les frontieres des nuages

Туман клубился повсюду. Вся местность вокруг и внутри Тайлера заполонилась молочной мглой. И если бы Тайлер не знал каждый листочек и травинку, то собравшиеся за столом родители так и не дождались сына осенним вечером. Он всегда ходит этим путем — более муторным, длительным, забытым, одиноким — когда у него плохие дни. Поэтому сейчас парень идет к выцарапанному словами, имеющими большой смысл для него, дереву и точно не опоздает на ужин. Туман напоминает Тайлеру небосвод. Ему кажется, что где-то за границами тропы — за облаками — находится цветущий, благоухающий Райский сад, который узрел первые созданные нашим творцом шаги жизни; за ним проецирующие умиротворение и мечты комнаты, полные людей, которых он любил, но потерял; дальше дом Отца, из которого он следит за своими творениями, за Тайлером, и в этот момент, как представляется парню, Он готов обрушить дождь и уничтожить это создание с такой милой внешностью, но выбирает молчание как наказание. Тайлер считает, что он нечист, чтобы свернуть с тропы, он не хочет запятнать белизну неба своей грязью. Недавно рыженькая, веснушчатая учительница Тайлера с изумрудами вместо глаз рассказывала о тумане, как о природном явлении: он возникает в результате столкновения теплого и холодного воздуха при высокой влажности. Небо на Земле возникает в результате столкновения противоположных потоков воздуха. Создание нового, прекрасного, важного, мирного, равновесие и баланс требуют стычки противоположностей. Тепло не может без холода. Минусы — без плюсов. Воздух — без углекислого газа, вспоминая уроки ботаники и процесс фотосинтеза. Рай и небеса — без Ада, для защиты от которого они существуют. Тайлер — без Джоша. Они разные от кончиков носа до социального статуса в школьном обществе. Тайлер — серая мышка, пугливый кролик, Джош — центр восхищения, уважения, страха, но когда сталкиваются их взгляды, создается что-то масштабное, легковоспламеняемое, страстное, несравнимое даже с объятиями и поцелуями болельщицы со спесью розового оттенка, как вся одежда на ней, и такого же надменного качка со спортивного клуба за центральным столиком столовой. Но, кажется, с Тайлером и Джошем все это тоже происходило, только ментально, взглядами. И с противным звуком звонка в их зрачках парни уже отражались без одежды. Это масштабное-легковоспламеняемое-страстное заканчивалось на концах ресниц, строго оставаясь за их границами. Школа, мир против чего-то большего, что причиняло, причиняет и будет причинять боль Тайлеру. Он обожает глаза Джоша, он жаждит глаза Джоша, он ненавидит за это глаза Джоша. Он не может без Джоша. Пелена скрывает даже пальцы на вытянутой руке, но Тайлер находит свое дерево и, усевшись на стоптанную, увядающую траву, достает блокнот из потрепанного школьной жизнью рюкзака, на котором он вывел чёрным маркером понятные только ему символы с глубоким вложенным в них смыслом. Он любит рисовать — бумага впитывает в себя часть переживаний. Не важно чем: ручкой, карандашами, акварелью, гуашью, мелками, кровью — важно то, что он рисует своё обожание и боль. Он очень хорошо рисует, пусть и сам этого не признает, но он чертовски хорошо рисует даже одним алым цветом. Главное рассчитать время между нанесением меняющейся на бордово-коричневый цвет краски, чтобы воссоздать тени, светлые участки, нежные морщинки — цветы головокружащей улыбки, милые, милые веснушки и родинки, глубину медовых глаз так, как он запечатлел их в столовой. Но, всё равно, как бы Тайлер это очень хорошо ни делал, какие бы чувства и боль ни вкладывал, утолить нарастающий с каждым днём голод по предмету обожания не выходило. Скорее