Дом Солнца

Марокко, вилла Мажорель «В возрасте 81 года скончалась Лизетт Гудрон — одна из ведущих работниц дома Ив Сен Лоран, проработавшая 30 лет с момента основания империи. Причина смерти — обширный инфаркт». Пьер смотрел на небольшую заметку в газете, где был напечатан маленький некролог. Фотографию поместили чёрно-белую. На ней была изображена молодая женщина, удивительно похожая на Одри Хэпберн. Да… именной такой она ему и запомнилась. Забавно… он по-прежнему предпочитал узнавать новости из газет, хотя был интернет и многие вопросы он решал с его помощью… но было что-то особенное в этом утреннем ритуале, когда, спускаясь к завтраку, он брал с журнального стола свежие, пахнувшие свежей типографской краской газеты, которые оставлял там Али. Какой срок им ещё отпущен? Он надеялся, что не доживёт до того момента, когда жизнь лишит его этого удовольствия. Берже посидел немного в задумчивости, закрыв глаза, потом достал телефон и набрал номер своего секретаря в Париже. — Да… здравствуй, Филипп. Видел ли ты… читал новость про Лизетт Гудрон? Да. У меня к тебе будет… нет, не поручение… — он снова закрыл глаза. — Просьба. Личного характера. И я прошу тебя не афишировать её. Да… разыщи её родных. Ближайших родственников… я знаю, что у неё должен быть сын. И передай им чек… на 50 тысяч франков… — он сделал паузу, слушая собеседника. — Да, я серьёзно. Филипп… ты действительно хочешь просить меня отсчитываться о своём решении? Если я прошу тебя об этом, значит, на то есть веская причина! Да. Да. Сообщи мне, как сделаешь это… — он отсоединился. Некоторое время мужчина с видимым интересом разглядывал свою правую руку, которая держала телефон. Ему примерещилось или она дрожала сегодня сильнее обычного? Какая ужасная, старческая, слабая ладонь… и она даже как будто бы стала меньше! Он сжал пальцы в кулак, словно испытывая на прочность. Человек всегда сильнее, чем кажется самому себе… он всю жизнь был вынужден обращаться к этой силе. Даже когда не хотел. Ведь нет силы сильнее любви… в этом у него уже был повод убедиться. И этот повод — жизнь. Париж, 1961 год В воздухе пахло мёдом и липой. Я не понимал, откуда может идти этот божественный, сладкий запах, ведь поблизости не было ни одного липового дерева, да и медовых пасек тоже. Это восторженное чувство, когда хочется обнять весь мир! Кажется, я шёл по улице Спонтини почти вприпрыжку, я торопился на работу, принести тебе прекрасную новость: мадам де Фонтейн купила все модели платьев, в количестве 25 штук, плюс норковое манто. Казалось бы: что такое 25 платьев? Но я знал, что когда она появится в них на публике, толпа желающих приобрести такие же выстроится в очередь возле дверей салона. Погода испортилась, когда я был почти у цели, с неба рухнул ливень, и я влетел через парадную, стряхивая с плаща потоки воды. С первого взгляда мне стало ясно, что за время моего отсутствия произошло какое-то чп. Мимо, испуганно озираясь, пронеслась группа модисток. Когда я вошёл в ателье, мне навстречу бросилась Габриэль, моя ассистентка. — Ах, месье Пьер, какое счастье, что вы пришли! Слава Богу! — Что случилось? Габриэль нахмурилась. — Только умоляю вас, не говорите месье Иву! Это все мадам Виктория… произошла ужасная сцена! Даже не знаю, как вам и сказать… — Ну говорите же, ну! — я начал нервничать. — Она была не в настроении… Лизетт помогала ей уложить волосы и прикрепить шляпу и случайно уколола булавкой… И… та так взбесилась и ударила её… наверное, не специально… но на руке был браслет часов, и она поцарапала им щёку… и это было при всех… Радужное настроение моментально улетучилось, уступив