Русалкам слёз не дано.

— Итак, Юнги, уже официально лето. И я знаю, что у тебя нет пресса, но тебе лучше остановиться в летнем домике моей тети в этом году. Он находится на Чеджу, а там очень классные виды и еда, а еще это дёшево, потому что она — моя тётя. Там будут все самые крутые челы. Хосок — идиот; Юнги давно это понял. Но он всё равно сжимает телефон чуть крепче и решает потешить Хосока. — О, правда что ли? И кто же эти «крутые челы»? На секунду он думает, что связь оборвалась, но затем слышит осторожный голос Хосока. — Только я и Намджун. И, может быть, ты, но именно мы — те крутые. — Ты — тупица, не собираюсь я проводить какие-то каникулы на каком-то там пляже. Как я могу доверять твоей тёте, когда она имеет отношение к тебе? Он прямо слышит, как Хосок дуется. — Эй, почему бы нет? У Намджуна тоже нет кубиков, не волнуйся! — Я не волнуюсь о том, в какой я не форме. Я просто ненавижу пляжи. И проводить время с вами, деревенщинами. К тому же на всё лето? Когда он произносит это вслух, то звучит это ужасно. Хосок понижает голос: — Ну, хорошо, по крайней мере, выполни это в качестве услуги. Ты бы лучше провёл полтора месяца со мной и Намджуном или только с Намджуном? Я люблю Намджуна, но, ты, должно быть, знаешь, о чём я тут толкую. Я с ума сойду- — Уже сошёл. — Грубо. В любом случае, этот парень будет дней сорок заливать мне о том, как волны символизируют продолжительность нашей жизни или ещё чего. Юнги ненавидит признавать правоту Хосока, но это заманчиво. К тому же он в большом долгу у Хосока, тот совершил много мелочей, за которые Юнги никогда не расплачивался, а Хосок был слишком вежливым, чтобы жаловаться об этом. Поэтому он говорит: — Хорошо, рассчитывай на меня. Мы оба знаем, что у меня нет планов получше. *** — Итак, парни, теперь весь дом в нашем распоряжении. «Весь дом» не представляет из себя что-то особенного — всюду белого цвета мебель да ужасный ковёр с ворсом — но гордость Хосока за это место делает его чуточку особым. — Я не буду спать с Юнги! Юнги насмехается. — Хорошо, я выбираю диван. Не хочу, чтобы ты пукал посреди ночи или вытворял ещё какую-нибудь хрень вроде этого, пока я сплю рядом. К тому же ты ещё и ночной извращюга, да ведь? Он слыхал о печально известных байках о том, каково это - делить койку с Хосоком, и, к сожалению, испытал это на собственной шкуре. Хосок только бормочет что-то вроде «не надо было тебя приглашать». — Что насчёт меня? — на мгновение Намджун выглядит искренне оскорблённым. — Ни за что, — Юнги подбирает с пола свою подушку и волочит её через всю комнату, практически забивая себе место на диване. — Ты спишь с оттопыренной задницей. И храпишь. Намджун лишь пожимает плечами, не споря с обвинением. Поездка туда была ужасной; Юнги даже не хочет об этом вспоминать. Намджун был за рулём, и этой причины достаточно для Юнги, чтобы благодарить высшие силы за то, что он жив. У Хосока каким-то образом оказался шнур от магнитолы, и они всю дорогу слушали песни женских групп. Переправа на пароме до Чеджу была даже хуже поездки на машине, так как Юнги обнаружил у себя морскую болезнь. А затем до него доходит, что он застрял здесь, на острове посреди уединённого пляжа с двумя идиотами на полтора месяца. Позже Намджун подхватывает Юнги за руку, когда Хосок орёт о свободе, и говорит: — Эй, чувак, могу сказать, у тебя уже руки чешутся свалить отсюда. Можешь идти. Сходи на пляж или ещё чего, делай, что хочешь. Я тебя прикрою. Юнги думает, что Намджун — по-настоящему великолепный друг. Юнги уходит. Спускается по невзрачной деревянной лестнице и обнаруживает берег нетронутого песка в паре минут от дома, где Хосок не увидит его из окна. Вся местность покрыта огромными камнями, каменными выступами и тихой голубой водой. На всём пляже ни души; Юнги интересно, как семья Хосока пришла к тому, чтобы купить такой изолированный летний домик. Юнги садится на корточки, чтобы поднять ракушку, большую такую и плоскую, что прекрасно помещается в его ладони. Он снимает обувь и позволяет бледным пескам просачиваться сквозь пальцы ног — чувство не совсем приятное, но это его взбадривает и греет стопы. Затем его ступня натыкается на что-то вроде геля, что-то холодное и плотное. Посмотрев вниз, он видит пробивающееся сквозь песок тельце медузы — в которое он только что наступил. — Блять! — выкрикивает Юнги, отскабливая со стопы трупик морского животного. — Блять? — откликается чей-то голос. Юнги думает, что это его эхо, только затем понимая, что тот голос слишком высок, слишком слащав и без тени злобы. Он осматривает берег, и там, метрах в десяти, держась руками за камень, находится юноша: его голова едва выглядывает оттуда. Есть что-то в том, как свет, свет раннего утра, обрамляет его, обрисовывая каждую мышцу на его плечах и утопая в копне его черных волос, как играет бликами на его загорелой коже, заставляя его выглядеть как что-то нечеловеческое. На его шее висит ожерелье со вставками из прозрачных стёклышек, ярких ракушек и жемчужин. Юнги сбит с толку видом юноши, чистотой его черт, несмотря на то, что тот только что сказал «блять». Юнги ещё никогда не встречал никого настолько безупречного; красота этого юноши поражает. Юноша смеётся, и, Юнги клянётся, этот смех приближает его ближе, этот переливающийся звук притягивает его, пока он не останавливается у основания камня. Он притягательный, и Юнги это не нравится. — Прости, я просто- я просто наступил на что-то, — отнекивается Юнги. Мальчик замолкает и вскидывает голову, рассматривая Юнги и моргая. До Юнги доходит. — Ты не говоришь по-корейски? Его награждают медленным покачиванием головы из стороны в сторону, будто тот не понял вопроса, но знал, что ответом служило «нет». Он, правда, выглядит как кореец. На самом деле, Юнги практически на сто процентов уверен, что этот паренёк — кореец. Не может быть, чтобы он не был корейцем. Но Юнги говорит: — Эй, всё хорошо. Я тоже иногда в нём ничего не смыслю, — он замолкает, — тогда ты, получается, турист? И снова эти непонимающие взгляды. Юнги вздыхает. — Где ты живёшь? — Здесь! Юноша улыбается, и это самая невинная вещь, которую Юнги когда-либо видел; его пухленькие щёчки чуть морщатся, а глаза превращаются в два маленьких полумесяца, и его губы, такие алые, размыкаются, чтобы обнажить ровные зубы. Не такого ответа ожидал Юнги, но он на этом не задерживается просто из-за того, каким счастливым выглядит этот паренёк. В подкорке Юнги жжётся один вопрос, тот, который Юнги ещё никому не хотелось задать раньше: — Как тебя зовут? Юноша смотрит с секунду, а затем выпускает серию кратких звуков, и Юнги даже не знал, что из горла может вырваться что-то подобное. — Бля, скажи снова. — Блять! Паренёк смеётся себе под нос, и Юнги знает, что уже плохо влияет. Он говорит своё имя ещё раз; звучит прекрасно, но определённо не по-корейски. Юнги смотрит на юношу перед собой, всматривается в лицо и решает, что тому подойдёт простое имя, какое-нибудь распространённое, которое Юнги не забудет. — Буду звать тебя Чимин. Когда «Чимин» ничего не отвечает, Юнги поднимает пальцы вверх и спрашивает: — Хорошо? И снова появляется эта улыбка, Чимин тоже поднимает вверх большие пальцы и говорит: — Хорошо! — и это, наверное, самое милое, что Юнги видел за последнюю неделю. Юнги поднимает ногу и ставит её босой ступней на выступ камня. Он чувствует взгляд темных глаз Чимина, скользящий по его ноге, и почти убирает её, только вот рука Чимина рвётся вперёд и цепляется за его лодыжку. Юнги от этого чуть не падает, всё же удерживаясь на камне. Прикосновения у Чимина нежные, а кожа слегка скользкая. Он выдвигает ногу Юнги вперёд, и то, как он осматривает икру Юнги и его стопу с чувством, граничащим с удивлением, жутко смущает. Он одаривает Юнги яркой улыбкой: — Красиво. Юнги думает, что этот малой немного странный. — Моя нога красивая? — Юнги смеётся себе под нос, планируя позже кинуть этим комплиментом в лицо Хосоку. Чимин смеётся. — Нога. — Да, это моя нога, — он берёт Чиминовы запястья и убирает их со своей лодыжки, — не трогать. Он клянётся, что паренёк дуется. — "Да" трогать? — Нет. Юнги убирает ногу, закапывая стопу в песок. — Как долго ты сегодня плавал? — он проговаривает это медленно и чётко, словно разговаривает со своей бабушкой. Чимин настигает Юнги сзади и обдаёт того водой, что Юнги совсем не оценивает. Прямо за камнем, делает вывод Юнги, должно быть, целый пруд воды. — Я люблю плавать! Я всегда плавать! Это не отвечает на его вопрос, но Юнги помнит гладкость его пальцев; если они не были сморщены, то он, должно быть, плавал совсем недолго. Юнги хочет погрузить собственные ноги в воду — люди ведь этим обычно занимаются на пляже, правильно? Он ходит по камню, но Чимин только снова обрызгивает его. — Нет! — Хорошо, тогда я просто сжарю свои ноги здесь. Он знает, что Чимин не понимает его, но тот кажется довольным тем, что Юнги не зашёл на его сторону. Он не раздражён из-за Чимина, не так, как он думал, что будет, но возможно это всё потому, что это кто-то новый и не Хосок. Чимин, правда, плохо знает корейский, понимает Юнги в течение нескольких минут, а всё, что он знает, странным образом ограничено разговорами о море. У него акцент, который Юнги никуда не может отнести, и, кажется, он всем сердцем желает использовать в своей речи как можно больше корейского, несмотря на то, что не разговаривает на нём бегло. Когда Юнги говорит Чимину своё собственное имя, Чимин осторожно его повторяет и хихикает. Он отличается от всех, кого Юнги когда-либо встречал за всю свою жизнь, и он не может объяснить этому причин. Но это отличие в хорошем смысле. Разговаривать с Чимином одновременно и сложно, и легко. Сам разговор идёт своим ходом; Юнги не приходится думать о том, что сказать, потому что он мог бы сказать что угодно и Чимин всё равно бы слушал. Он пытается не смеяться над ошибками Чимина, вместо этого повторяя слова юноши с правильной расстановкой. То, как Чимин опирается своей пухленькой щёчкой на руку и просто впитывает всё, что говорит Юнги, очень мило. Прежде чем Юнги уходит, Чимин перехватывает его руку и нежно за неё цепляется. — Подожди, — у Чимина так много улыбок, и как только он должен уйти, когда Чимин так ему улыбается? — Мы друзья? Вопрос практически шокирует. Юнги никогда не заводил друзей легко; если уж на то пошло, то его можно отнести к неприветливым или необщительным персонам. Но если Юнги скажет «нет», то будет сущим монстром. Поэтому он говорит: — Конечно, Чимин, мы можем быть друзьями, — и лицо Чимина начинает светиться словно лампочка. Он отпускает руку Юнги, и последнее, что Юнги слышит перед тем, как вернуться в летний домик — это окликающий голос Чимина: — Пока, Юнги! Увидимся! *** — Хосок. Хосок переворачивается, голос полон сонливости: — Да? Ты не спишь? Я тут тоже бодрячком. — Не, я иду на пляж. Принести тебе ракушку, если найду какую-нибудь классную? — Ага, — Хосок лениво улыбается и снова прижимается к подушке, — спасибо, Юнги, люблю тебя. Этим он зарабатывает шлепок по голове, но Юнги всё равно принесёт ему ракушку. Он направляется в то же место как и утром раньше, очищая ракушки от песка и пытаясь избегать мертвых тушек медуз. Затем он слышит: — Юнги! Здравствуй! — и это произнесено таким милым голоском, что просто музыка для его ушей. Видеть, как Чимин машет ему так радушно в такое раннее утро, очень освежает и заставляет Юнги забыть о том, что он редко просыпается раньше полудня. — Эй, Чимин, — Чимин снова расположился у того же края, будто у него там зарезервировано или будто он смущается своего тела. Юнги не думает, что у того есть причина, чтобы стесняться; исходя из того, что он видит, у Чимина подтянутые руки, да и грудь тоже подкаченная. — Как дела? — начинает Юнги с простого вопроса. Чимин поднимает большой палец вверх и говорит: — Хорошо! — из-за чего Юнги тает (ну, если только чуть-чуть). Он наклоняется и выставляет руку, полную мокрых морских водорослей для Юнги. — Ты ешь? Он не может сказать, что когда-либо ел сырые морские водоросли, только что вытащенные из воды, раньше. — Нет, какого чёрта, Чимин? — и эта боль в глазах Чимина, эта чистая обида и стыд заставляют Юнги сказать, — Прости. Я имею в виду, я уже поел, — даже если это ложь, и Юнги голоден. Именно в этот момент он примечает что-то красное на Чиминовом горле, чуть выше его блестящего ожерелья. — Эй, что это у тебя на шее? — он указывает на отметину, и Чимин внезапно обхватывает своё горло обеими руками. — Это что, засос? — Юнги говорит это только за тем, чтобы поддразнить его. — Что? — Чимин сжимает свою шею сильнее, не встречаясь взглядом с Юнги. — Когда кто-то кусает тебя за шею, — Юнги бессмысленно объясняет это с помощью своей собственной руки, находя развлечение в ужасе Чимина. Тот всё равно не позволяет Юнги увидеть отметину. — Нет! Юнги думает, что, может, Чимину неприятно, и может ли быть такое, что эти отметины были там вчера; вспомнить он не в состоянии. — Всё нормально, — уверяет его Юнги, — не стесняйся. Он пытается убрать маленькие пальчики