Я твой

      Он не может перестать думать о нём днями и ночами напролёт, забывая даже о любимом виски; постоянно видит его в очертаниях каждого, кто сладострастно стонет под желающим разгоряченной плоти (или, быть может, больше?) телом.       Очередная связь с тем, кто тебя не достоин, не оставляет ровно ничего, кроме груза пороков за широкой спиной, исполосованной увечьями и отметинами прошлой и настоящей жизни. В особенности — половой.       Катастрофическая недостаточность кислорода и ощущений, большая мягкая кровать, пережившая немало партнёров своего владельца. Чувство явной недосказанности, на которую наплевать.       — Роб… Робби, — мозолистая, покрытая шрамами ладонь касается липкой от пота шеи и нащупывает кадык, то и дело вздымающийся от заводящих стонов, мольб, дыхания, — я люблю тебя, люблю, Роберт.        И, опьянённый таким наигранным откровением, Смолл забывается, достигая наивысшей точки эйфории и расплываясь в мягкой усмешке, поглаживая большим пальцем поддавшуюся этой манипуляции щёку парня.       — Я тоже, — упорно щурится, надеясь разглядеть в темноте столь родные очертания, поймать знакомый до боли взгляд или же и вовсе потерять зрение без возможности увидеть его рядом с собой, — тоже… Джозеф.       — А? — на лице светловолосого возникает недоумение, — ах, Р-Роб, какой же ты чудной. Это твой бывший? — последние слова рассыпались в воздухе, так и не дойдя до мужчины, который, наконец, достиг разрядки, глубоко выдохнув.       Не дожидаясь, пока белокурый шкет, отдалённо напоминающий старого знакомого, тоже достигнет оргазма, Роберт покидает постель, направляясь к стойке с горячительным и попутно закуривая. Так, точно рядом с ним и вовсе не было никого, кому он мог быть хоть каплю обязан. Он и не был.       — Х-хэй, — парень, переводя сбившееся дыхание, рефлекторно натягивает на себя одеяло, старается сдерживать нотки разочарования и детской обиды в высоком и наверняка не до конца сломавшемся голосе, и совершает ещё одну тщетную попытку разглядеть «этого ублюдка» в свете властвующей в ночи Луны, заглядывающей в комнату через большое окно, — неужели ты просто оставишь меня так, дорогой?       И в его вопросе слышится надежда: на что иначе можно списать всё это, как ни на очередную жестокую шутку, одну из тех, что были так любимы Робертом?       Погасив сигарету о явно не впервые пострадавший от подобной выходки дубовый стол, любитель ножей, наконец, поверхностно обращает внимание на загулявшего парня, искавшего новых ощущениях на расцвете своих лет и сил:       — Что? Предлагаешь мне поцеловать тебя на ночь, или, быть может, мне стоит спеть тебе колыбельную?       Он не сдерживает смешка и делает глоток, которого достаточно для того, чтобы обжечь нёбо и горло, но не достаточно для того, чтобы сделать больно тому, кто касается его сейчас и открывает доступ к самой истерзанной душе; вновь зажигает раковую палочку, растворившуюся в темноте комнаты слабым огоньком далекой звезды.       — И не смей сокращать моё имя, если не хочешь и в следующий раз лишиться попытки кончить.       Слыша в ответ тихие обрывки пока несмелых ругательств, Роб оставляет стопку на столе, вернувшись к кровати и приблизившись к сражённому подобной дерзостью любовнику настолько близко, что тот может ощутить его никотиновое дыхание:       — А может, ещё и остаться рядом, чтобы ты не испугался монстров, живущих под моей кроватью, сладкий? — не спеша, точно раздразнивая нетерпеливого юнца ещё сильнее, делает затяжку. — Клянусь тебе, там их и в самом деле немало, веришь?       — Что?.. — цепляясь тонкими пальцами за край одеяла, хочет возразить, но в ответ получает прямиком в лицо целую порцию провоцирующего кашель сигаретного дыма, заставляющего слезиться глаза, но вряд ли это только из-за сигареты, — ублюдок, — бросает, не сдержавшись и награждая пьяницу пощёчиной, после резко покидает кровать, попутно натягивая нижнее бельё и джинсы, — ты всего лишь брошенный даже собственной семьёй уёбок, навсегда обречённый на одиночество, отребье, пердун похотливый.       