место огненному потоку ярости. — Почему вы не сказали Иву? Черт… он должен знать! — Пьер, не стоит этого делать. Вы же знаете, как господин Ив относится к Виктории! Он однозначно будет на её стороне… а она может уволить Лизетт! — Где девушка? Я хочу её видеть! …отвела меня в мастерскую и я увидел маленькую, хрупкую брюнетку, всхлипывающую в углу. Увидев меня, она испуганно вскочила и отступила… как будто боялась, что ей снова пришли причинить вред. — Покажите мне своё лицо, мадмуазель, — тихо обратился я к ней. Нехотя, медленно, но она всё-таки развернулась ко мне. Мне понадобилось всё самообладание, чтобы не вздрогнуть. Левый глаз девушки отёк и на скуле, ближе к веку, была ярко-красная царапина. — Езжайте домой. — О, пожалуйста… не надо! — она внезапно молитвенно сложила руки и я понял, что она решила, будто я её увольняю. — Вам нельзя в таком виде здесь оставаться… — как можно мягче сказал я и, осторожно взяв её за локоть, повёл к выходу. — Вы свободны до понедельника, мадмуазель. Уже у самой двери она осмелилась ещё раз взглянуть на меня, и я увидел в её глазах слезы благодарности. — Где Виктория? — резко спросил я. — Она у себя… просила её не беспокоить… — У себя? У неё, значит, здесь уже есть и своё помещение? Кабинет директрисы? С силой стукнув один раз в закрытую дверь и услышав недовольное «занято!», я с силой рванул ручку и влетел в комнату, в обычное время служившую примерочной. Виктория сидела возле трюмо, держа в руках бокал с шампанским. Увидев меня, она тут же придала лицу обычное, устало-томное выражение. — Ох, Пьер! Ну что за манера влетать в помещение, словно хочешь устроить тут обыск! — Я запрещаю тебе подобные выходки в отношении любого из сотрудников нашего дома! Включая уборщицу! — рявкнул я. — Ты меня поняла? — Запрещаешь? — она манерно упёрла одну руку в бок, принимая надменную позу. — Ты не можешь ничего мне тут запрещать… салоны находятся в моем ведении! И я сама буду решать, как мне вести себя с подчинёнными! И не смей на меня орать! Мы невзлюбили друг друга с первого взгляда. И оба знали это друг о друге. Виктория — любимица Кристиана Диора и твоя милая подружка… лучшая подружка! По мне, так она была просто смазливая стерва и достаточно мозолила мне глаза своим присутствием. Она испугалась. В этих оленьих глазах, густо подведённых чёрной подводкой, заплескался страх, когда я резко подошёл к ней, выхватил из рук бокал и швырнул его об стену. Брызги шампанского и звон битого стекла заставили её вздрогнуть и отступить к стене. Каблук хрустнул на осколках. В какой-то момент, клянусь, я был готов ударить её. И мне этого очень хотелось. — Ты работаешь не только на Ива, но и не меня. И я найду способ… клянусь… не выводи меня из терпения! И не пытайся тут устанавливать свои порядки, ясно? — Попробуй… что ты мне сделаешь…? — это был не вопрос. Виктория стояла, прижавшись к стене, подняв на меня глаза, в которых помимо страха было что-то ещё… Что-то ещё… Я отступил. Голова звенела от напряжения. Мне хотелось сделать что-то физическое… Что-то, что заставило бы ее прогнуться, упасть… Внезапно я понял, что могу сейчас сделать нечто ужасное. О чём, вероятно, буду жалеть… я отошёл к двери, намереваясь уйти. — Пьер! — она окликнула меня. — Кажется, я завидую Иву… Хотела бы я, чтобы Роже хотя бы наполовину был таким… как ты. Тогда я услышал эту фразу в первый раз и не предполагал, что пройдёт десять лет и я услышу её снова. Но совсем уже в другом качестве… Я так нервничал после этой сцены, что должен был выйти — не просто из помещения, а вообще из здания. Обогнув дом, я встал на перекрёстке