Чимина от пятнышка, но не грубо, а будто спрашивая разрешение. Чимин наклоняет голову и даёт рукам упасть. Одно можно сказать уверенно: это не засос. Шея Чимина, она уродлива, и как он не заметил этого раньше? На загорелой коже Чимина вырезано четыре линии, по две с каждой стороны. Они длинные и углубляются в его шею, немного свисая и показывая красную плоть. Он смотрит, как линии сжимаются с Чиминовым дыханием, практически всасываясь обратно в его кожу с каждым вдохом. Это напоминает Юнги о чём-то, что он видел раньше, но он не может думать о том, что это. Юнги на пробу пробегается пальцем по разрезам, проверяя их чувствительность и отмечая, что, Чимин слегка дрожит, однако ему, кажется, совсем не больно. — Чимин, тебя кто-то порезал? Он молчит, сосредоточившись на лице Юнги в поисках каких-нибудь намёков о значении слова, пока Юнги не изображает руками нож, полосующий горло. — Ой! Нет. Чимин сильно мотает головой. Он делает глубокий вдох, удерживая так много воздуха, сколько может, прежде чем продемонстрировать драматичный выдох. Юнги не знает, что значит это действие, но Чимин кажется довольным собой, поэтому Юнги не спорит. Юнги вспоминает кое-что, что он должен сделать. — Эй, где тут можно достать ракушки? — Чимин только моргает. Поэтому Юнги вытаскивает из песка маленькую ракушку и уточняет, — как это, только круче. И внезапно Чиминовы глаза наполняются светом, а улыбка становится очень яркой. — Подожди. Он указывает Юнги оставаться на месте и ныряет под камень. Юнги не слышит звука брызг (по правде говоря, он вообще ничего не слышит), но каким-то образом Чимин растворяется в море, что находится за ними. Он возвращается где-то через минуту, держа в руке самую поразительную ракушку, которую Юнги когда-либо видел. — Ракушка! Юнги берёт ракушку в свою руку, чувствуя её вес и восхищаясь тем, как её переливчатая нижняя часть играет со светом. — Вау. Эй, где ты это достал? — и Чимин пожимает плечами не так, будто не понимает, а так, будто это секрет. Затем он говорит: — Юнги. — Да, Чимин? — Мы — друзья. Да? Юнги смотрит на ракушку, затем на Чимина, не в силах сказать, что из них более идеально. — Да, я — твой друг, — ему интересно, почему Чимин так упрямо хочет это установить между ними дружбу как можно быстрее. — Хорошо! Когда Чимин улыбается, его глаза превращаются в маленькие дуги. Он не говорит Юнги, откуда достал ракушку. Вместо этого он забирается под воду и обдаёт ею Юнги. Полчаса часа спустя Юнги возвращается в пляжный домик весь в мокрую крапинку. Он обменивает с Хосоком полотенце на ракушку, что мерцает словно галактика. *** Когда Намджун в настроении покрасоваться, он сорит деньгами направо и налево. Поэтому, когда он говорит: "Пойдёмте поужинаем в суши-баре, чтобы полностью ощутить, что мы на пляже", Юнги не удивляется, когда обнаруживает, что идея Намджуна о «суши-баре» несомненно оборачивается одним из шикарнейших мест, куда только ступала нога Юнги. — У меня нет на это денег, — Юнги знает, что это правда, как только видит приглушённое освещение и современную обстановку. — Мы наберем побольше разной еды и разделим её, — ему интересно, как Намджун втянул Хосока в этот бред. — Тебе же нравится суши; будет вкусно. — Конечно, будет вкусно, — Юнги на пару с Хосоком слепо следует за Намджуном, указывающим на стол, слишком длинный для трёх людей. — Никто не будет платить сотню тысяч вон за дерьмовую еду. Возможно, бизнесмэн справа одарил Юнги забавным взглядом, потому что он только что сказал «дерьмовый», или, возможно, потому что он одет в шлёпки в четырёхзвёздочном ресторане. Но он всё равно усаживается — все они усаживаются, и Хосок никак не затыкается о том, как «это один из тех ресторанов, где они готовят еду прямо перед тобой, поэтому Намджун, возможно, сможет сделать пару заметок». А затем шеф приносит рыбу, сырую и неразделанную скумбрию, и Юнги сверлит её взглядом. — Что это за хуйня, — шепчет он Намджуну. — Это рыба, не будь таким. — Нет, я имею в виду, что это за хуйня, — и Юнги знает, что это; это короткие разрезы между глазом скумбрии и её плавником, которые открываются и закрываются: это жабры, которые имеются у каждой рыбы в море, и едва ли это новая для Юнги информация. Но он видел это совсем недавно, и та картина отпечаталась у него под веками и просочилась в его сны. Намджун кидает взгляд на Хосока, который, кажется, бездумно наслаждается прилюдным приготовлением рыбы. — Ты бредишь, Юнги. — Проехали. Юнги разворачивается, чтобы посмотреть на это шоу, но практически не смотрит на сие действие. Он дотрагивается до собственной шеи, почти неосознанно, и думает о том, как такие же разрезы выглядели на золотой коже Чимина. *** Третий раз, когда он видит Чимина, практически случайность. По крайней мере, он говорит так себе. Юнги гуляет по пляжу в полночь, полный молчаливой надежды, что Чимин тоже там будет. Со вниманием Чимина в нём просыпается эта необъяснимая, простая потребность в том, чтобы его узнали, и эгоизм. Юнги думает, что никогда не захочет, чтобы Чимин знакомился с Хосоком или Намджуном, потому что Чимин - это словно секрет, сокрытый в теле юноши. Но когда он видит Чимина той ночью — от мягкого света Луны его кожа отливает голубым, а волосы на вид словно шёлк — тот выглядит не как юноша, скорее как ангел, неземное существо, которое не может существовать на самом деле. Чимин устраивается у другого камня, но всё равно появляется так же неожиданно, как и в первый раз, что Юнги его даже не замечает. А его сладкий голосок всё ещё там, зовёт Юнги и притягивает его через холод песка: — Юнги! Привет, Юнги! Юнги чувствует себя таким особенным, таким безумно важным от того, что голос Чимина касается только его ушей. Практически бредово быть настолько очарованным всего лишь одним человеком, особенно принимая в счёт, что Юнги даже не знает настоящего имени Чимина или других вещей касаемо его. — Эй, Чимин, — отвечает он с улыбкой. — Юнги, — Чимин шепчет его имя, и Юнги наклоняется ближе, даже если рядом нет никого другого. — Мы друзь- — Да, Чимин, я — твой друг. Чимин молчит с секунду. — Хорошо, — в этот раз он не поднимает большой палец вверх, — тогда я могу показать тебе. — Показать мне что? «Он, правда, странный паренёк», думает Юнги, «чтобы плавать в такое время». Но Юнги не менее странен в своём желании найти его в такие часы. Улыбка юноши неуверенная, полная губа трясётся, и Юнги боится, что тот может заплакать. — Подойди сюда, пожалуйста. Чимин сдерживает слёзы, которых, возможно, совсем и нет, и указывает Юнги обойти камень. — И не бойся. Пожалуйста. Это звучит так, словно он учился говорить только для этого момента. Юнги медленно приближается к Чимину, смотря прямо вперед, и они впервые встречаются лицом к лицу по-настоящему без каких-либо валунов между ними. Мокрая от воды рука Чимина касается его щеки так мягко, прохладно из-за ночного ветерка, и он опускает глаза. Это самое удивительное, что видел Юнги за свою жизнь, и он даже не знает, на что он смотрит; перед ним бронзовая кожа Чимина, изгибы его груди, которые переходят в подтянутый торс — тело настоящего пловца - и прямо от ямочки его пупка начинается дорожка слёз, жемчужин цвета металлики, вкрапленных в его кожу. Маленькие осколки, напоминающие ноготки, что усеяли живот Чимина, переливаются словно жеода (1). Всеми оттенками лилового, изумрудного, голубого и серебряного. И на краю сознания Юнги онемело отмечает, что он видит. Чешуя. Чешуя усеяла Чиминов торс, словно тот упал в ванную с блестками и не очистился. Ближе к ребрам Чимина чешуйки становятся меньше, бледнее и обособленнее. А там, где должны быть ноги, их нет; вместо этого там начинаются длинные гибкие мышцы, свернувшиеся таким образом, как человеческие суставы предстать не могут. А чешуйки рассеиваются, переходя в длинный и жилистый полупрозрачный слой кожи; там где должны быть бедра и на конце тела - это выглядит словно хвост. Юнги не может вымолвить ни слова; он молчит, пока холодные пальцы Чимина не прижимаются снова к его щеке. Он кивает и пару раз сглатывает, проглатывая все неуместные слова. — Чимин, это-, — указательный палец зависает прямо над чешуйками. — Могу я потрогать? — Потрогать? — Чимин продолжает смотреть, в глазах плескается что-то сродни страху, — да. И он дотрагивается, тыльная сторона его ладони начинает чуть дрожать, когда натыкается на участок, где кожа усеяна чешуйками. И всё сливается плавно, без резких словно швы на ткани переходов. Невероятно; чешуйки на теле Чимина оказываются настоящими, а не иллюзией или игрой света. У него знакомые пласты кожи — жабры? — на грудной клетке над легкими, а Юнги может сложить дважды два: Чимин — не человек, и это одновременно и пугает Юнги, и притягивает. — Вау. Он ведет рукой ниже туда, где должны быть колени Чимина, и его глаза широко распахиваются, а челюсть встречается с землёй. — Это нормально? — Чимин такой притихший, такой нервничающий. Юнги честно ему отвечает: — Да. Всё хорошо. Он смеётся просто из-за шока, что он, в самом деле, трогает хвост, который является частью человеческого тела. — Это-- довольно-таки круто. Возможно, это всё его воображение или, возможно, это всё сон или иллюзия. Но он надеется, что это всё происходит взаправду; хвост на Чимине смотрится просто потрясающе, и Юнги, правда, не мог представить, как выглядели бы ноги Чимина, с самого начала. — Хорошо! — и на лице Чимина проступает облегчение вселенского масштаба. — Спасибо. Всё, что он делает, это смотрит, как Чимин опускает кончик своего плавника в полную песка воду, от чего поверхность покрывается волнами, похожими на серебряные ленты. Завораживающе. — Так ты, типа, живёшь в море? Чимин кивает, хихикая. — Но мне нравится здесь. Его глаза описывают круги от ног Юнги, затем возвращаясь к ним снова. — Потрогать? Пожалуйста. И Юнги не может ему отказать. Он садится на песок, скрещивая ноги, не заботясь о том, что его шорты могут намокнуть или что песок сам по себе очень холодный. Чимин подплывает к основанию камня, вытягивая хвост — настоящий хвост, Юнги, должно быть, сходит с ума — в воде и поворачивая свой торс так, чтобы дотянуться до ног Юнги. Юноша дотягивается до середины его бедра, и Юнги может прочувствовать каждую чешуйку напротив нижней части его голени. Ему щекотно, когда маленькие ручки Чимина гладят сначала его колено, затем вниз по его голени и снова поднимаются к бедру. Юнги успевает поймать его руку, прежде чем та заберется слишком высоко, под кромку его шорт, и Чимин награждает его вопрошающим взглядом, которому Юнги совсем не хочет потакать. Что, кажется, очаровывает Чимина больше всего, так это маленькие волосинки на ноге Юнги или его стопа, которую Чимин, поворачивая, осматривает со всех сторон. — У тебя две, — тихо произносит он. — Две чего, ноги? — он посмеивается, потому что эта мысль так проста, к тому же Юнги никогда раньше не задумывался, почему у него две ноги. — Да, думаю, ты прав. А у тебя один. — Один… — Один хвост. Странно говорить такое, знать, что у кого-то с человеческим торсом есть настоящий рыбоподобный хвост. Юнги слышал о таком только в сказках, какими Намджун любил пугать его, когда они были маленькими, в которых люди-рыбы завлекали моряков в лапы собственной смерти. И Юнги не хочет использовать слово «русал», но, смотря на Чимина, в голове не появляется ничего более подходящего. Внезапно у него появляется желание узнать о Чимине всё. Это больше, чем простое любопытство. Лунный свет освещает их, отражаясь в чешуйках на Чиминовом хвосте, и от этого у Юнги перехватывает дыхание. — Ты в порядке? Чимин спрашивает тихо, и Юнги понимает, что выглядит истощённым, потому что уже за полночь и он только что открыл для себя, что русалы существуют. — Да, я в порядке, Чимин, — он выпутывает ноги из хватки Чимина. Голова у Юнги плывёт; ему нужно прилечь. — Мы всё ещё друзья, хорошо? — Хорошо. Их окутывает тишина, и Юнги прислушивается к шепоту волн и ветра. Ему кажется, что каким-то образом Чимин только что стал ещё хрупче, словно Юнги необходимо его защищать. Когда Чимин прощается с ним в ту ночь, это выглядит так особенно — у них один секрет на двоих, полное доверие друг к другу. Сны Юнги наполнены образом чешуек и тем, как лицо Чимина выглядело под Луной. *** Чимин чудесен и одинок, и для Юнги это, возможно, самое грустное сочетание. Он рассказывает Юнги на ломаном корейском о своей семье — Юнги любит, когда глаза юноши светятся так, когда он не в состоянии сдерживать улыбку. С Чимином становится легче разговаривать, потому что Юнги становится более открытым, а Чимин всегда пробует новые слова, которые учит, иногда используя их в странном контексте, но Юнги мягко его исправляет. Однажды он говорит: — Ты научи корейскому, пожалуйста? — и, конечно, Юнги соглашается. У них "уроки" по утрам и поздним вечерам: Чимин указывает на вещи, а Юнги медленно произносит необходимое слово: — Это птица. А там стоит дом. А это мой нос, Чимин, перестань, пожалуйста, его трогать. Или они занимаются грамматикой, когда Чимин пробует бессмысленные