Подобная перемена в тоне и поведении ничуть не поражала того, кто столь часто влезал в разовые половые связи, после которых неизбежно следовали гневные тирады про мораль и ответственность. С чего бы такая честь, когда ты и сам понимаешь, на что идёшь, начиная непринуждённую беседу в баре и соглашаясь зайти выпить в то время, когда знакомятся не ради приятной компании или тоста?       Какую-то долю секунды Смолл пребывает в прострации (выходя ли из неё хоть когда-то?), сначала даже и не замечая жгучей боли, переходящей от щеки к искусанной похотью шее:       — Возвращайся к своей семье, пока однажды какая-нибудь ищущая сомнительного удовольствия и благополучия шлюшка не наградила тебя такой же долей дерьма, — не ожидая какой-либо реакции, нащупав за близлежащей подушкой почти допитую бутылку рома, замахнувшись, направляет в сторону поспешно удаляющегося блондина, но та, минуя свою цель — голову, прилетает прямиком в стену и разбивается на множественные звонко осыпавшиеся на пол осколки, отдающие блеском, когда на них попадает лунный свет.       — Пошёл к дьяволу! — хлопок дверью окончил этот диалог, не принёсший обоим ничего, кроме осквернения моральных ценностей и истинных мотивов: напиться в стельку и пересечься, после забыв друг о друге (как, в общем, Роберт всегда и поступал).       И этот раз точно так же, как и все предыдущие после расставания с ним, не принёс и без того уставшему мужчине ничего, кроме душевных терзаний. И ирония тут лишь в том, что сойти с этого пути уже не представляется возможным. Что уж там, на фоне этого даже альтернатива бросить пить покажется более реальной.       На ули­це было темно и чересчур прохладно для этого времени года.       Позабыв о разбившемся сосуде и упав на кровать, кареглазый раскидывает свои конечности в разные стороны, продолжая удерживать в руке слабо горящую сигарету; про­водит язы­ком по су­хим, потрескавшимся гу­бам и вновь за­тяги­ва­ется. Си­гарет­ный дым плав­но под­ни­ма­ет­ся вверх, выс­каль­зы­вая из при­от­кры­того рта. Ещё од­на за­тяж­ка. Смолл рез­ко вы­пус­кает си­зое об­лачко, отдалённо напоминающее приведение или неупокоенный дух и уходящее к линиям света луны и фонаря, находящегося под самым окном.       В какой-то момент мужчина задумывается о том, как смог докатиться до такой жизни и полюбить того, к кому испытывал взаимное отвращение, кто никогда бы не выбрал его в качестве спутника жизни? Не более, чем объект для быстрого самоудовлетворения, не менее, чем никто, в жизни человека, имеющего всё то, чего лишён первый: семью, признание, любовь и дело всей жизни.       Все мысли запутываются в плотный пучок, не имеющий ни чёткого начала, ни как такового конца, и этот пучок раз за разом обрекает мужчину на встречу с вполне очевидными выводами о неосуществимости хотя бы какого-то стоящего жизни расклада будущего.       Мышцы начинает приятно расслаблять, и Роберт прикрывает глаза, слыша, как на другом конце комнаты чем-то шуршит любимая собака, которая, возможно, является единственным жителем планеты, принявшим Смолла полностью и без остатка, несмотря на все изъяны, а в том числе и абсолютное нежелание меняться в приемлемую обществом сторону. Может, стоило насильно привести кого-то в дом, посадить на цепь и кормить собачьим кормом, чтобы завоевать любовь и расположение? Столь притягательный вариант заставляет усмехнуться, удерживая в руках догорающий окурок.       Из тёмных глаз начинает бежать струйка слёз, тихо, практически незаметно, отражаясь лишь в отблеске ночного света. Роберт не был из тех, кто мог бы позволить себе проявить слабость в присутствии кого-либо, и даже наедине с собой он плакал, не издавая ни единого звука, ни единого вздоха, способного привлечь лишнее внимание. Внимание для Смолла всегда было лишним.       — Ублюдок Кристиансен, — произносит, гася несчастную сигарету о край кровати и направляя её метким броском прямиком куда-то абсолютно мимо пепельницы. — Надеюсь, ты где-нибудь сдох.        А на душе было совсем иное, обратное, ещё более переламывающее неуравновешенное и пропитое сознание неоднократно просравшего жизнь человека.       Встреча с ним, как самый нежный страх, ведущий к сплошному помешательству (увы, без вмешательства с его стороны).