и закурил. — Спасибо… — тихий голос заставил меня обернуться. Я увидел молодую девушку, ту самую швею. Она робко стояла в нескольких метрах от меня, левая часть её щеки была прикрыта шёлковым платком. Мысль о том, что она могла каким-то немыслимым образом видеть произошедшую между мной и Викторией сцену, заставила меня нервничать, поэтому я просто кивнул и отвернулся. Когда же повернулся снова, её уже не было. А в воздухе больше не пахло цветами и медом. Париж, наши дни. Одетт сидела за письменным столом и покусывала конец шариковой ручки. Перед ней был блокнот с записями — книжечка, которую она носила с собой на интервью. Обычно женщина предпочитала использовать в беседах микрофон, но Виктория Дутрелло просила её этого не делать. Виктория практически не давала интервью, сказывался преклонный возраст, но когда Одетт позвонила ей и рассказала о том, что пишет книгу, та неожиданно согласилась на встречу. «Она скажет, что было на самом деле… теперь уже эта история не может никого возмутить…» — думала журналистка, отправляясь на встречу, которую мадам Дутрелло назначила в маленьком, незаметном на первый взгляд кафе на Елисейских полях. Это было до гениальности просто — в столь многолюдном месте никто не обращал внимания на притаившуюся в переулке крохотную кондитерскую с видом Эйфелеву башню и всего тремя столиками. Виктория выглядела так, как когда-то, когда царствовала в пятидесятые — чёрное атласное платье, белая накидка и короткое тёмное каре, и — невероятно, но в свои восемьдесят она поражала красотой, так же, как и в двадцать пять. Их встреча длилась пятнадцать минут — ровно столько Виктория пила кофе. Одетт поняла, что не знает, с какой стороны подойти к теме, она догадывалась, что женщину уже неоднократно одолевали с такими же вопросами любопытствующие биографы. — Я согласилась встретиться с вами, потому что вы сказали, что мы не будем говорить об Иве и моде. — Есть что-то, что вы хотели бы рассказать, мадам Дутрелло? — мягко спросила Одетт. — Вы думаете, я ненавижу Пьера Берже? — она улыбнулась и закурила. И сигарета в её старческой, испещрённой морщинами руке смотрелась не менее эффектно. — Нет. У меня нет злых чувств к нему, и никогда не было. Просто кто-то из нас двоих должен был уйти. Рядом с Ивом могло быть только одно вакантное место на любовь. — И вы решили уступить своё? — решила она пойти на конфронтацию. — Поверьте, перед напором Пьера невозможно было устоять. Я должна была исчезнуть со сцены, потому что между нами двумя существовало нечто, чего существовать было не должно. Мы оба искренне любили Ива. И не хотели причинять ему боль. — Вы видели эпизод между вами, показанный в фильме Леспера? — она напоминала ей про сцену, где по сюжету Пьер провоцирует Викторию на близость с ним и рассказывает об этом Иву, после чего тот выгоняет её из команды. — Да. — И что вы думаете? — Всё было не так. Одетт и не ждала интимных откровений. Для женщины возраста Виктории все эти призраки прошлого уже не кажутся пугающими. Неужели между ней и Пьером могли быть какие-то чувства? Не любовь, конечно, о нет… Одетт перелистывала сохранённые фотографии того периода на планшете. 