предложения, а Юнги терпеливо их перестраивает. Трудно объяснять что-то, когда Чимин не понимает, или переучивать заново понятие, когда он забывает это на следующий день. Юнги никогда раньше никого ничему не учил, не говоря уже об обучении целому языку. Его собственный корейский наполнен слэнгом, матом и сокращениями, что ничуть не хороший путь, чтобы должным образом изучить язык. Он берёт то ничтожное количество денег, что он взял с собой, и совершает налет на отдел детской литературы в книжном, принося с собой на пляж книги, чтобы Чимин учился читать; он пишет на песке хангыль и клянётся, что моментом пика его гордости был тот момент, когда Чимин погрузил пальцы под воду и написал их имена на песке с широченной улыбкой. Его почерк, по сравнению с Юнги, аккуратный, он подражает правильному шрифту с книг, боясь испортить надпись и сделать её нечитаемой. Вещи, на которые Чимин указывает в книгах с любопытством, говорят Юнги о том, как много Чимин не видел прежде: кошки, собаки, мороженое — и Юнги хочет показать ему это всё. Он достаёт телефон и показывает Чимину картинки всего, что он захочет увидеть (и в то время, как Хосок постоянно подшучивает над Юнги за то, что тот не выпускает свой телефон из вида, Юнги позволяет Чимину играть в игры и слушать песни с ничтожной долей сомнения). Юнги и не замечал, как много вещей упускает из виду: когда Чимин произносит: "Мне нравится этот цвет", указывая на водоросли на одной из сторон камня, о существовании которых Юнги не знал; или когда Чимин спрашивает: "Столько их там?", и в его глазах отражаются звёзды, которых Юнги никогда не видел. Возможно, самым любимым моментом Чимина в изучении корейского является момент, когда он наконец-то может сформировать вопрос. Юнги не отвечал на такое большое количество вопросов в своей жизни, но ему нравится. То, как Чимин не спускает взгляд с его рта во время ответа, будто созерцание губ Юнги поможет ему стать более успешным учеником — Юнги нравится внимание, то, как Чимин укладывается на бок и устало кивает головой у песка на всё, что скажет Юнги. У него практически всегда слышен акцент в том, как он не может в полной мере озвучить гласные звуки или улучшить интонацию, но Юнги думает, что это мило. Он начинает играть с Чимином в интервью, и они продолжают заниматься этим до восхода солнца. — Как много у тебя лет? — Ты имеешь в виду, сколько мне лет? — Чимин краснеет и кивает. — Мне двадцать четыре. Я старый, — он любит смех Чимина. — А как насчёт тебя, сколько тебе лет? Чимин с секунду молчит, выстраивая слова. — Мне… эм… — он рисует число на песке: 22. — Теперь, какая тебе нравится еда? — Любая, — он, правда, хочет пропустить волосы Чимина сквозь пальцы, просто чтобы узнать, насколько они мягкие. — Шашлыки из баранины хороши. Грустно осознавать, что Чимин никогда не пробовал шашлык из баранины, хотя бы ту паршивую версию из круглосуточного магазинчика. — Мне нравится рыба. — Я догадался, — он смотрит, как Чимин погружается в воду, пока она не охватывает его по грудь и плечи, — Мальчик с хвостом. Чимин бросает на него быстрый взгляд. — Это я? — Да. А затем он обрызгивает Юнги, не заботясь о том, что у того намокнет одежда. Чимин вытягивает руку над головой, на ощупь отыскивая стопу Юнги, и удовлетворённо вздыхает, когда пальцами ловит пальцы ног Юнги. — Мальчик с ногами. Они промокают до нитки за три минуты, единственными звуками в ту ночь являются бьющиеся о камни волны, тихие смешки Юнги и высокий смех Чимина. Юнги забывает, что лето скоро подойдёт к концу. *** Юнги закрывает книгу с тихим звуком и смотрит на Чимина в ожидании. — Тебе нравится эта история? — он читал сотни историй, которые были лучше этой, но Чимину, кажется, нравится эта. Шёлковые чёрные волосы подпрыгивают при каждом кивке. — Да. Это моя любимая, — Чимин проходится пальцами по гладкой обложке, — Юнги, можно теперь мне рассказать тебе историю? Он посмеивается и откидывается на камень, запихивая книгу в сумку. — Конечно. Если не знаешь какое-то слово, то просто опиши его. В глазах Чимина появляется огонёк, и он елозит на песке, горя от возбуждения и пытаясь устроиться поудобнее. — Хорошо. Однажды — тебе нравится такое начало? — Да. Отлично, Чимин. — Хорошо. Однажды живёт на свете мальчик, которого на корейском зовут Чонгук, — Юнги вспоминает нелюбовь Чимина к использованию других времен, кроме настоящего, и ухмыляется. — И Чонгук любит воду как я, но он не умеет плавать. Однажды он на… лодка? Да, лодка. И он падает в воду! И он… и он… не может проснуться. Юнги думает, настоящая ли эта история. — Он утонул? — Нет, — Чимин улыбается так ярко, — мой друг находит его и спасает его, — тогда история, должно быть, произошла на самом деле, — Он изменяет Чонгука в кого-то вроде меня. И мы — друзья, и мы можем плавать вместе, — через секунду он добавляет, — И мы жили долго и счастливо. — Какая хорошая история, — говорит Юнги, — мне бы хотелось когда-нибудь познакомиться с твоим другом. Чимин кладёт ногу Юнги к себе на хвост. Чувство серебряных чешуек на его голени стало практически естественным явлением. — Нет! Я хочу Юнги только для себя. Юнги нравится эта идея. Потому что Чимин является его секретом, словно что-то, что может быть только у Юнги, и он никогда раньше особо не чувствовал подобного. — Что ты будешь делать, когда я уйду? — он произносит это в шутку с усмешкой на губах, но как только слова озвучены, в них чувствуется тяжесть. — Я буду… — Чимин чуть смеётся себе под нос, гладя пальцами колено Юнги. — Я не знаю, как объяснить. Его рука находит волосы Чимина так легко; его пряди слегка влажные, слегка запутанные, но Юнги они очень нравятся. Ему нравится всё, что касается Чимина. — Это нормально. И это нормально, потому что Юнги сам не знает, как сложить это в слова. *** В последнее время Чимин играет в игру «Я забыл», что Юнги не очень-то прельщает. — Как сказать это? — и он указывает на птицу над ними. — Я забыл. Поначалу Юнги думает, что в этом нет ничего плохого. Но вскоре это начинает касаться всего, начиная от «сандалей» и заканчивая «Который час?» — Почему ты так много забываешь? — спрашивает его Юнги одной ночью. — Я не специально, — Чимин дуется, — это случайность. Он чуть двигается, чтобы быть лицом к лицу с Юнги, хвостом слегка касаясь бедра Юнги. Рука Чимина поднимается вверх и нежно касается щеки, из-за чего Юнги на секунду вздрагивает. — Что это? — подушечка большого пальца медленно оглаживает щеку Юнги. Юнги даже не может понять, о чём его спросили, пока Чимин не повторяет свой вопрос. — Ах, это-- это моя щека. — Щека, — еле слышно шепчет Чимин и ведёт ладонью по подбородку Юнги, где его большой палец может легко скользить по губам парня. — А это? Что-то в его глазах меняется, появляется что-то опасное, отчего у Юнги всё горит. — Губы, — он не может найти в себе сил, чтобы произнести это уверенно, особенно когда Чимин высовывает язык и проходится им по своим губам. — Я знаю, что говорил тебе это раньше. У Юнги странно бьётся сердце, а горло суше обычного. Чимин на секунду прикрывает глаза. — Губы, — Юнги практически не может его услышать. Чимин возвращается к щеке Юнги, с нежностью оглаживая её большим пальцем, от чего Юнги слегка вздыхает. — А что--, — Чимин умолкает и наклоняет голову. Он словно в замедленной съёмке склоняется и нерешительно прижимается губами к уголку рта Юнги. Юнги сидит тихо, позволяя ощущению губ Чимина проникнуть под кожу. — Это… поцелуй, — он пытается смягчить голос, звучать спокойно, но тот всё же немного дрожит. Технически, это поцелуй, но не тот поцелуй, которого Юнги желает или жаждет, или о котором он готов молить: в котором он может проникнуть языком в рот Чимина, в котором они бы отрывались друг от друга, только чтобы поймать немного воздуха, и делали бы это снова и снова, в котором он мог бы испробовать на языке все малейшие вздохи и звуки, которые покидали бы Чиминов рот. Чимин говорит: — Это похоже на… И Юнги знает, что Чимин ждёт; ждёт, что Юнги скажет ему слово, которое следует использовать. Но когда Юнги думает об этом, то в мыслях не возникает ни одного слова, которое могло бы описать, на что это похоже. — Покалывание? — предлагает он. Но это не подходит — покалывает только кожа Юнги, прямо в уголке его рта. Это больше похоже на ощущения в его груди, внизу его живота, там всё скручивается, и Юнги ненавидит себя за то, что чувствует такое. — Что-то новое? Этому нет определения, и это волнует Юнги, потому что он часто чувствовал подобное в последнее время. — Я не знаю! — Чимин смеётся так, что его глаза превращаются в дуги. Оба падают на спины, во все глаза глядя на закатное небо, хвост Чимина лениво держится в воде. И Юнги нужно его спросить. Он поворачивает голову и произносит: — Чимин. — Да? — Ты, правда, всё забываешь? Случайно? Чимин вздыхает и молчит некоторое время, вокруг становится так тихо, что Юнги чуть не спрашивает его снова. Затем надвигается волна, перекрывая песни ночных сверчков, но Юнги не пропускает Чиминово «нет». *** — Принеси мне ещё ракушку, — Хосок откусывает немного фруктового льда и резко вздрагивает. — Чёрт. Забыл, что оно ледяное. — Тупица, — закатывает глаза Юнги. — Зачем тебе ещё ракушки? Над их головами медленно работает потолочный вентилятор, но Хосок всё равно продолжает яростно обмахивать себя руками, от чего чуть не ломает своё мороженое. — Потому что у тебя, возможно, их штук двадцать, а мне бы только одну, не знаю. Типа сувенира, но за бесплатно. А другое очень даже сладкое. Он думает о Чимине (что в последнее время случается очень часто) и об ожерелье на его шее, со всеми этими ракушками и украшениями из стекла. Некоторые вещи можно найти лишь в море. И Чимин знает, где их найти: в местах, куда не может попасть человек. — Я нашёл только одну ракушку. Но я буду глядеть в оба, чтобы найти ещё одну, такую же крутую. Хосок чуть не давится мороженым. — Ты что? — Господи, я сказал, что постараюсь найти ещё одну. — Нет, я имею в виду, ты нашёл только одну ракушку? — вид у него скептический. Юнги это не нравится. — Тогда какого чёрта ты делал каждые утро и ночь? Внезапно время будто останавливается и всё кажется очень опасным. — Просто гулял, — это первое, что приходит к нему на ум, но Хосок едва ли убеждён. — Мы на пляже, поэтому я подумал, что стоит этим насладиться, пока есть возможность. И мне не хочется видеть твоё лицо дольше положенного. Смех Хосока — это единственное подтверждение тому, что его не разоблачили. — Хорошо, хорошо. Хотелось бы разрушить как-нибудь твою вечеринку, но, ты же знаешь, что я всегда пакуюсь медленнее, чем ты. Серьёзно, я понятия не имею, как ты можешь просто запихать всё в свой чемодан и-- — Пакуешься? — Юнги давно не слышал этого слова — или думал о нём — и понимает его значение лишь секундой позже. — Типа чтобы уехать? Парень кивает и откусывает ещё немного льда. — Мы говорили об этом прошлой ночью, помнишь? Ты, наверное, не обратил внимание. Да, мы уезжаем через три дня. Через четыре, если будет шторм. А Юнги в некотором роде начинает понимать это; он знал, что в конце концов ему придётся уехать, но это «в конце концов» казалось таким далёким. — Ты в порядке, Юнги? — Да, — Юнги не в порядке. У него в брюшине брешь. — Кто знает, может, начну собираться сегодня ночью. Мне уже надоел этот твой дурацкий домик, знаешь ли? Он не хочет возвращаться домой. *** Возможно, то, как сильно значит Чимин, это жалко. Потому что для Юнги полудень даже не существует. Его заботит только время, когда он с Чимином. Это единственное время дня, которого он ожидает с нетерпением. И этой ночью, в особенности, он, кажется, нуждается в Чимине больше всего. Через пару дней его больше не будет, а время всё утекает. Поэтому Юнги нужно увидеть Чимина; жажда растёт с каждой секундой. Но его нет. На том месте, где Чимин обычно устраивается на песке, холодно и пустынно. Вместо этого за камнем из воды выглядывают две головы. Ни одна из них не принадлежит Чимину. Сначала это пугает Юнги; никто не должен был найти Чимина, не на таком пустынном берегу. Но что-то привлекает внимание Юнги, поблёскивая под волнами. Он видит линии на их шеях, прямо как у Чимина-- должно быть, они — друзья Чимина. Парень с тёмными волосами и большими глазами выкрикивает: — Ты — Юнги? Юнги вспоминает историю, которую ему рассказал Чимин, в которой человеческий мальчик утонул и получил хвост. Это, должно быть, он; у него чистый корейский, если не брать во внимание пусанский диалект. — Да, а ты-- ты знаешь Чимина? Оба кивают, а затем темноволосый заговаривает снова: — Я — Чонгук, а это Тэхён. То есть, это не настоящее его имя, но, эм, — он выглядит робким, — В любом случае. У нас есть новость. Голову тут же начинают заполонять самые ужасные мысли. — Всё в порядке? Чимин же в порядке, правда? — Чимин в порядке. Ну, не совсем, — юноша практически нервничает, — В последнее время он был грустным. Мы больше не можем его убедить пойти с нами куда-нибудь. Он всё говорит и говорит о том, как сильно хочет иметь ноги. Юнги это предвидел, учитывая