ума больше, чем старательный и юркий женский язык на члене. Да. Что. В нём. Такого?! Из Артура вырывается что-то похожее на клокочущий рык. Франсуаза смотрит на Ивана такими глазами, будто всё время, проведённое в русском доме, только и хотела, что его трахнуть. Мило-то как. Она забирается на Ивана и целует его рьяно, словно от этого зависит её жизнь. Артур уверен, что у её слюны его вкус. И это воодушевляет. Он наваливается на неё сверху, так что его бёдра с припущёнными брюками касаются ног Ивана (нужно лишь представить, что её здесь нет вообще). Артур входит в неё резко, так что она стонет в губы Ивана, выгибается на нём и под Артуром, и тот думает, что в этом всё же что-то есть. Он берёт Франсуазу грубо и увлечённо, но не знает, куда смотрят её глаза. Чересчур преступно переводить на неё взгляд, отвлекаясь от внимательных и блестящего аметистами взора. Артур вообще ничего рядом с собой не видит кроме этого. Ни черта. Голова Франсуазы лежит на шее Ивана, Артур, двигаясь в ней, склоняется к полным губам, проводит по ним языком механически и ничего нового не ощущает. Он слышит рваный вздох русского и отстраняется, поднимая на него глаза. Иван прикладывается к бутылке, и Артуру прекрасно видно, как последняя капля стекает с горлышка по его губам. Но это уже слишком. Он дёргается вперёд так, что Франсуаза стонет пронзительно и визгливо, и — делая над собой усилие, чтобы вырубить нахрен все мысли — накрывает рот Ивана своим собственным, отшвыривая пустую тару в сторону. Звон стекла и недовольные стоны со всхлипываниями сопровождают мучительно-долго-жаркий поцелуй. Артур чувствует, как сердце набатом бьётся в глотке. Громко, шипасто, мокро, горячо, болезненно. Идеально. Иван сразу приоткрывает рот, и Артур ощущает, как ром сладким потоком льётся по горлу. Поделился всё-таки, зараза. Отличное оправдание. Но этого мало, просто чертовски, чертовски мало. Он проходится языком по ребристому нёбу, зубам, находит чужой язык своим и сплетает их воедино. Иван не отвечает толком, но и не отталкивает, пока Артур самозабвенно вылизывает его рот. Он так увлекается, что не замечает дрожи во всём теле, забывает про вбитую в тело Ивана француженку, про время, про то, что нужно, чёрт возьми, дышать. Он хочет отстраниться — навсегда — от сумасшедше-мягких губ, но замирает, как саванный сурок, когда язык Ивана сам гладит внутреннюю сторону щеки и проходится по губам. Намёк на ответ заставляет Артура содрогнуться всем телом, мысль быстрая, как молния, проскальзывает в голове: картинка рисует Ивана, целующего его, растрёпанного с опаловым жаром на коже и вздрагивающими светлыми ресницами. Чёрт. Этого хватает — с головой хватает, — чтобы почувствовать дурманящее опустошение. Сладкая судорога прошивает тело, он изливается, не выходя из француженки и не смотря на Ивана. Скатывается на другую сторону дивана, застёгивает брюки, дышит через нос часто, как после бега, стискивая зубы. — Mon amour, — щебечет Франсуаза Ивану, но тот её прерывает бесчувственно-вежливо:  — Попроси кого-нибудь принести мне ещё выпивки, пожалуйста, — он бросает взгляд на Артура. — И плед. Франсуаза поджимает губы на мгновение, затем улыбается тускло, приводя себя в должный вид. Её ведь никто не принуждал, могла отказаться, в конце концов. Но она хотела Ивана. Вот только он не хотел её. И нечего лить слёзы. Она уходит, Артур провожает её ленивым взглядом. Сознание туманится, тело расслабленно, как никогда, всё, чего сейчас хочется — отключиться. Он прикрывает глаза и смыкает углом губ в забытьи, когда что-то тёплое накрывает до плеч. И делает вид, что крепко спит, когда чьи-то пальцы проходятся по губам, забирая ниточку слюны с привкусом рома и пепелища. Когда чей-то мягкий шёпот вгрызается в пустоту внутри, кислотой растворяя всю её суть.

***

— Попробуешь ещё раз, когда перестанешь придумывать символические оправдания, — говорит Иван, накрывая сопящего — усердно-старательно, будто и вправду спит, проклятый пропойца — Артура. — Когда перестанешь прятать за третьими-пятыми-десятыми свою трусость и сможешь принять свои желания, не раздувая из этого трагедию и не причиняя никому боль. И себе в том числе. Будь выше этого хотя бы со мной. Он выдыхает впитавший спирт воздух из лёгких и, не выдерживая, дрожащей рукой проводит по острым чертам лица Артура, его чувственным губам и влажным от пота волосам на затылке. Какой же он всё-таки… — И тогда я точно смогу сказать, что ты мне нравишься, Англия. Он встаёт, хватая принесённый прислугой графин с самогоном, и торопится выйти за дверь, пошатываясь. — Спорю на твой Лондон, что я ещё пожалею об этом.