61 год, особняк на улице Спонтини. Вот вся компания пьёт шампанское и перекусывает в кабинете у Ива. Взгляд Виктории из-под бокала направлен на Пьера, на губах того играет сдержанная полуулыбка, глаза опущены. Ив рассеянно смотрит куда-то в сторону. Она Женщина. Чёрная богиня. Женщина смотрит на мужчину. Мужчину, который… увёл у неё мужчину. Что произошло между ними троими? Дороги разошлись. Но ни одна из сторон не предъявила обвинений. Пьер всегда был азартным игроком и ни с кем не мог делить Ива. Он даже его мать, Люсьенну, терпеть не мог, хоть и заботился о его семье и после смерти Сен-Лорана. Чувство долга? Возможно. Он не терпел соперников и выводил их из игры путём хитрых манипуляций. Но почему же та же участь не постигла Бетти Катру и Лулу? «Возможно, Виктория имела в виду совсем иное… Пьер боялся не её близости с Ивом… она представляла для него иную угрозу. Война мужчины и женщины, в которой нет и не может быть победителей и побеждённых. Берже никогда не признается в своем женоненавистничестве. Может быть, он не мог понять, почему Ив так преданно служит им? Они отбирали у него часть любви… Одетт была рада, что в конечном итоге не стала включать в книгу эту историю. И без Виктории Дутрелло союз Берже и Сен-Лорана ожидали потрясения. Но возможно именно это стало первой трещиной? Кто знает? Марокко, Танжер. 1967 — Осторожней… здесь будет ступенька… — моя рука аккуратно прикрывает твои глаза и кожей я чувствую твою улыбку. — Так… не подглядывай… — Я ничего не вижу! Скоро там? — вытягиваешь вперёд руки, словно пытаясь охватить пространство перед собой. — Да. Смотри! — я отхожу в сторону, выпуская тебя из объятий, и слышу восторженный вдох. — Пьер… это… это… невероятно! Ты делаешь шаг, спотыкаешься о ступеньку и вскрикнув, падаешь. Я смеюсь. — Что смешного? Я ушиб колено… ты специально, да? — Что специально? — Хотел, чтобы я упал? — ты поднимаешься, потирая ногу и возмущённо смотришь на меня, но тут же снова начинаешь улыбаться. — Я тебя предупреждал, что тут ступеньки. Дар эль Ханш. Маленький домик прячется в гуще лимонных деревьев. Я купил его без твоего участия, практически на ходу, охваченный лихорадочным возбуждением. Это была совершенно импульсивная покупка. Мы увидели его, и я всё прочёл в твоих глазах. Теперь это был сюрприз. — Пьер… — твой голос дрожит, словно сдерживая слёзы. — Когда ты… когда ты успел? — Неважно. Я боялся опоздать. Мы заходим внутрь. Дом кажется маленьким снаружи, а комнаты напоминают спичечные коробки, но они кажутся фантастично просторными за счёт падения света и практически полного отсутствия мебели. Пахнет деревом и лимонами. Твой цепкий взгляд тут же падает на софу в углу в виде высокого, обтянутого брезентово-серой тканью матраса. По твоему шаловливому взгляду я догадываюсь, что ты хочешь сделать, и пытаюсь остановить тебя криком: Кику, я бы этого не делал сейчас! Но ты уже с разбегу плюхаешься на поверхность, которая тут же отпружинивает, подняв гигантский столб пыли, который окутывает тебя как облако. Я хохочу, как ненормальный, а ты кашляешь и чихаешь, с удивлением озираясь вокруг себя. — Ну вот… опять… я пытался тебя предупредить! Я смеюсь над твоей особенностью в любом помещении, где это допустимо, тут же, с порога, облюбовать кровать, софу или любое другое место, где можно лежать. Будь твоя воля, ты бы там жил, поселившись между подушек. Тебе нужен «многокроватный дом», где каждая кровать имеет свое назначение. Для сна, для еды, для работы, для занятий любовью. Это так странно, но так возбуждает… Ты в восторге от дома, я давно не видел тебя таким счастливым. Мы оба уже представляем нашу жизнь здесь. Так бывает всегда, когда мы выбираем жильё. Это такой интимный, личный процесс, его нужно прочувствовать кожей. Ты, как кот, первый на правах истинного мистического хозяина выбираешь себе законное место. Я всегда уступаю. Я знаю, что ты делаешь это не из капризов — правильно организованное пространство, атмосфера очень важны. Я уже вижу, как мы расставим здесь мебель и будем принимать гостей — их будет немного, и