разинутый рот каждый раз, когда тот касался ног Юнги, и тот печальный блеск в глазах, когда он их упоминал. — Послушай, если бы я мог отрезать себе ноги и отдать их Чимину, я бы так и сделал. Я просто хочу, чтобы он был счастлив. Странно говорить о Чимине с кем-то посторонним. — Мы бы сделали то же самое, — говорит Чонгук, — именно поэтому я хотел рассказать тебе. — он прочищает горло, — о том, как они помогли мне приобрести хвост. Мы можем дать Чимину ноги. Или, по крайней мере, это можешь ты. Мир вокруг него останавливается; всё на пляже замолкает. И Юнги знает, что ему не следует быть таким, но самая его глубина души наполняется чистой надеждой. — Ты серьёзно? — у него трясутся руки, и он не уверен почему. — Это бы сделало его таким счастливым. Юнги практически может вообразить улыбку Чимина, увидеть, как тот поджимает свои пальцы на ногах или сгибает ноги в коленях. — Но это не легко, — говорит Чонгук, — ему будет очень больно. А ещё этот процесс может занять около месяца. И, когда у него появятся ноги, он никогда не сможет вернуться. У него никогда снова не будет хвоста. Его глаза печальны, как и глаза Тэхёна, хотя тот не произнёс ни слова. А Юнги уже принял то, что не сможет любить Чимина так, как желает этого. Мысль о надежде кажется практически преступной, практически эгоистичной. Всё, что его заботит, это чувства Чимина, но он не желает причинять Чимину боль. Тот, которого зовут Тэхён, что-то говорит на их изящном языке, и Чонгук переводит: — Он говорит, что Чимин никогда прежде не говорил о поверхности. А затем он встретил тебя, и сейчас одержим этим. Чимин любит море, но он видит в тебе что-то, что, мы думаем, ему суждено испытать. Юнги требуется время, чтобы всё переварить, потому что он не верит в судьбу или предназначение или что-то подобное, но он знает, что никогда не сможет отпустить Чимина, с самого первого дня. — Я не хочу отбирать у Чимина дом. Отбирать его у вас. — Ты не отбираешь его, — говорит Чонгук, — потому что он отдал бы себя тебе, не задумываясь. Существует так много причин, чтобы не согласиться, отказаться от Чимина, потому что всё, что они знают, это летний практически-роман, а у Юнги жизнь так отличается от той, которой он жил эти несколько недель. И теперь перед ним юноши, которые так сильно беспокоятся о Чимине, что это исходит от их тел волнами, но у всех трёх есть кое-что общее: Чимин. — Это выбор Чимина, — вздыхает Юнги, — пожалуйста, спросите его. Не говорите ему, что я знаю. — Конечно же, Чимин ответит «да». Я буду по нему скучать, — в тоне Чонгука скользит такая определённость, будто Чимин уже отказался от всего, кроме студента без социальной жизни и с худыми ногами, — но так он будет счастливее. Я, правда, рад, что нам случилось познакомиться с тобой. Тэхён знает Чимина вечность, и они спасли мне жизнь. Ты ему дорог. Юнги позволяет свету раннего утра опуститься на пляж и не может вообразить жизнь без Чиминовой улыбки и без его смеха. — Да, — он смотрит на друзей Чимина и в их печальные глаза, — Мне тоже было приятно познакомиться с вами. *** Когда небо разверзлось, Юнги начал пить. На улице шёл проливной дождь, набиравший силу с каждой новой бутылкой пива, которую с шумом открывал Юнги. — Ты в порядке? — Намджун сидит, уставившись в окно. — Я? Да, — он не в порядке, — Просто фантастично. Великолепно, блять. Намджун кивает. — Поверю тебе на слово. По крайней мере, ты — не Хоби; этот парень заперся в комнате и, вероятно, писается от страха у себя под одеялами, — он берёт одну из бутылок Юнги и шумно открывает её для себя. — Люблю штормы. Это просто безумие, как могущественна может быть природа. Есть вещи, что людям не под силу. — Сумасшествие, — но Юнги не вслушивается, сосредотачивая внимание на темноте небес и на том, что его немного тошнит. Он никогда не видел шторм у моря, но выглядит это плохо. Правда, плохо; деревья вдалеке практически полностью погнулись от ветра, дом трещит, над почерневшим морем ясно видно небольшие воронки дождей, которые, прежде чем рассеяться, с каждым разом подплывают ближе к берегу. Молния выглядит как проблесковый огонь, а гром звучит как басы в песнях, которые слушает Хосок. Юнги хочет, чтобы всё прекратилось, но вокруг ни намёка на успокоение погоды. Поэтому он открывает ещё одно пиво. Он надеется, что Чимин в безопасности. *** Юнги до ужаса боялся возвращаться на пляж. Впервые с приезда в дурацкий пляжный домик Хосока он хочет просто свернуться калачиком на постели в ворохе простыней, с работающим кондиционером и питьевой водой в комнате. Но он всё же идёт туда, нуждаясь в том, чтобы знать, что Чимин в порядке, но не желая правды. Поэтому Юнги отвлекает себя весь путь, рассматривая жёлтые цветочки, на которые ему обычно было бы наплевать, или останавливаясь, чтобы посмотреть как маленький крабик перебирается по песку. Когда он слышит: — Юнги! Здравствуй! — то будто слышит Чиминову улыбку; Юнги клянётся, что это чистейший звук в мире. Он снимает сандалии и бежит к обычному месту Чимина у камня. Снова видеть лицо Чимина заставляет его забыть о том, что стресс существует. Он не может сдержаться; он склоняется напротив Чимина, чтобы посмотреть тому в глаза, и берёт пухлые щёчки Чимина в свои ладони. — Ты в порядке, - шепчет он, — я подумал-- шторм-- — Тсс, — Чимин приставляет свой небольшой пальчик к губам Юнги и сталкивает их лбами. — Под водой не плохо. Только наверху. Юнги не может ответить, врёт тот или нет — он кажется другим, возможно, из-за того, что его качают волны. Но когда он улыбается, Юнги вынужден поверить ему. И Чимин укладывает руку прямо поверх ладони Юнги, прижимая её к своей щеке в самом заверяющем жесте. — Юнги, — говорит он, а Юнги ничего не отвечает, потому что ему нужно сконцентрироваться на моменте, — Можно мне посмотреть на твою ногу? Юнги чуть посмеивается, потому что скучал по этому. Скучал по Чимину. Он укладывает ногу поперёк жилистого хвоста Чимина, солнце на котором отражается словно блёстки или звёзды, рождая калейдоскоп на песке. Ощущение рук Чимина, изучающих выемки его колена и голени, сосредоточенность, колыхающая в его нежном взоре, всё это практически имеет лечебный эффект. Большинство времени Чимин убивает на изучение колена, сгибая его и разгибая в суставах, пробегаясь по нему пальцами каждый раз, когда проделывает путь от голени до бедра. Он выглядит отчаявшимся, и Юнги желает дотянуться до него и помочь ему, коснуться его. Единственный раз, когда он отворачивается от ноги Юнги, происходит, когда он скользит пальцами практически-слишком-высоко и встречается взглядом с Юнги, чтобы только произнести: — Я хочу ноги. Он не знает, как на это ответить, поэтому просто смотрит — впивается взглядом в небольшие луны Чиминовых ногтей и в то, как смотрятся его руки, когда тот скользит ими по бедру. И он бормочет, "Прости", потому что ему жаль; он хочет, чтобы у Чимина было всё, и он хочет дать Чимину это всё, но он не уверен, стоит ли ему это делать. Чимин двигается, касаясь дыханием щеки Юнги, и тот чувствует, что оба дрожат. Он не убирает руки с ноги Юнги, слегка надавливая на колено, и придвигается ближе, щекоча горячим дыханием губы и линию челюсти парня. И Юнги понимает, что вот сейчас они поцелуются, но едва ли он взволнован этим — Чимин идеален, в нём всё, чего желает Юнги во всей Вселенной — и всё же он — не человек. Часть его понимает, что им никогда не суждено быть вместе и они не будут, но в этот момент все тревоги в нём вдруг затихают. Потому что Юнги — эгоист, он получает то, что хочет, а он хочет Чимина и их поцелуй. Он знает, что всё это обречено — он понимает, что всё вокруг него обречено — но всё равно целует Чимина так нежно, что задаётся вопросом, случился ли поцелуй в самом деле. Поцелуй выходит мимолётным, лёгким и чудесным, и они отстраняются так медленно, что у Юнги кружится голова. Голос ослаб: — Ты снова забыл, как это называется? — Нет, — Чимин потирается носом о нос Юнги, — это поцелуй. Он придвигается, чтобы поцеловать Юнги снова, всего лишь на краткий миг, просто касаясь губами губ. — Это поцелуй. Он повторяет это снова и снова, когда Юнги напирает на его губы с каждым разом всё отчаяннее, между поцелуями и вздохами тонут слова «это поцелуй, это поцелуй», и Юнги нужно его целовать; если ему придётся ждать ещё один день, хоть одну секунду, он клянётся, что погибнет. Поэтому он кусает Чимина за губу и проводит по ней языком, и рука Чимина слабеет, опускаясь на его колено, пока сам он поворачивает голову и сразу же отвечает Юнги на поцелуй. То, как они не могут насытиться друг другом, практически граничит со стыдом. Когда Чимин слегка приоткрывает глаза между поцелуями, они стеклянные, но Юнги может чувствовать страсть, стекающую с его губ. Он никогда не желал кого-то так сильно. Рука скользит к обнажённой груди Чимина, и он зацеловывает каждый участок Чиминова лица: его щёки, нос, веки. Звуки, что издаёт Чимин, преступны: от тихих вздохов «Юнги» до шепота на том прекрасном языке, которого Юнги никогда не познает. Когда Юнги касается губами его челюсти, в этом нет ничего, кроме сосредоточенности и туманности, вызванной всеми этими чувствами. Но когда он скользит ниже, ото рта к Чиминовой шее и горлу, то замирает. Эти жабры, клапаны на его коже, словно громкий будильник с утра: им никогда не суждено быть вместе. Чимин — не человек. Он пытается посмотреть Чимину в глаза, но ничего в них не видит; Чимин всё ещё проходится губами по губам Юнги, обхватывая его лицо и наклоняя голову так, что не понимает, что Юнги не двигается. — Чимин, — он пробегается пальцами по бокам Чимина, чтобы вырвать его из этого состояния. — Чимин, остановись. Чимин раскрывает глаза, тяжело дыша. — Остановись? Но мне… нравится это. Он снова склоняется к нему, глазами умоляя Юнги поцеловать его, и Юнги прилагает все свои усилия, чтобы отказать. — Мне тоже это нравится, — ему страшно это признавать, — но мы не можем. Я — человек. Ты живёшь в море, а я даже не живу на Чеджу, — он звучит так жалко, когда говорит всё это вслух. — Чимин, послушай, ты очень важен для меня. Именно поэтому мы не можем продолжать. Он хочет поцеловать Чимина ещё раз. Чимин берёт лицо Юнги в свои ладони и пробегается большим пальцем вдоль его щеки. — Помнишь, когда ты сказал-- «покалывание», так ты сказал? — палец приближается к губам Юнги с каждым поглаживанием. Юнги, правда, правда, хочет поцеловать его снова. — Это кажется особенным. Чимин никогда прежде не использовал это слово; оно всплывало в книгах и песнях, но Чимин никогда его не произносил. Но «особенный» — правильное слово. Юнги притягивает Чимина за талию и просто его обнимает. Он держит Чимина в руках так, будто умрёт, если отпустит. А Чимин прикрывает глаза и слегка шлёпает хвостом по песку. — Да, — говорит Юнги, — я тоже это чувствую. И единственным звуком на какой-то промежуток времени становится белый шум волнующихся волн и морского воздуха. Затем Чимин едва слышно шепчет, практически в страхе: — Я могу получить ноги. Я знаю, как. Юнги выводит большим пальцем круги на Чиминовой коже. — Не причиняй себе боль, Чимин. Это того не стоит. Я буду здесь летом, но-- — Я хочу их, — улыбка у Чимина такая яркая, что целая Вселенная меркнет по сравнению с ним, — есть много вещей, которые я не знаю. Мне плевать, если это плохо для меня. Оба смотрят в одном направлении, не отрывая взгляда от сияющего хвоста Чимина. — Представь мои ноги, Юнги, — говорит он, — Они были бы прекрасными. Как твои. — У тебя ноги были бы даже лучше моих, — шутит Юнги, — решать тебе. Если хочешь ноги, я тебе помогу. Чимин чувствует облегчение, его глаза сверкают, а голова врезается в уголок плеча Юнги. И всё, чем они занимаются, это просто сидят там, но они словно тонут — словно целый мир возрастает над ними и Чимин решил перевести дух. *** Он тормошит Хосока глубокой ночью, пока тот не просыпается, всё в голове смешалось и всё, о чём он может думать, это один маленький червячок мысли. — Хосок. Его друг бормочет что-то, волосы его торчат во все стороны, а на подушку стекает струнка слюны. — Что? Да? Я проснулся, — глаза у Хосока всё ещё закрыты, и едва ли он выглядит проснувшимся. — У меня есть вопрос. — Да? Вопрос кажется глупым, особенно когда он раздумывает над ним, но он слишком истощён, чтобы сказать вечное «забей», вылетающим из его рта, поэтому он выплёвывает: — Как там называется фильм, тот диснеевский, где, как ты говорил, была горяченькая принцесса? Тот с— с русалкой? Хосок зарывается лицом в подушку. — Ну не знаю, чувак. Русалочка? Ариэль - горяченькая штучка, наверное, — он смачно зевает и затем засыпает. На следующий день Юнги идёт в местный комиссионный магазин, чтобы купить древний видеомагнитофон и кассету с «Русалочкой» за пятнадцать тысяч вон. Намджун обнаруживает его после ужина и перед его походом к Чимину за просмотром мультфильма в третий раз подряд, по его щекам размазаны слёзы, безобразно собравшиеся у носа. — Что за чёрт ты натворил в этот раз? Юнги высмаркивается в рукав, не отводя глаз от маленького