наоборот он сильнее жаждал, чтобы Джош был ближе к его коже, чтобы Джош был на его коже, чтобы Джош был в его коже. Он не может без Джоша. Тайлер чувствует себя величайшем, самым счатливым, лучшим художником, поэтом, писателем, музыкантом, созданием, когда открепленное от точилки для карандашей лезвие, обходя почти покрытые темно-красной корочкой источники пищи для кисти, оставляет ломанные, кривые черты и угловатые окружности, из которых начинает пузырится теплая кровь. Рисунок уже не похож на глаза Джоша и вообще на глаза, но Тайлер видит исскуство, чувствует, ощущает нервными окончаниями исскуство. Такая тонкая грань между ненавистью себя и вылезающей наружу гордостью, — грань, которая разрезается лезвием и медовыми мыслями. Его совсем не волнует испакачанная рубашка, брюки, блокнот и вообще все, что раньше так волновало. Душевную боль покрыла физическая, но и она утихает, или же к ней привыкаешь, в любом случае кончик лезвия снова тянется к мягкой, бледной коже за новыми ощущениями, которые снова лишат оставшихся чувств и исчезнут. Можно бы было сравнить с экстази — вот только наркотик наполняют мир новыми цветами палитры, обогащают радужной с блестками водой, а это лишает мира вообще, оставляя только за собой алые пятна и желающие новой дозы руки. — Прекрати, — голос темного силуэта в густом тумане незнаком, но заставляет вздрогнуть и забурлить кровь в сердце, а мгла и помутнённость в глазах лишает видимости, из-за чего Тайлер поднимает перед собой руку с окровавленным острым предметом в защите. — Тише, не бойся, кролик. Позволь мне — я помогу. Незнакомец садится перед ним, нежно опуская его напряжённую руку, и Тайлер понимает, что это он — его пища, обожание, ненависть, боль. Это был его Джош. Джош, достающий свой сверкающий и на тусклых, вяло пробирающихся через мглу лучах солнца нож, который свойственно носить известным не через добрые поступки парням наподобие Джоша. На металле были выведены три обведенные в круг повторяющиеся цифры и какие-то иероглифы, непонятные Тайлеру, что разжигало в его глазах больший интерес к этому предмету и его использованию. Джош, нож которого ровно, плавно, как по только испечённому ароматному пирогу, скользит вдоль запястья Тайлера. Джош, который делает все правильно, ведь его глаза медовые, а Тайлер —пчёлка. Нет, рой пчёл. — Вот так, и тогда мы будем навсегда вместе, кролик, — голос ласкает уши, а взгляд целует глаза и губы, и Тайлер почти не чувствует холодного металла, ему так хорошо. Джош в его коже, так хорошо. Джош еще раз проводит по разрезу, чтобы окончательно попасть по небесно-голубой, гулко пульсирующей ниточке. Кролик всхмыкивает и задирает свой идеальный носик к кроне дерева, когда из места резкой боли вытекает наполняющая запахом железа воздух жидкость. Джош жадно наполняет лёгкие и задерживает дыхание, пытаясь задержать в их стенках сладкий запах крови Тайлера. Он слишком часто ощущал железо, что теперь оно приносит ему удовольствие. Его всегда щекотало чувство удовлетворения, ненависти, больной радости — сейчас же лёгкие царапает изнутри, чего раньше никогда не ощущалось, ему так больно, так плохо. Он выдыхает и винит, разрывает себя, потому что его кролик другой, его запах, взгляд несравним с остальными, поэтому он не должен делать тоже самое, что и с ними. Он с тяжестью наблюдает, как алая, девственная, особенная жидкость стекает по запястью, по ладони и струится с мизинца, обогревая и разукрашивая остывшую под градусом погоды бледную оболочку; как каждая капелька впитывалась в землю, где, должно быть, после вырастит какой-нибудь сорняк. Сердце Джоша разрывалось и кровоточило