Rough Bitterness

Куинн до сих пор понять не может, как же так вышло. Раз за разом прокручивает те скудные воспоминания, оставшиеся на затворках памяти, но разгадка не приходит. Единственное, что помнит — связанные руки, стеклянная клетка и камера в лицо. А дальше — лишь темнота. Мозг, как негласный лекарь, скрывает правду для благополучия всего организма. Он знает — смерть в лицо дышала. Куинн на протяжении всей своей никчемной жизни так усердно искал с ней встречи, и вот впервые сумел подобраться настолько близко, что почувствовал ее отвратительное гниющее дыхание. Он должен был погибнуть. От такого никто в живых не остается. Но он здесь. Невидящим взглядом таращится в потолок. Куинн боится лишний раз сомкнуть веки, ведь после этого обязательно начнет задыхаться от нехватки кислорода и опоясывающей тело паники. Врачи называют это посттравматическим стрессовым расстройством. Но он понятия не имеет пост- что именно. Легкая возня на кухне не остается незамеченной. Куинн перемещает взгляд на приоткрытую дверь и слышит мягкую женскую поступь на ступенях лестницы. Шаги становятся все ближе, а оттого четче и громче, как бы Кэрри ни старалась скрыть их от чуткого слуха. Через пару секунд белокурая голова появляется в проеме. Ему все нутро скальпелем режет при одном только взгляде на нее. От осознания, что она — далекая, чужая. Вся такая — не его. И рядом только из жалости и неведомой ему вины, которые плотной колючей шалью окутывают пространство. Куинн, как гончая элитного выводка, чувствует страх и смятение, спрятанные за маской добродетельности, и этот терпкий горчащий привкус цепляется за глотку при каждом вдохе, намереваясь прописаться на постоянное место жительства. Куинн что-то шаблонно спрашивает, Кэрри так же шаблонно отвечает. Нелепый разговор, затеянный ради правды о произошедшем. — Что со мной случилось? — выдыхает он в потолок, предпочитая не встречаться с Кэрри взглядом. Выслушивает то, что он и без ее помощи помнит, что мозг не отказался записывать. — Нет, до этого. До… этого, — здоровая рука обводит тело. — Ты, правда, не знаешь? — Не совсем. От него не ускользает, как Кэрри судорожно переводит дыхание и до отказа наполняет воздухом легкие, словно решаясь на прыжок без парашюта. — Ты подошел очень близко к смерти. Очень близко. Ты же должен помнить. Есть даже видео. Оно… оно было по всему интернету. Ты ни разу не видел? — Нет, я не хотел, — тишина давит на обоих. — Но теперь хочу. Кэрри рассказывает ему в общих деталях. В голове фиксируются лишь основные понятия: Берлин, отравление, террористы и «бросили умирать». Каждое слово превращается в крохотный резной ключ, открывающий составленный из множества засовов замок, ведущий к спрятанному отрезку памяти. Куинн смотрит видео, которое Кэрри с легкостью находит в интернете, и даже бровью не ведет. Будто бы совсем не он, будто бы кто-то другой корчится от боли и медленно оседает на пол. Будто бы кто-то другой перестает дышать. — Ты, правда, не видел? Я просмотрела его сотни раз, когда пыталась найти тебя. Снова и снова. Раз за разом. Искала зацепку. Вот, эти плитки. Это они привели меня к тебе. Твое сердце остановилось в скорой по дороге в больницу. Полностью. Целых три минуты ты был мертв. Было очень страшно. Ты едва выжил. — Но ты меня спасла. — Да. Она тактично умалчивает, что вывела его из глубокой комы ради информации, наплевав на предостережения врача о грядущем инсульте. Он доверчиво принимает ее слова за чистую монету, не догадываясь о потаенных деталях. — Почему? — вопрос с легкостью слетает с его губ, прежде чем он осознает его вес. Куинн искренне не понимает, на кой черт она его спасла, оттого и спрашивает. Он ведь для нее — никто, и особой ценностью не обладает. Гораздо проще было оставить. Чтобы не путался под ногами. Чтобы не лез невпопад со своими нелепыми чувствами. Этот вопрос выбивает Кэрри из колеи. Она теряется и совершенно не знает, что на это ответить, как на это реагировать. Лишь тяжело дышит, вновь переживая весь тот ужас, и так преданно-нежно смотрит на Куинна, что ему становится не по себе от своей прямолинейности. У нее на глазах слезы наворачиваются, Кэрри силится — старается не расплакаться вовсе. Кладет руку ему на сердце, словно желая удостовериться, что оно действительно бьется, и что было в Германии — навсегда осталось в прошлом. Куинн бы крепко обнял ее и утешил, по-отечески гладя по голове, смахивая слезы со щек и приговаривая «Все в порядке, я жив, я в норме, тебе не о чем больше беспокоиться». Но сам слабо верит в эти заявления, в них процентное соотношение лжи превалирует над истиной. И он молчит, не двигается. Рваные судорожные движения только все испортят. Он ведь для нее — и под обстрел и на минное поле. Она для него… И на душе крысы скребут от затянувшегося молчания обрывочной фразы. Кэрри закрывает лицо руками, пряча слезы в крошечных ладонях. Смято извиняется, только сама осознать не может, за что именно: то ли за проявленную слабость, то ли за его искалеченную судьбу. В ее голове сам черт едва ли сможет разобраться. Она берет Куинна за руку и начинает мягкими движениями выводить круги на внутренней стороне. Проскальзывает выше и совсем невесомо гладит по щеке. Куинн так бесконечно предан Кэрри (сам едва ли понимает, в какой падежной форме эта фраза будет звучать вернее). Но ему так отчаянно хочется верить в эту видимость, в ее рисованную заботу и понимание в глазах, что он с усилием проглатывает горький ком в глотке и вымученно улыбается.