экрана. Там последняя сцена, когда Ариэль выбегает из воды словно спасательница Малибу, бросаясь в раскрытые руки своего принца. — Ну что за дерьмо, Намджун! — Юнги разочарованно машет в сторону экрана. — Они так счастливы, это нечестно! Она просто выплыла из ёбаного океана, будто в этом нет ничего особенного! Намджун вздыхает и усаживается на ручку дивана. — В настоящей версии она совершает самоубийство и превращается в морскую пену. Если тебе от этого полегчает. Легче не становится. Но Юнги всё равно просматривает фильм ещё раз (и, возможно, плачет немного сильнее). *** Больше чем волны, Чимин напоминает песок; он безмолвно просачивается в каждый уголок Юнги так, что тот не может избавиться от него, и каждый раз, думая, что уже покончил с Чимином, находит что-то ещё, с ним связанное. А ещё он крошечный (в хорошем смысле, такой крошечный, что Юнги может обхватить его ладонь своими пальцами). Он должен собирать вещи, но он с Чимином. Юнги сидит на песке, не заботясь о намокающих шортах, а Чимин обхватывает руку Юнги и позволяет своим смольным волосам промакивать его плечо. Никто из них не говорит о плетёной сумке, мрачно восседающей на песке, но по тому, как Чимин практически трясётся, Юнги может понять, что тот хочет поговорить об этом. — Знаешь, тебе не обязательно это делать, — Чимин смотрит на него словно дитя, — если ты сохранишь хвост, но будешь здоровым. Сможешь плавать с друзьями и заниматься тем, чем вы занимаетесь в подводном мире, всю жизнь. Чимин улыбается. — Я знаю море. И люблю его. Но это правильный выбор. Он выглядит таким уверенным, таким твёрдым в решении, что Юнги поднимается на ноги и начинает раскладывать перед ними содержимое сумки. Они не у камня, а у входа в скрытое от глаз углубление у края утёса, о котором, Чимин клянётся, не знает ни одна душа. Оно похоже на пещеру, едва погружённую в воду. Он проносит сумку мимо выступа впадины и помогает попасть туда Чимину. По краям в линию расположены длинные ленты морских водорослей; воздух влажный и солёный. От одного взгляда на множество вещей у Юнги кружится голова. Последнее, чего он желает, это навредить Чимину, но в то же время он хочет, чтобы Чимин был счастлив. — У меня есть для тебя прощальный подарок, — говорит Юнги, — просто лёгкое чтиво, — он роется в сумке в поисках тонкой словно брошюра книжечки, — почитай это, пока меня нет. Тебе это понадобится. Глаза Чимина всегда отдают блеском, когда дело касается книг, и это прекрасное явление, но когда книга падает на песок и Чимин медленно читает «Моя подростковая жизнь: Путеводитель к моему новому телу», то его улыбка немного тускнеет. — Это выглядит плохо. — Ага, ну, мне тоже приходилось читать подобное сто лет назад. Юнги ненавидел то, что ему пришлось покупать эту книгу Чимину и взгляд продавца магазина, шедший вместе с ней. Он не хочет объяснять Чимину все смущающие вещи, потому что, если всё это сработает, то у Чимина появятся не только ноги. А, возможно, нет. Возможно, совсем не сработает; Юнги внушает каждую каплю уверенности в Чимина, которая у него есть, потому что он не знает, как всё должно произойти. Это словно процесс, пошаговая инструкция преображения, которая звучит намного страшнее, чем её показали в «Русалочке». Но Чимин кажется готовым; он принёс достаточно еды, чтобы продержаться, пока будут формироваться его ноги, а Юнги притащил много одеял из летнего домика, чтобы Чимин не мёрз. Чимин ложится на спину и растягивается так изящно, как может только он. — Всё нормально, — он берёт Юнги за руку и сжимает её, заверяя, — я хочу этого. И Юнги хочет противостоять ему, хочет сказать, что ему нельзя, но никак не может подобрать слова. На песке лежат вещи, которых он не видел никогда, вещи, которые можно найти лишь на самой глубине моря, что даже Чимин не в состоянии их описать. Он проглатывает ком в горле. — Что тебе нужно сначала? — Это, — Чимин протягивает руку к небольшому мешочку с прозрачным гелем, напоминающим мазь или бальзам. — По всему хвосту, — направляет он и выглядит таким полным надежд, что Юнги не может не растянуть губы в улыбке. Он погружает пальцы в прохладный гель и подносит их осторожно ко хвосту Чимина, распределяя гель по всей поверхности словно горячий воск. Живот Чимина напрягается, когда он смеётся. — Прости, это… — Щекотно? — предполагает Юнги, и Чимин кивает. Его хвост такой хрупкий, такой чувствительный, Юнги может почувствовать движение каждого мускула под ладонью. Гель с его пальцев быстро высыхает, оставляя лишь лёгкий прозрачный слой поверх чешуек. Когда с хвостом покончено, Юнги откланяется назад и проверяет свою работу. — Что следующее? Чимин всё ещё держит его руку — крепче обычного — словно боится что-то потерять. — Внутри, — он мучается с описанием, слегка поглаживая обратную сторону руки Юнги большим пальцем. — В твоём теле. В глазах сквозит вина. И тут Юнги осеняет, что они оба должны заплатить цену за то, чего желает Чимин. — Кровь? — спрашивает он. — Тебе нужна моя кровь? — он наклонился вперёд, когда Чиминовы губы стукнулись о его ладонь, извиняясь. — Будет больно, Чимин. Это сделает больно мне, — Чимин будто теряет надежду в этот момент, и Юнги решает, что ему без разницы, сколько его крови будет пролито. — Но я сделаю это. Всё стоит того, когда Чимин улыбается и целует его руку ещё раз в благодарность. У Юнги нет ножа или чего-то острого, поэтому он выбирает близлежащий камень, ставший гладким под натиском волн. Он пару раз проходится им по поверхности утёса, чтобы уменьшить боль от тупого лезвия. И когда он поднимает кайму своих шорт и подносит камень к своему бедру, туда, где не будет видно шрама, Чимин садится и хватает импровизированное лезвие. — Нет! Не твоя нога. Юнги находит весёлым то, что Чимин так волнуется о состоянии его ног в такое время. Он вздыхает и всё-таки подворачивает рукав футболки, укладывая камень напротив своей кожи, не очень-то желая нарушать её поверхность. Чимин отводит взгляд, будто не может вынести того, что Юнги делает себе больно из-за него. И Юнги пытается быть тихим как мышь, когда камень проходит сквозь кожу, но его край всё ещё туп и неровен, и ему достаётся сочащаяся кровью, неровная глубокая рана на плече. Он всасывает воздух и прикладывает пустую бутылку из-под воды из своего рюкзака к ране, капли на дне бутылки складываются в маленькую лужицу. — Чимин, — подаёт он голос, — сколько тебе надо? И тут слышен резкий вздох, когда Чимин видит отвратительный разрез, стекающую в бывшую бутылку для воды кровь. — Много капель, но разбрызгать. Прости меня, Юнги. Юнги стискивает края кожи на плече вместе, выдавливая больше крови. — Всё нормально, — говорит ему Юнги, хотя и не может представить, что сделал бы такое для кого-то другого. Его плечо немного немеет из-за вынужденной потери крови, но Чимин держит его, и всё в порядке. — Давай увидим, куда это нас приведёт, — Юнги смотрит на свою ручную работу — одна четвёртая прозрачного пластика окрашена в вишнёво-красный. Он бросает взгляд на хвост Чимина, и тот внезапно кажется безумно большим. — Мне просто капнуть на него или что? Русал выглядит таким потерянным, таким встревоженным, но в его глазах Юнги не видит и капли сожаления. — Да, — он кивает, снова укладываясь на спину на песок, — я верю тебе. Это всё, что Юнги нужно услышать. Его неуверенность длится момент-другой, прежде чем Юнги осторожно наклоняет бутыль. Пара капель падает на чешуйки Чимина, и он вздрагивает и хватает ртом воздух из-за этого контакта. Он резко откидывает голову назад и вертит руками, будто во венам течёт кислота. Маленькие руки продолжают вытягиваться и хватать Юнги за футболку, челюсть, за волосы так отчаянно, как если бы это могло его успокоить. И Юнги хочет остановиться, особенно когда капли крови падают на наиболее чувствительные части Чиминового хвоста ближе к плавникам и пупку, и рот Чимина раскрывается в безмолвном мучении. Должно быть, нечеловеческая чешуя горит, смешиваясь с человеческой кровью; Чимин выглядит бледным и ослабшим, дыхание учащённое. Его недавно великолепные чешуйки, переливавшиеся всеми цветами радуги и отдающие металлическим блеском, покрылись пятнами и кровью, словно юноша побывал на бойне. В воздухе висит запах железа, и Юнги не может опустить на хвост и взгляда. Он позволяет рукам Чимина упасть туда, куда тому хочется, лишь бы ему стало от этого легче. — Что дальше? Чимину требуется немного времени, чтобы собраться, провести ладонями по контуру лица Юнги, пока он не указывает на бледный перемолотый порошок рядом с ними. — Это, — голос глухой и тихий. Он не даёт Юнги инструкций, поэтому Юнги берёт порошок и рассыпает его прямо поверх крови, которая окрашивает белый в бледно-розовый. Так трудно смотреть на содрогания Чимина от боли, когда он душит чешую порошком, переливающаяся поверхность которой говорит Юнги о том, что это, должно быть, какой-то вид жемчужин. Но уже слишком поздно отступать; парень продолжает, пока хвост не покрыт слоем порошка, и бережно поднимает Чимина за талию, перекатывая его на живот и на длинные ленты морских водорослей. Чимин выглядит так, словно не может сделать и вдоха, и всё, что может сделать Юнги, это рисовать небольшие круги на коже его спины, когда снова начинает весь процесс геля, крови и порошка на задней поверхности хвоста. Юнги склоняется над ним, касаясь губами лопатки, чувствуя каждый сухой всхлип, волнами проходящий сквозь тело Чимина. При других обстоятельствах, это было бы возбуждающе — его губы на обнажённой коже Чимина, но в этот момент это значит так много — Я здесь, я удостоверюсь, что с тобой всё в порядке. Когда Юнги доходит до конца Чиминового хвоста, пальцы русала хватаются за сыпучий песок, а плач едва слышен. Но вскоре со всем покончено, отчего Юнги чувствует большое облегчение. Он нежными касаниями обматывает нижнюю часть тела Чимина водорослями, пытаясь не задеть слои. К этому моменту Чимин — одно сплошное месиво: он прикрывает глаза рукой, и его жабры неровно сокращаются, изо рта выходят тихие рыдания. Водоросли надёжно обхватывают его, оставив выглядывать лишь плавник на конце хвоста. Юнги не вытирает ему слёзы, щёки Чимина сухи, поэтому Юнги начинает гладить его по волосам. — Как долго тебе придётся оставаться так? Он долго молчит, пытаясь собрать себя воедино, а затем говорит: — Один месяц. Пока луна не сделает оборот. Слишком долго. — Ты будешь здесь? — Я не могу остаться, — Юнги укладывает голову Чимина на колени, чтобы успокоить его. — Но я могу вернуться. Просто отдыхай тут, и я за тобой вернусь. Никто не знает, где найти тебя здесь, — ответ, кажется, удовлетворяет Чимина, и тот прикрывает глаза, устраивая поудобнее голову на коленях Юнги. — Как ты себя чувствуешь? Он уже знает. — Помнишь книгу с оранжевыми шипами? С теми, которые делали людям больно? Юнги посмеивается, вспоминая о том, как Чимин задержался на той странице, любопытствуя. — Ты имеешь в виду «огонь»? — Да. Это как огонь, — Чимин сжимает пальцы и стискивает водоросли, будто те вызывают у него зуд. Юнги пытается отцепить его руки. — Чимин, успокойся, или туда попадёт инфекция. Ты же не хочешь, чтобы заболело хуже. Лицо напряжено, дискомфорт искажает прекрасные черты, но он перестаёт напрягаться. На секунду всё затихает, кроме дыхания Чимина и находящихся вдали волн. — Юнги. — Да? — пальцы Юнги проходятся сквозь влажные волосы Чимина, выбивая вздох. Чимин смотрит на него нежным взглядом, и слова из его рта невесомы. — Можешь поцеловать меня, прежде чем уйдёшь? Он хочет, господи, ещё как хочет. Вопрос не удивляет, потому что он крутился в его мыслях — в мыслях обоих — долгое время. И, когда Чимин просит его так, Юнги не может сопротивляться. Он склоняется, приподнимает подбородок Чимина, прикасаясь губами к губам Чимина, контролируя себя, поэтому голова его легка, а в груди — тепло. — Я вернусь, Чимин, — обещает он, не зная, сможет ли он выполнить это. В летнем домике его вещи разбросаны по дивану, далеко не упакованные в чемодан. Утром Хосок и Намджун составят ему компанию на лодке, и они поедут домой. У него есть меньше двенадцати часов. И Юнги не желает, чтобы это время чувствовалось таким же мимолётным, каким оно является. Чимин, кажется, справляется с болью, проваливаясь в сон. Юнги сидит с ним, пока не восходит солнце, пытаясь выровнять неглубокое дыхание. Он оставляет Чимина, накрыв его одеялом и обещая вернуться. *** Юнги не должен быть здесь. Он на лекции по истории искусств, на которую и записываться-то не хотел, засыпая на парте, и он не должен быть здесь. В своих мыслях Юнги заменяет линолеумное покрытие на теплоту песка, ощущение тонкой бумаги — на бархат Чиминовой кожи. Он проживает свой день так — проживал так каждый день последние три недели, разум застилали мысли о морском воздухе и нежных поцелуях. И всегда эта мантра, повторяющаяся словно пластинка: Я не должен быть здесь. Он должен быть вне здания, там, где нет стен и спокойно; он должен ухаживать за Чимином, защищать Чимина. Ещё одна неделя. *** Эта переправа - самая долгая в жизни Юнги. В