вместе с запястьем Тайлера, ему так больно, так плохо, потому что он не смог наплевать на мир и себя ради этого зверька и причиняет сейчас ему боль, чтобы дать им возможность в другом месте, где не будет лишних взглядов, кроме их. Однако он не способен смотреть, как из Тайлера медленно вытекает жизнь. — Все будет хорошо. Я здесь. Нам никто больше не помешает, — Джош ловит губами ледяные слезинки с подбородка и кончика носа, задерживая на нем своё тепло, и спускается ниже. — Я люблю тебя, — шепчет он в губы и обнимает их своими; губы Тайлера холодные, еле подвижные, покушенные, и несмотря на это очень нежные. Сердце Джоша почти разорвалось, но оно продолжает неистово биться и пускать горячую кровь по телу, в каждой клеточке которой был Тайлер, поэтому поцелуй становится соленым от его слез. — И я тебя, — голос кролика тихий, хриплый, замедленный, как при уменьшении скорости в видеоредакторе, в котором это единственная функция. А глаза, пытающиеся удержать медовые, почти сравнились с густотой тумана. Сердце пропускает удар: вся кора дерева позади была исписана различными шрифтами, цветами, способами одним именем. Джош впервые себя так ненавидит. Ненавидит и проклинает весь чертвов мир и его жителей. Ствол украшало джош ДжОшИ д.ж.и.ш.в.а ДЖОШУА Д Ж И Ш. Ему чертовски противно это имя, ведь он его носит, а Тайлер неизвестно чем выцарапал это такое милое для него слово ни один раз, — ни один раз повышая уродливость собственного наименования для Джоша. — Мне холодно, — хрипит полумертвыми губами Тайлер. Его конечности сменяются ватой, лишаются контроля. Джош ласково сплетает пальцы с дрожащей синеватой рукой и прижимает к себе обмякшее тело, целует ослабевшую макушку, закрывая, пряча от людской злости, лжи, ненависти, фальши, лицемерия. Он так хочет уберечь его от этого хотя бы в последние минуты. Он так хочет подарить ему все свои чувства, рассказать о них, что требовалось сделать раньше, но осознание своего идиотизма и подчинения тупому миру так и не пришло до этого момента; прокричать так, чтобы закровоточило горло; окутать ими Тайлера, как в железобетонное одеяло, укрывающее и от самого Джоша, причиняющего только боль, но всё, что он сейчас может, это наблюдать, как парень утекает между его пальцев. — Всё будет хорошо, всё будет хорошо, я найду тебя, обещаю, всё будет хорошо, всё будет хорошо, — как мантру шепчет дрожащим от тянущей боли в горле голосом Джош. Пальцы Тайлера, прежде впивающиеся в костяшки, теперь расслабленно болтаются в руке Джоша, заглядывающего в стеклянные глаза. Он видит в них лишь своё отражение и темную пустоту. Тайлера здесь больше нет — есть только нож с его кровью. С его притягивающей кровью, которая сладко кромсает Джоша изнутри. Нож резко разрезает воздух и нитки жизни на пути к любимым глазам. Мёд разливается, оставляя пустое стекло, а рой разлетелся. Пчёлы не могут без мёда, а мёд не может без пчёл, так ведь.

***

Люди в униформах найдут их холодные, прижатые друг к другу тела, и подернут своими длинными и широкими носами, за которыми видно только их концы, но скроют это, когда будут выражать соболезнование их родителям. И лицемеры в лицах учеников проговорят сочиненные, отточенные перед зеркалами фразы в знак скорби и поддержки родных, потому что так надо. А туман оставит после себя на покрашенной земле два одиноких ростка редкого мака , впитавших в себя всю невинно пролитую кровь (оттого они и будут так красны), все слезы, всю желчь человечества*, и прозрачные бусинки на листьях и травинках, в которых, как мерцание от перегоревших звезд, будут отражаться переплетенные пальцы и взгляды, у которых теперь целая вечность.