***

      Мужчина размыкает заплывшие бессонной ночью глаза спустя час с несколькими минутами, но ничуть не от того, что с наступающим рассветом уже давно настало время вновь выходить в жизнь, а от шумной беготни цокающих коготков по ламинату на первом этаже.       — Бэтси, ради всего святого, — шикнув на свою бостонскую терьерку, Смолл переворачивает на бок, надеясь проспать свой день ещё час… другой, да, определённо другой, но эта глупенькая собаченция перешла с простого беспокойства на заливной лай, теперь уже царапая край кровати и хватаясь за одеяло, намереваясь стянуть его вовсе.       — Бэтси!.. Больше никакой охоты на криптид… — слова застревают глубоко в глотке, кто-то стучал в дверь. И даже если Роберт не обладал телепатическими способностями, он точно знал, кто позарился на его внимание в подобный час, в подобный день, когда уже не хочется абсолютно ничего, лишь подвергнуть себя принудительной трепанации.       Не помнит, как мгновенно вскакивает, наспех натягивая одни лишь джинсы, пока кровь в жилах успевает вскипеть и высохнуть, рассыпавшись вместе с сосудами, но точно помнит, что дверь открывать совершенно не хотелось.       Предрассветный воздух проникает в прихожую в то же мгновение, как отворяется дверь. Дьявольски завораживающие голубые глаза и мягкие губы, поддающиеся всякой речи раз за разом, но не Смоллу, бесит:       — Здравствуй, Роб, — точно ненароком касается заинтересованным взглядом истерзанного подобным вниманием торса собеседника, прикусывая те самые чёртовы губы.       Следующая реплика теряется где-то за мгновение до озвучки:       — И что ты здесь на хер забыл? — ежесекундно желанные руки касаются разгорячённого содрогающегося в нетерпении тела, и темноволосый выпускает из памяти тот момент, когда успел захлопнуть дверь и позволил этому мужчине оказаться между собой и холодной стеной, лихорадочно поглощая каждым поцелуем, отдающими мурашками прикосновениями.       Блондин (теперь совершенно тот, что нужен) ненадолго отстраняется от поцелуя, с силой сжимая бёдра своего партнёра и ища в темноте бляшку ремня, так и оказавшуюся незастёгнутой. Всё это, конечно, вело к единственному исходу, тому исходу, что, возможно, действительно хотел Джозеф, постепенно избавившийся от розового поло, подходящего к цвету глаз свитера, но не Смолл.       — Я ждал этого всё время, Роб, — обвивая шею, завлекая ближе, подобно змее, — всякий раз, будучи с женой или ублажая себя, — в такие моменты и правда сложно поверить в то, что слова не способны оставлять шрамов, — ну же, я знаю, что ты едва сдерживаешься…       Стоп. Роберту нужна была передышка, остановка, возможность повернуть дверной замок в обратную сторону и не пускать погибель в собственное жилище. Это всё было априори неправильным, не таким, каким должно быть, и не таким, каким было раньше. Сейчас охотнику, несмотря на собственные ощущения и чувства, было больно даже думать о нём, не то, что созерцать в столь пикантных ситуациях.       Цыкнув в сторону, попутно высвобождаясь из объятий под недовольный полувздох, Смолл прошёл в гостиную, устроившись на одном из диванов, вид с которого выходил прямо на расцветающую в новом дне улицу. Он закурил очередную сигарету. И сейчас привычка курить полностью оправдывала себя.       Может, он мог просто уйти?       Но он не ушёл.       — Роберт, — с лёгкой иронией, присаживаясь поодаль, а после с каждым пропетым притворной нежностью слогом приближаясь всё ближе и ближе..., — подумать только, каким сентиментальным ты можешь быть.       ...