прошлом месяце, он потерял бессчётное количество часов сна, сновидения заполонили образы чешуек и плавников. Он остановился в летнем домике, только чтобы сбросить портфель у порога, и направился на пляж. Это то время суток, когда Чимин поприветствовал бы его радостным «Юнги! Привет!», но он этого не слышит; вместо этого лишь тихие волны и крики чаек. Юнги знает, куда идти, он знает этот пляж лучше, чем что-либо ещё на Чеджу, но воздух отчего-то кажется таким чужим. Будто Юнги — странник. Он не видит Чимина, когда приближается к небольшой пещере. Но кинув взгляд на полую часть со стороны утёса, на него тут же сваливается вся картина происходящего: Чимин лежит на спине наполовину в воде вместе с коллекцией цветастых одеял Юнги поверх водорослей, обнимающих его тело. Руки Чимина под головой, словно он спит, но это едва ли выглядит как приятный сон; рот Чимина слегка раскрыт, а брови нахмурены. Он такой бледный, бледнее, чем Юнги когда-либо его видел, а его живот потерял свою твёрдость, теперь болезненно обнимая его кости. А ещё тут стоит запах, что-то похожее на смерть, и Юнги надеется, что это не от Чимина. Юнги падает на колени рядом с Чимином, поднимая слабую руку юноши — она такая холодная, что ему некомфортно — и прижимает её к своей щеке. — Чимин, — шепчет он дрожащим голосом, — Чимин, просыпайся. Я теперь здесь. Пожалуйста, Чимин. Он добрую минуту пытается разбудить Чимина, разбудить этого прекрасного юношу, который заслуживает всё на свете, и подносит ладонь к щеке Чимина (а та худее, чем он помнит). Юнги, правда, правда, не хочет плакать. Его сердце полностью останавливается, когда длинные ресницы Чимина чуть дёргаются, а губа начинает дрожать. И Юнги не может ничего с этим поделать, кроме как поддерживать его шёпотом («Чимин, проснись для меня», «Ты обещал проснуться»), осторожно пытаясь разогреть Чиминову кожу. И вот наконец, наконец-то он слышит: — Юнги. Это самый тихий голос, который он когда-либо слышал, но это безошибочно голос Чимина, как всегда сладостный, и всё тело Чимина дрожит, когда тот пытается сесть. У него не получается, и он решает вместо этого лежать с закинутым вверх подбородком. — Ты здесь. Возможно, это голос того, кто долгое время молчал. Чимин улыбается, будто на это уходит вся его энергия, и охотно принимает бутылку с водой, которую Юнги подносит к его губам. — Спасибо. Чимину, кажется, всё равно, что вода стекает по подбородку и волосам, пятнами оставаясь на песке. — Я так рад видеть тебя, Чимин. Юнги не может перестать смотреть в эти глаза снова и снова. Он берёт одеяло, наполовину обхватывающее тело Чимина, и поднимает его к его шее, стараясь согреть его. Чимин продолжает повторять это, снова проверяя свой корейский: — Спасибо, спасибо. Затем он поднимает ослабевшую руку и кладёт её Юнги на колено. Он скучал по этому ощущению. — Юнги, у меня есть ноги. Я могу их чувствовать, — он звучит чересчур счастливым с большим огоньком в глазах. — Но это больно, Юнги. Что это за штуки внутри тебя? Которые ты не можешь есть? — Кости? — предлагает Юнги, усмехаясь. Он скучал по Чимину. — Да, кости. Я мог чувствовать, как они росли, — он одергивает одеяло вниз, ниже, чем до этого, и ведёт руку Юнги туда, где начинаются водоросли. — Помоги, пожалуйста. Я хочу увидеть свои ноги. И Юнги не может отказать; он поднимает дрожащую руку и медленно, слой за слоем, начинает убирать тёмно-зелёные пласты. Когда он доходит до середины, где был хвост Чимина, становится понятно, что мертвенный запах исходит из-под водорослей. Он не хочет продолжать дальше, не хочет видеть, что там, под всем этим, но, поймав взгляд Чимина, Юнги понимает, что продолжит в любом случае. Это отвратительно. Единственный способ описать открывшийся перед ним вид: отвратительно. Потому что это, определённо, не ноги, и Юнги был бы дураком, подумай он, что хвост Чимина просто растворится в воздухе. Нет, хвост всё ещё здесь, или, лучше сказать, тень хвоста: гниющая плоть и куски мышц свисают с прозрачной оболочки чешуи, и та такая хрупкая, что чешуйки разломаны надвое, собравшись в кучу на дне водорослей. Мёртвое, всё мёртвое. Тут жир и кости, формирующие трубчатую форму, форму старого хвоста Чимина, и всё это гниющее и мёртвое. Плавники разорваны, безжизненные и отслоенные. И Юнги понимает, что Чимин никогда не сможет вернуться, не с хвостом, который выглядит вот так. Он застрял вот с этим, что бы ни случилось. Когда Чимин видит, месиво ниже талии, то начинает содрогаться. — Я — урод, — ловя ртом воздух, произносит он. — Нет, ты — не урод, — Юнги думает, что самое время сказать правду, — Ты прекрасен, Чимин. И под всем этим находятся твои новые ноги. Он надеется, что эта часть является правдой — что под слоем хвоста Чимин сможет обрести счастье. Чимин только кивает ему, поэтому Юнги начинает с верхушки хвоста. Он находит место, где чешуя соединяется с кожей, и маленькие чешуйки отваливаются, оставляя у пупка Чимина отпечатки в форме ноготков. Юнги принёс с собой только три вещи: бутылки с водой, старые плавки для Чимина и аптечку первой помощи. Из последнего он достаёт пинцет и отщипывает не очень поддающиеся чешуйки с Чиминовой кожи словно осколки. На верхушке хвоста Юнги может снимать оболочку словно корочку засохшего клея. И под этим, определённо, находится кожа, нежная и нетронутая кожа Чиминова бедра. Он пытается не смотреть, когда убирает всё дальше, беспокоясь о том, как одеть Чимина в те плавки. Хвост отпадает сразу же, почти отделяясь на полосы и скручиваясь на песке под ними. Несмотря на слабость в Чиминовом теле, Юнги может сказать, что у того широкие бёдра и небольшие ноги. Его кожа выглядит словно бумага, абсолютно белая и сморщенная, испещрённая жилками как у младенца. Ступни, возможно, самая сложная часть: обтянутая плоть под разрушающимся плавником, изогнутые под ними пальцы. Последние также представляются самой невероятной частью: смотреть на что-то, чего Чимин желал такое долгое время, в самом деле присоединённое к его телу. Потому что сработало. Всё это сработало. У Чимина есть ноги. Юнги не может перестать улыбаться; это волшебно и это сработало. Он помогает Чимину сесть, придерживая его за талию и спину, и Чимин забрасывает руки Юнги на шею. — Юнги, у меня есть ноги! — он смеётся, — я люблю их. Юнги обхватывает Чимина под коленом — его коленом, у него есть колени — и поднимает его из-под останков его хвоста, укладывая на тёплый песок. — Это просто великолепно, Чимин. Я так счастлив за тебя, — он залезает в сумку и копается в ней в поисках пары плавок, показывая их Чимину. — И теперь, когда у тебя есть ноги, тебе нужно носить одежду. Чимин восторженно хлопает в ладоши, приковав глаза к тому, как он может вращать лодыжкой. Он едва ли выглядит смущённым своим телом, даже не вздрогнув, когда Юнги натягивает плавки поверх Чиминовых бёдер. Юнги пеленает Чимина в одеяло словно новорождённого и держит его на никогда-не-использованных ногах. — Я люблю их, — продолжает шептать юноша, и как Чимин любил море, Юнги уверен, так же он влюбился и в человеческое тело. Он несёт Чимина, одной рукой обхватив его под коленями, а другой удерживая спину. Кожа Чиминовых ног слизкая и тонкая. Руки Чимина сцеплены за шеей Юнги, и он может чувствовать улыбку юноши напротив своей рубашки. Запасной ключ Хосока — получить который стоило долгих уговоров — зажат между пальцами Юнги, и он открывает дверь, удерживая при этом Чимина на руках. До него снисходит, что Чимин никогда прежде не находился в доме или вообще под крышей чего-либо. Чимин отнимает голову и впитывает всё вокруг, от обшарпанного белого пола до старого ковра с ворсом и выцветшей мебели. И он охает, хлопая Юнги по плечу, намекая, чтобы тот опустил его, поэтому Юнги бережно укладывает его на кресло. Пока Чимин обследует комнату, Юнги направляется в ванную и возвращается с обезболивающим и стаканом воды из-под крана. — Выпей их, — говорит он, — это поможет с болью. Это просто спасение. Чимин жадно принимает их, запивая лишь глотком воды, но морщится, будто что-то не так со вкусом. — Спасибо, — голос Чимина робок, и он дотягивается до руки Юнги, пытаясь подняться. — Помоги, пожалуйста, — Юнги удерживает его за талию, и Чимин утопает пальцами ног в ковре. Он смеётся, и его смех стоит всего на свете. — Чувствую это! Мне он нравится. Юнги ненавидит этот ковёр. Он бы предпочёл нормальный ковёр, без такой текстуры, но он видит, как светятся глаза Чимина, и говорит «Мне он тоже нравится», даже если это чистая ложь. — Давай посмотрим дом? Его хватка на талии Чимина крепка, когда он медленно шаркающей походкой подводит Чимина к кухне. Хотел бы он привезти юноше ещё и рубашку, потому что его пальцы на обнажённой коже Чимина это слишком. Он ненавидит ковёр, ненавидит белую мебель, ненавидит то, как сияет плитка на кухне. Он просто ненавидит этот пляжный домик, но внутри находится всё, о чём Юнги мог только мечтать. Он был бы не против прожить тут остаток своей жизни, и, судя по преисполненным восхищения вздохам Чимина при виде холодильника и микроволновки, ему кажется, что это чувство взаимно. Они устраиваются в эту ночь на одной из двух огромных кроватей, и Чимин впервые в своей жизни видит кровать, поэтому Юнги чувствует необходимость наблюдать за ним всю ночь. Нет и надежды на сон. На самом деле, Юнги словно выпил пять чашек крепчайшего кофе; вместо снов в его разуме, кажется, поселяется каждая мысль, которая только может придти на ум. Будущее, забытые обязанности — глупые мысли, на которых ему не следует застревать, но о которых он всё равно заботится. Нежный лунный свет обрамляет лицо Чимина, это так отличается от ночей на пляже. Здесь всё безопаснее, теплее. И с Чимином под боком Юнги чувствует себя как дома. *** Это рай. Не жизнь у пляжа, не избегание всех проблем, что ждут его дома, а возможность видеть Чимина все сутки напролёт. Юнги водит Чимина по всем местам, которые знает, и они гуляют вместе и бегают вместе, и это удивительно. Юнги никогда прежде не приходилось объяснять, как нужно ходить, но Чимин схватывает всё правильно, и после этого Юнги не может удержать его на месте. Юнги обращается с ним как с принцем, потому что Чимин не знает, как готовить или стирать, или как включить телевизор. Любимое время дня Юнги после ужина (который обычно незамысловатый, если Юнги пытается что-то готовить), когда они устанавливают видеомагнитофон и смотрят «Русалочку», и у Чимина широко раскрытые прекрасные глаза. А по ночам Чимин спит на старой кровати Хосока, а Юнги — на кровати Намджуна (кроме тех ночей, когда Чимин сворачивается под боком Юнги, и они засыпают вместе). Жабры Чимина затягиваются. Те, что на шее; и Юнги видит, что те, что на рёбрах, затянулись тоже, потому что у Чимина есть досадная привычка ходить без рубашки. Они перестают двигаться, когда Чимин делает вдох, и предстают словно шрам, если не всматриваться поближе. Они ему больше не нужны. Юнги не помнит, когда начал влюбляться. Возможно, это было тогда, когда Чимин впервые проснулся рядом с ним и улыбнулся своей улыбкой. Возможно, тогда, когда Чимин поцеловал его на пляже. Возможно, когда он увидел Чимина в первый раз. Но Юнги, определённо, по уши влюблён, и это его не беспокоит. Всё, чего он желал, это сделать Чимина счастливым, давать Чимину всё, о чём тот просил. Но теперь Юнги позволяет себе быть соблазнённым простыми удовольствиями и Чиминовым смехом, и он не уверен, как жил до этого. Это смехотворно, идея о том, что у него была жизнь до пляжа, когда теперь всё поглощено Чимином. Это такое утро, когда он просыпается с Чиминовым лицом напротив, когда того не было рядом за ночь до. И Чимин уже не спит, глаза застилает что-то, возможно, похожее на нежность. На голове беспорядок, кожа покрыта тонким слоем пота, и Юнги может смотреть на него вечно. Чимин бормочет «Доброе утро», и его рука ложится поперёк Юнги, и это самая естественная вещь на свете. Взгляд юноши густой; Юнги от этого глотает ком в горле. Он едва выпускает собственное «Доброе утро», когда полные губы Чимина находят уголок рта Юнги, так робко. Юнги почти выпускает «Чимин, мы не можем», но они могут. Они могут, потому что Чимин — теперь человек и может ходить, и потому что сейчас восемь утра и Юнги немного влюблён. Поэтому он целует Чимина как надо, глубоко и медленно, и чувствует улыбку Чимина на своих губах и руку Чимина на своей груди. Это утро они проводят в кровати, дурные от жары и эмоций, изучая друг друга осторожными касаниями и долгими поцелуями. После этого Чимин, кажется, не может насытиться, словно целоваться легче, чем дышать, и Юнги совсем не против. Внезапно всё меняется — когда они в городе и никого не видно поблизости, рука Юнги легко находит бедро Чимина; когда принцесса целует своего принца в «Русалочке», Чимин улыбается Юнги и говорит «Прямо как мы», и у Юнги перехватывает от этого дыхание. Чимин быстро учится. Когда дело касается разговоров на корейском или ходьбы, или любви. Он делает вещи, не думая, когда горячо прокладывает языком путь в рот Юнги, когда качается бёдрами в Юнги и когда просовывает бедро между его ног. Чимин беззастенчивый и любопытный, и это сводит их обоих с ума. Но Юнги не хочет заходить слишком далеко, не тогда, когда Чимин так важен для него. Они перестают спать порознь, предпочтя этому разделять тепло, одеяло и лёгкие поцелуи далеко за ночь, пока оба не уснут. Юнги никогда не был счастливее. Должно быть, так ощущается жизнь после свадьбы — у него и Чимина нет никаких обязанностей, никаких правил. Он понимает, что Чимин — это всё, чего он хочет в этом мире, и проводить с ним каждый день заставляет Юнги верить в глупые вещи, вроде того, что два человека могут быть предназначены друг для друга судьбой. — Что ты говоришь, — в один день Чимин смотрит на него полузакрытыми глазами, проходясь языком по губам так, что перенимает всё внимание Юнги на себя, — когда кто-то важен тебе и ты волнуешься о них? — Юнги не придаёт этому внимания, концентрируясь на Чимине, пока тот не спрашивает, — Разве это не «Я тебя люблю»? Юнги может перекатать эти слова на языке, слова, что Чимин не говорил никому прежде. И он не говорит их Юнги, но это очень близко. Они выходят из Чиминова рта красиво с лёгким акцентом и в нежной манере. — Да, именно так. А что? Чимин пожимает плечами и склоняется для ленивого поцелуя. — Почему я могу говорить «Я люблю море» или «Я люблю мои ноги», но, когда я говорю «Я люблю тебя», тогда это другое? — он задаёт этот вопрос слишком близко к лицу Юнги, обдавая его щеку тёплым дыханием. И как может Юнги знать ответ на подобный вопрос? Откуда он может знать, почему слова так хрупки или важны, или опасны? Как может Юнги знать хоть что-то с Чимином у него в руках? В конце концов вопрос Чимина поглощается простынями и белыми стенами, потому что Чимин всегда забывает о маленьких весомых деталях. И в тот день Юнги совсем не хочется говорить много слов. *** Они занимаются любовью в дурацком пляжном домике под аккомпанемент птиц и волн. И Чимин цепляется за Юнги, подбадривая его каждым поцелуем и касанием, и «Да, Юнги, пожалуйста». Всё дышит нежностью, и Юнги мог бы поклясться, что всё ванильно, если бы не вбивался в Чимина в медленном темпе, если бы на простынях не лежала смазка из круглосуточного магазинчика. Он удостоверился, по крайней мере, раз десять, спрашивая «Ты уверен, что хочешь этого? Ты не обязан хотеть этого, Чимин» между поцелуями. И Чимин привнёс столько уверенности в то, как сказал «Я уверен в тебе», что это вышло сексуально без каких-либо усилий. Сейчас всё осторожно и медленно, и у Юнги кружится голова от знания того, что никто никогда не касался Чимина так, не видел Чимина таким: покрасневшие от исступления щёки, крошечные звёзды, поселившиеся в тёмных глазах. Он прекрасен. Они кончают вместе, и, должно быть, так случается, думается Юнги, в фильмах - с салютами. Кажется, будто у них одно сердцебиение на двоих, когда они лежат рядом друг с другом после, на грани вызванного сексом сна. И, возможно, это всё полная Луна, или, возможно, потому что Чимин такой идеально нереальный, но у Юнги начинают слезиться глаза. И затем на его коже появляются безмолвные слёзы, но Юнги не волнуется об этом, потому что он только что занимался любовью с кем-то, настолько прекрасным. — Что это? — Чимин говорит нежно и с придыханием. — Что «это»? Юноша переносит себя на Юнги, обхватывая его тонкими руками. Сначала он целует левую щеку Юнги, затем правую, подбирая слёзы пухлыми губами. — Не грусти, — шепчет он затем, — Это похоже на море. Как соль. Юнги думает, что, будь у него внутри хотя бы крошечная часть моря, он бы плакал каждый день, чтобы Чимин целовал его так легко. *** Кашель начинается в среду. Чимин находится на середине истории, глаза светятся, а ладони обводят каждое слово, а затем он останавливается. Он замолкает и выпускает наружу сильнейший кашель, от которого начинает хрипеть, а Юнги спрашивать, в порядке ли он. И Чимин говорит, что в порядке, но произносит это так слабо. Это случается ещё много раз после, пока прелестный голос Чимина не становится хриплым и ломким, пока предложения не начинают прерываться небольшими вдохами. Юнги даже не может целовать его слишком долго, прежде чем Чимину придётся вздохнуть или прокашляться. Он всегда улыбается Юнги и говорит «Не волнуйся. Я в полном порядке». Юнги видит кровавые бумажные платки в мусорном ведре и маленькие капли крови на одежде Чимина. Что-то делает ему больно, и Юнги так сильно желает, что всё это прекратилось. Чимин перестаёт кушать, перестаёт есть даже дешёвые шашлыки из баранины, которые любит Юнги, говоря «Меня начинает от них тошнить». Чимин выглядит виновато, и Юнги это ненавидит. Ненавидит то, каким Чимин стал худым, чувствуя, как кости на его бёдрах выступают с каждым днём всё сильнее. Они принимают аспирин словно конфеты. Юнги никогда прежде не приходилось ухаживать за больным, кроме тех случаев, когда Хосок напивался. Но это очень отличается от пьяного Хосока и наводит намного больше страха. К понедельнику Чимина начинает ужасно лихорадить, и оба слишком боятся поить его лекарствами. Поэтому Юнги заботится о нём; он приносит Чимину еду, читает ему, целует его в волосы, пока Чимин не начинает протестовать со словами «Прекрати, ты заболеешь как я». — Со мной всё будет хорошо, — говорит Юнги, хотя смотреть на то, как Чимин заболевает на его глазах, совсем не хорошо. Ему плевать, если он заболеет. Юнги мог бы находиться на смертном одре, но пока в порядке Чимин, в порядке и он. *** Бледный свет и шёпот волн служат для Юнги будильником, и он просыпается в окутывающем его тепле. Это Чимин прижался к боку Юнги, словно ему холодно, когда внутри всё горит. Он вздрагивает от рингтона и отвечает тихим «Алло?», прежде чем этот шум разбудит Чимина. Он не слышал голос Намджуна неделями, но Юнги узнаёт его сразу же. — Наконец-то, дозвонился. Хосок и я звонили тебе днями напролёт — ты потерял телефон или что? Он не потерял его, не совсем; ему он просто не был нужен, когда он с Чимином, всё внимание на нём. — Ну, я поднял трубку в этот раз. — Ох, великолепно, — говорит Намджун категорично, — Именно поэтому я и звонил: просто чтобы ты поднял трубку. — Звучишь рассерженно. — Так и есть, — Юнги слышит, как что-то падает, и понимает, что Намджун снова что-то уронил. — Где тебя носит, чёрт возьми? Пропал без вести на полторы недели, и я знаю, что ты не один, — последнее словно пощечина по лицу, но прежде чем Юнги сможет сказать что-то в свою защиту, Намджун продолжает, — И мы счастливы за тебя, правда, Хосок пытался свести тебя с кем-нибудь целую вечность, но ты не можешь исчезать вот так. Люди спрашивают, где ты. Чёрта с два, мы привлекли Сокджина из моего класса по математике в качестве твоей временной замены. По крайней мере, я надеюсь, что это временно — не то, чтобы Сокджин плох, он, вообще-то, даже крутой — но, чёрт, Юнги, это как те шоу про похищение, которые крутят по телеку. Хосок хочет печатать твоё лицо на упаковках с молоком. Юнги плевать. Слова пролетают мимо ушей. — Намджун, я взрослый. Я знаю, чего я хочу сейчас, я не хочу возвращаться домой. Дай мне немного пожить, — он отталкивает всё в сторону, словно это неважно — словно Юнги не обязан остаться, словно ему не нужно быть с Чимином, когда в реальности это единственное, в чём он нуждается. И Юнги так ужасно хочет говорить о Чимине, развесить повсюду плакаты, на которых говорится «Чимин настоящий, Чимин существует», но он не может сказать Намджуну и, возможно, не скажет никогда. Намджун начинает по новой, читая ему лекцию, словно Юнги — ребёнок, об обязанностях и большей пользе и обо всех вещах, на которые Юнги плевать. Ему плевать. Позади Юнги раздаётся слабый звук, сопровождающийся высоким знакомым зевком Чимина, и Юнги наполовину разворачивается, когда зевок переходит в сильный кашель. Чимин усаживается, скидывает с себя одеяла, словно ему слишком жарко, и всё это время голос Намджуна отдаётся в ушах Юнги жужжанием. Он прерывает его: — Намджун, мне нужно сейчас идти. Мы сможем поговорить позже. Прости. Секунду спустя он завершает звонок и подлетает к Чимину, рукой хлопая Чимина по спине со смутным предположением о том, что это поможет. Затем прямо изо рта Чимина и на простыни летит кровь. Звуки, которые издаёт Чимин — он хрипит и давится — поселяют внутри Юнги панику. Чимин царапает пальцами рёбра, пугая Юнги тем, как это неистово, будто Чимин пытается ногтями раскрыть жабры. — Я не могу-- Чимин ловит воздух рваными вдохами, и его кашель звучит как помехи на радио и так, как человек звучать не должен. Он умудряется выдавить «Воды, пожалуйста», и когда он пьёт минутой позже воду, впопыхах набранную в пластиковый стаканчик, Чимин сгибается пополам. Кровь капает в воду словно пищевой краситель. Обратная сторона ладони Юнги касается лба Чимина. Его всё ещё лихорадит. — Чимин, что не так? — тот не отвечает, лишь резко падая на Юнги. — Чимин, мне нужно отвезти тебя к доктору. Ты кашляешь почти неделю. Ему больно смотреть на то, как Чимин содрогается в приступах с закрытыми глазами и открытым в бесслёзных рыданиях ртом. Он заговаривает, когда, кажется, проходит целый час: — Что-то внутри. И вода. Она-- она безвкусная. Юнги укладывает его на подушки и бежит на кухню, возвращаясь со стаканом свежей воды и солонкой. Всё, что может выдавить Чимин, это слабый смешок, который на полпути перерастает в кашель. Он всё равно сыплет соль и долго пьёт. Ему не приходится спрашивать, как она на вкус или похожа ли она на ту воду, которую он знает. Лицо Чимина искривляется в подобии улыбки, но в его глазах столько боли. Если бы его щёки не были сухими, Юнги бы подумал, что он плакал. — Что я делаю не так? — спрашивает он, — Мне больно от всего, за исключением любви к тебе. Им не нужен доктор. Вместо этого Чимин проглатывает таблетку аспирина, и они выжидают вместе, с солонкой на тумбе у кровати. Всё равно никто бы не смог помочь Чимину; никто бы не знал как. *** Ему становится лучше на некоторое время. Полторы недели проходят для Чимина в тишине и спокойствии самым лучшим образом: нет ни кашля, ни тяжёлого дыхания. Чимин снова выходит на улицу, со смехом протягивает руки к солнцу, обдаёт Юнги морской водой, головокружительно целует его на песке. Но это лишь затишье перед бурей. На следующий день Чимин начинает осторожно ходить, колени сдают, словно в них нет костей. Он говорит, что ему не больно. Но даже дурак увидел бы складку на его лбу, страдания в глазах. Затем наступает два часа утра, и Чиминова рука трясёт его за плечо. — Юнги. Юнги, проснись. — М? — он переворачивается, и глаза Чимина раскрыты слишком широко для такого позднего времени. — Что случилось, Чимин? Он делает дрожащий вдох и говорит: — Я не чувствую своих ног. На его лице боль, новый вид паники, который тут же проходит и через Юнги. — Чимин, что-- что я могу для тебя сделать? Я не знаю, что делать, чёрт, я никогда-- — Всё хорошо, — голос Чимина остаётся спокойным, когда сам он выглядит ужасно. — Ты устал, — говорит он. Но Юнги полностью проснулся и не спал уже пару минут. — Поэтому ложись спать. Возможно, они будут в порядке утром. Они оба понимают, что этого не произойдёт. Юнги пытается удержаться за тонкую нить надежды, но выражение Чиминова лица сломленное. Это заставляет Юнги понять, что некоторые вещи не под силу излечить человеку. — Я не смогу теперь. Тебе нужна помощь, Чимин. Пойдём, я сделаю тебе тёплую ванну. Маленькая ладошка вытягивается, останавливая Юнги от выпутывания из одеял. — Я буду в порядке, — эти глаза. — Просто останься здесь. Я тоже буду спать. И, возможно, всё было затишьем перед бурей, этой необузданной и перехватывающей дыхание бурей под названием Чимин. *** Тело Чимина — две стороны одной монеты. Юнги любит это — любит его, жаждет его, видит усладу в каждом его изгибе, в каждом его сантиметре. Но это недружелюбное тело, отторгающее идею человеческой природы, тело, разрушающее человека, о котором Юнги волнуется больше всего. Жить с Чимином теперь словно следить за падением песчинок в песочных часах. И песчинки уже начали сыпаться; Юнги видит, что время на исходе, чувствует, как Чимин просачивается сквозь пальцы. Он всегда знал, что Чимин был словно песок. Он думает о Чонгуке и Тэхёне. Вспоминает их, думает о том, как у них дела. Юнги представляет их здоровыми и воображает плавающего вместе с ними Чимина с хвостом цвета серебра. Но Чимин здесь — рядом с Юнги, пальцы крепко вплетены в его собственные, просто лежит на кровати и слушает знакомый диалог из «Русалочки», потому что Юнги перетащил видеомагнитофон в спальню. Тяжелое дыхание, слабая улыбка, покрытый тонким слоем пота лоб. — Чимин, мне нужно что-то предпринять, — говорит Юнги, — Я не хочу видеть, как ты страдаешь. Чимин даже не поднимает взгляда. — Всё в порядке. Давай смотреть фильм. Он постоянно говорит это: Всё хорошо, всё в порядке. Но слова ничего не улучшат. — Ничего не в порядке, Чимин. Тебе больно. И тогда он смотрит, смотрит Юнги прямо в глаза. — Да, мне больно. Больно с того самого момента, когда я встал на