Точно ненавязчиво чужие длинные пальцы гуляют по чужой спине, очерчивая каждый позвонок причудливыми узорами, пока сам блондин приближается уже настолько близко, что Роб слышит каждое слово, сказанное похабным тембром над своим ухом:        — Разве не ты был первым, кто раздевал меня своим грязным взглядом при каждом удобном случае? — ловкие руки вновь предпринимают попытку избавиться от лишнего низа, пока губы приближаются столь близко, что оставляют на чувствительной коже ожоги. — Ты всегда вёл себя как животное, Роберт, зажимая в любом удобном случае и месте, я знаю, тебя это заводило, — ладонь ложится на горящую желанием плоть, — и даже сейчас ты не можешь сдержать свой стояк, не так ли?       Мгновенно отреагировав, Роберт схватил святошу за ту самую руку, отняв от себя, но даже тогда продолжая сжимать запястье, провоцируя тихие постанывания:       — А не пойти бы тебе на хуй, Кристиансен? — встречаясь взглядами и едва сдерживая отвращение в каждой своей эмоции.       Но голубоглазый и не думал отступать:       — Как скажешь, Смолл, как скажешь, — не разрывая зрительный контакт, одиночка прижал недокуренную сигарету к идеальной мраморной коже удерживаемой руки, на что Джозеф лишь сощурился, кусая от боли губы, но взгляда не отвёл. — Мы ведь и правда взрослые люди, Смолл? — чувство боли плавно перешло во что-то, напоминающее удовольствие, от чего владельцу дома стало ещё более не по себе, и он бесцеремонно отстранил от себя как руку, так и сигарету, отправив куда-то в сторону импровизированной барной стойки за диваном.       Он заводился.       — И с чего это ты решил, что имеешь право вламываться сюда, когда пожелает Твоя святая жопа?       В голосе счастливого отца слышатся наигранные нотки обиды:       — Роб, ты ведь сам впустил меня, разве нет? — выдержав с ещё несколько мгновений, он меняет свою позу, теперь облокотившись на диван и, заведя одну из рук за его спинку, принялся смотреть в ту же сторону, что и потенциальный партнёр. Вся эта сцена напоминала какой-то спектакль, где в главной роли посмешища в обязательном порядке выступал некто Роберт-чёрт-его-побери-Смолл, ведомый одним весьма влиятельным, знающим, чего хотят люди, святым отцом, а по совместительству тем ещё искусителем, о натуре которого могли догадываться лишь единицы. Роберт включал в себя все эти единицы.       А Джозеф знал, что рано или поздно сможет добиться желаемого, как и всегда, но распинаться перед кем-то, кто и так отдастся тебе, ему не позволяла гордость и простой человеческий интерес.       Но как бы сейчас не вёл себя Роберт, притворяясь недотрогой, обиженной на жестокость жизни, он и правда знал, на что идёт, второпях спускаясь по лестнице и направляясь к входной двери, открывая ту и пропуская холод внутрь. Так в чём же смысл отказываться от отношений, которые построил сам, заложив в их основу лишь плотские утехи в моменты скуки и ничего более?       У них и в самом деле никогда не могло быть будущего, в которое так наивно когда-то верил мужчина. Кто бы стал рушить свою семью и осквернять личность, всерьёз связываясь с кем-то столь неприятным, отвергнутым в обществе, с уродом, не достойным ничего, кроме случайных встреч и связей?       И все умершие чувства сплетаются в грубом прикосновении к его щеке и той же чужой плоти, втягивающейся в продолжение этого акта, ведя всё к известному каждому разрешению столь короткой истории. Такая сладкая похоть, но больше — ничего.       Тело прижимается к телу, сплетаясь в сладострастном танце.       — Читаешься, как книжка, Роберт, — жадно глотая воздух, пока чужие губы касаются шеи, выверенно двигаясь ниже.       Он не мог отказать ему. Просто не мог.       Но именно сейчас Роберт был той самой шлюхой, не способной получить сверх того, что ей позволяли.       Да, и правда взрослые люди, Кристиансен.       Они оба знали, чего желали, так был ли какой-то смысл отказываться, поддаваясь очередному зову искушения?