ноги в первый раз. Не должно быть больно, Юнги. Они сказали, что болеть не будет, но болит. Но мне плевать. Я счастлив вот так. Юнги и не знал, что тот страдал от боли неделями. Всё это время, всё, что они делали вместе, а он совсем не знал. Кровать с телевизором у подножия и белым чистым бельём похожа на больничную койку. И Чимин вписывается туда идеально — слабый, больной, худой. И нереально то, что это тот же самый юноша, которого он встретил под солнцем на пляже. Он не может ничего сделать. Он не может ничего предпринять, чтобы не потерять Чимина, потому что с каждым прошедшим днём песчинки в часах сыпятся всё быстрее. Юнги дорожит каждым моментом, но он потерял сон за мыслями, что Чимину становится всё хуже и хуже. А затем Чимин смотрит на него и говорит: — Я люблю тебя, Юнги. Но я борюсь внутри себя и не знаю, смогу ли продолжать делать это. Их окутывает тишина — она отличается от тех времен, когда они сидели в тишине и вместе слушали ночное море. Юнги берёт Чимина за руку, касается губами тыльной стороны его ладони. — Ещё один день, — он не может собраться с силами, чтобы сделать голос громче шёпота, — Проведи со мной ещё один день. Пожалуйста, Чимин. Когда Чимин кивает, он выглядит измученным. Словно работал на износ, словно вся его яркая энергия иссякла. Юнги ложится рядом и обнимает его фигуру. Возможно, если он будет держать Чимина крепче или откажется отпускать, то Чимин останется навсегда. Это всё, что он может сделать. Они ничего не говорят друг другу утром. Юнги понятия не имеет, что сказать. Чимин проснулся раньше Юнги. Ему интересно, спал ли Чимин вообще. Юнги решает принять душ, приготовить еды, освежиться. Это обычная рутина; он не может ни о чём думать, когда Чимин находится так близко. — Ты уверен? — спрашивает он, голос грубый с утра, — Ты не можешь… не можешь сделать это в другой день? Чимин награждает его чем-то, впервые за последние недели напоминающим усмешку. — Если бы я мог провести с тобой вечность, я бы так и сделал. Ему не нужно говорить более. Они включают телевизор, но в итоге смотрят лишь друг на друга. И внезапно Юнги кажется, что каждой секунды, что он провёл с Чимином, было недостаточно. Он мог бы смотреть на Чимина днями напролёт, и этого никогда не было бы достаточно. Чимин сдерживает недомогания, пока не выдерживает и всё не выливается в дрожание и кашель, и в стоны боли. Он так сильно пытается вести себя так, будто всё в порядке, когда в реальности так никогда не было. И после того, как приступ Чимина затихает, его глаза говорят Юнги, что тот сдался. Он готов. — Юнги, — он говорит это так слабо, так нежно, хрупкими пальцами хватаясь за ткань одежды парня, — отведи меня к морю. Юнги тошнит, но если это единственное, что он может сделать для Чимина, тогда он сделает это. Поэтому Юнги осторожно вытягивает руки под сгибом коленей Чимина и у его талии, и тот такой до ужаса лёгкий. Чиминовы глаза трепетно прикрываются, а грудь вздымается при неглубоких вдохах. Они идут к пляжу, и Чимин в его руках выглядит таким крошечным. Словно может сломаться. И вот они снова тут, на том же берегу безлюдного пляжа, где никто их не найдёт. Это их место. Это место, где Юнги выучил то, что невозможные вещи могут быть реальными, место, где Юнги влюбился. — Поставь меня, пожалуйста, — последнее слово прервано сильным кашлем со стороны Чимина, и в уголках его рта теснится кровь. Он вспоминает время, когда Чиминова кожа была золотой и светилась цветом, когда он выглядел здоровым, а улыбка была солнечной. Сегодня его щёки серые, руки худые, улыбка слабая и дрожащая. Юнги не замечает слёз, пока те не стекают по подбородку и не падают на грудь Чимина. И когда Юнги начинает плакать, это невозможно остановить, его тело ломается в приступе озноба и содроганиях. — Не надо, — маленькая ладошка Чимина обхватывает его лицо, стирая слёзы, — мне не нравится, когда ты это делаешь. Мне становится от этого грустно. Юнги тоже грустно. Ему грустно, потому что земля не заслуживает Чимина, не заслуживает это прекрасное создание с такой большой болью внутри. Ему грустно, потому что скоро мир потеряет Чимина, и он потеряет Чимина, и оба эти факта печальны. Ему грустно, потому что он как настоящий дурак, в самом деле, на сладостное мгновение поверил, что они смогут отдаться друг другу. Ему грустно, потому что ему не удалось любить Чимина подольше. Хрупкие пальцы Чимина цепляются за ракушки, висящие у его горла, и он осторожно пытается развязать узел шнурка, но тот завязан слишком сильно. — Помоги, пожалуйста. Юнги помогает, и шея Чимина выглядит обнажённой без блеска вокруг неё. — Теперь это твое, — говорит Чимин, — храни его. Он не хочет. Одна его часть хочет забыть Чимина, прежде чем тот вообще покинет его. — Я не могу принять его, Чимин. Ты всегда его носишь. — Он идеален для тебя, — Чимин выдавливает дрожащую улыбку, — Я люблю это. Поэтому я хочу, чтобы он был у тебя. Именно тогда Юнги понимает, как Чимин далёк от понятия «человек». Без ожерелья он ясно видит поблекшие прорези на шее Чимина. И когда Юнги плачет, Чимин этого не делает. Это заставляет его думать о том, что, возможно, слёзы — это самая человеческая вещь на свете. Он склоняется, целует Чимина так легко, что их губы едва соприкасаются, но Юнги всегда будет это помнить. Он всегда будет помнить мягкое прикосновение Чиминовых пухлых губ, то, как его сердце учащает темп при ощущении Чиминовой кожи. Он всегда будет помнить Чимина. И их последний поцелуй. — Я люблю тебя, — шепчет Чимин ломаным голосом, и от этого у Юнги болит всё, — Я так счастлив сегодня. Счастливее всех, — он кашляет с кровью. Юнги едва улавливает слова из-за своих безмолвных слёз. — Но ты должен идти сейчас. Ты не можешь видеть меня, когда я… когда я уйду. До Юнги снисходит, что Чимин никогда не учил глагола «умереть». Ему никогда и не нужно было; Чимин жил в благоденствии и солнечном свете, без каких-либо причин думать о смерти. Но что делает это ещё более реальным, так это то, что печальные вещи могут случаться даже с самыми драгоценными людьми. Это не то, что Юнги будет способен лицезреть — как жизнь утекает из карих глаз Чимина, как его кожа стягивается и белеет, и холодеет. Он плачет, держа Чимина за руку. К голове подкатывает кровь, и мир немного кружится, или, возможно, он просто меняется. Кажется, будто скуление и рыдания, что появляются из его рта, не принадлежат Юнги; кажется, будто Юнги не принадлежит ничего, кроме символичного ожерелья на его коленях. — Я люблю тебя, Чимин. Так сильно. Ему жаль, что он не сказал этих слов раньше, возможно, много месяцев назад, потому что Юнги уверен, что они всегда были правдой. Лицо Чимина расслабляется, словно Юнги принёс ему неповторимое облегчение, и Юнги понимает, что ему нужно уйти вот так: когда Чимин спокоен, когда его щёки на короткое мгновение снова омывают цвета. Юнги поднимается на дрожащих ногах и умудряется в затуманенном уме вернуться домой. Он не может обернуться. В брюшине поселяется пустота, заполняя всё его тело. Он слепо обвязывает ожерелье Чимина вокруг собственной шеи, словно это единственная нормальная вещь, которую он мог совершить. Ожерелье падает ниже воротника его рубашки, но каждая ракушка и стёклышко въедаются в его плоть. Это слишком. Всё это слишком. Юнги складывается на каком-то диване в какой-то комнате, и его сердце разбивается вместе с началом дождя. *** Под утро пляж пустует. И Юнги ненавидит то, как там красиво; самый неземной по красоте день на памяти Юнги. Что-то в небе, что-то в воде. Всё, кажется, мерцает, отчего у Юнги перехватывает дыхание. Если бы Юнги не любил так сильно, он бы поверил, что Чимина никогда и не существовало. К наступлению ночи Юнги возвращается домой. *** — Этот кусок дерьма совсем не постарел, — Юнги швыряет сумку на пол и вбирает в себя всё: отвратительный ковёр с ворсом, белоснежную мебель. — Ага, потому что теперь здесь, в самом деле, живут люди. Ну, или снимают. Но они на каникулах, поэтому нам можно здесь перекантоваться. Юнги думает, что новые владельцы могли бы, по крайней мере, поменять ковёр. Затем входит Сокджин, за ним тут же Намджун, неся на себе сумки двух людей, в то время как в руках Сокджина ни одной. Старший посвистывает: — Это круто, Хосок. Очень милое местечко. Они устраиваются без труда, за исключением Юнги. Прошёл уже почти год, а воздух всё ещё будоражит каждое воспоминание о Чимине. Хосок и Джин быстро распределяют комнаты; Юнги достаётся кровать в комнате, которую он знает очень хорошо, и это словно отыскать старый свитер после долгого времени или читать дневник, который ты вёл будучи ребёнком. В первое утро он ожидает, что повернётся и увидит маленькую фигуру под одеялами, но он встречен широкими плечами и копной тёмных волос Сокджина. Во второе утро всё повторяется, Юнги почти плачет. В третье утро его будит Хосок, забравшись на него самым излишним образом. — Просыпайся, Юнги, — он громкий, даже когда шепчет, — Мы собираемся пойти за ракушками. Вскоре становится понятно, что под «мы» имеется в виду «ты и я», потому что Намджун и Джин быстренько засыпают в разных комнатах, и Юнги застревает на пляже с Хосоком. — Нам так и не удалось сделать этого тогда, помнишь? — Хосок качает пластиковым ведёрком, и Юнги интересно, взял ли он его, только чтобы класть туда ракушки. — Но ты нашёл самые крутые. — Я их не находил, — говорит Юнги. Он не уверен, как Хосок это поймёт, но его друг кивает в любом случае. — И я не знаю, где искать клёвые ракушки. Думаю, они находятся очень далеко. Очень глубоко под водой. Улыбка Хосока слишком естественная, слишком яркая для раннего утра. — Тогда будем собирать отстойные ракушки. Всё равно будет весело. Им, правда, весело. С Хосоком всё весело, и Юнги хотел бы понять это раньше. Хотел бы уделять своим друзьям больше времени, когда они некоторое время казались не такими уж и важными. Пляж выглядит так же. Новые камни тут и там, опавшая ветвь, сдвинувшаяся с привычного ей места, но в целом всё выглядит так же. Вместе Юнги и Хосок собирают крошечные словно хлебные крошки ракушки, а когда они достигают знакомого камня, Юнги останавливается. Он почти ожидает услышать собственное имя, нежно произнесённое воздушным голосом, но ничего не происходит. — Что-то случилось? — улыбка Хосока ярче солнца. — Всё в порядке, — говорит Юнги, — пойдём дальше. Они решают — или Хосок решает — войти по колено в воду и поискать ракушки под ногами. И Юнги не может понять, почему Хосоку так важно найти что-то удивительное, но он всё равно ищет. Его пальцы цепляются за воротник футболки, неосознанно скользя под вырез и играя с-- — Где ты достал его? — Что? — Твоё ожерелье. А. — Ты всегда его носишь. Ну, и мне стало интересно, знаешь? Все ракушки и жемчужины всё ещё на своих местах, разделённые маленькими кусочками стекла, яркие как никогда. — Так получилось, — на губах Юнги расцветает тень улыбки, — это был подарок. Долгая история. — Мы будем тут всё лето, чувак, — смеётся Хосок, — история не может быть такой долгой. Он хочет рассказать Хосоку. Хочет рассказать Хосоку о прекрасном времени, когда он влюбился, о времени, когда он чувствовал беспечность и спокойствие, о времени, когда он потерял всё это. Он хочет рассказать Хосоку, что история, правда, такая длинная, даже длиннее лета, но его глаза слишком заняты поисками ракушек, а мысли слишком заняты вспоминанием мимолётных вещей, случившихся год назад. — Когда-нибудь я тебе расскажу. И Намджуну тоже. Тогда Хосок резко выдыхает, нагибаясь, чтобы поднять горсть перламутровых ракушек. — Эти просто идеальные! Вот, возьми немного. Они не совсем похожи на ракушки Чимина — немного грубее, тупее по краям. Юнги набирает парочку в руку, подносит их к свету. Они идут скорее в карман Юнги, чем в ведёрко Хосока, а одну он оставляет на ладони, чтобы играться с ней. За исключением серости в небе, день ясный и спокойный. Позже Юнги хочет пойти в город, поесть мороженое и сделать пару фотографий чего-нибудь дурацкого. Он чувствует себя как на каникулах, когда вчера, он мог бы поклясться, пляж ужасно казался домом. Справа Хосок качает ведёрко вперёд-назад, вперёд-назад, тихие звуки соприкосновения пластика и ракушек поглощены песнями волн. — Давай возвращаться, — говорит Хосок, — мы нашли пару хороших ракушек. Выражение незавершённое, заканчивающееся невысказанными вопросами: «Хочешь уйти? Ты в порядке?» Юнги поворачивает ракушку в ладони. — Да, можем идти. Только я хочу кое-что сделать сначала. Он отходит, забирается на камень, у которого раньше каждый день видел улыбающееся лицо Чимина, и кладёт ракушку в небольшое углубление, где ей ничего не грозит. Хосок не задаёт вопросов. Он позволяет Юнги делать всё, что тому нужно. И когда Юнги возвращается, Хосок улыбается ему яркой улыбкой, перебрасывает руку через плечи парня. В тот момент небо становится золотым, солнце отражается в песке и волнах. Это смутно похоже на рай или же на серебряные чешуйки под Луной. Они вместе возвращаются в пляжный домик по сверкающему песку, ведёрко с ракушками между ними.