все будут сидеть на подушках и коврах, разбросанных по полу. Никакой дорогой посуды и накрытых столов. Открываем окна — они большие для такого маленького дома. Закат завораживает — он малиновый, алый, переходящий в золотой и оранжевый. Ты выходишь на крыльцо и садишься на ступеньки. — Я сегодня буду спать здесь. — Прямо на лестнице? — я присаживаюсь рядом и закуриваю. — Да. Как клошар… — ты оглядываешься. — А что, ночи здесь тёплые. Я серьёзно. Потрясающий вид и сад совсем рядом… — Ну-ну… ты просто не хочешь вытряхивать матрасы и стелить постель. Кажется, всей уборкой придется заниматься мне. Ты действительно остаёшься на белых известняковых ступеньках. В этом весь ты, и таким и останешься. Сидящий на лестнице вечности, на пороге эпох. Ты не выходишь на улицу в одиночку и не заходишь в дом, предпочитая остаться везде «наполовину». Я швыряю тебе (или скорее в тебя) из окна подушку и одеяло. — Кику, а здесь по ночам бродят собаки! — Обожаю бродячих собак! — ты широко улыбаешься и махаешь мне рукой. — А ты боишься? — Не люблю спать на камнях. И я не ты. Я не могу спать там, где упал. Ты смеёшься и демонстративно раскладываешь свое «ложе». Мне скучно одному в доме, и я валяю дурака, кидая в тебя из окна спальни апельсины. Я рассчитываю, что ты замерзнешь и вернёшься в дом, но даю себе обещание не выходить к тебе самому. Наступает ночь, и я действительно слышу собачий лай. Он заставляет меня нервничать и выглядывать в окошко. Ты, сумасшедший, и правда спишь на ступеньках, завернувшись в верблюжье одеяло, и ничто тебя не волнует. А я усну только под утро, потому что мне ужасно тебя не хватает в постели и мне обидно: как это ты мог сбежать от меня на улицу? Волшебное место. Мы сбежали сюда от нашей парижской жизни, и ты свободный ребёнок — делаешь что хочешь. Даже я отказываюсь от своего привычного распорядка дня и предаюсь праздному, но какому-то очень естественному и простому безделью. Мы встаём поздно, потому что не спим по ночам, что-то едим, и ты начинаешь работать. Ты рисуешь много, с нахлёстом, как заведённый, и получаешь колоссальное удовольствие от работы. А я стараюсь тебе не мешать: читаю, слушаю музыку, хожу на рынок, готовлю. Ты можешь забыть о еде, если тебе не напомнить, а здесь всё такое вкусное, что с таким режимом мы рискуем не влезть в свою одежду по возвращении в Париж. Ты сказал, что пока не хочешь никого приглашать, не хочешь видеть людей, ты устал от них. Мы нанимаем только одного помощника. Мустафа знает по-французски всего несколько слов, но кажется в курсе всего остального на свете. — Где ты находишь их, я не пойму! — недоумеваешь ты каждый раз, поражаясь моему умению легко знакомиться с людьми. Ты иногда ревнуешь и злишься, но в конечном итоге сам привязываешься к ним. — В Доме Змеи должны быть змеи… — ты лежишь на той самой, «пыльной» софе, которую уже хорошенько проветрили, и перебираешь баночки с краской на подносе. Утром ты проснулся и сказал, что тебе приснилась большая змея. Теперь ты рисуешь её на стене. Я представляю себе наш дом, где бы ты мог расписать все стены, и сердце замирает от восторга. — Не хотите блинчик? — весело обращаюсь я к Мустафе, переворачивая кусочек румяного теста на сковороде. Он с удивлением смотрит на меня и с улыбкой качает головой. Здесь не принято, чтобы хозяева угощали слуг, но для меня не существует этого слова «слуга». Эти люди, с которыми мы делим наш дом — помощники, компаньоны, члены семьи. — Тебе нечем заняться, Пьер… — Мустафа обещал научить меня готовить тажин из баранины. — Берегитесь, Мустафа… — ты весело подмигиваешь мне. — Скоро он будет учить вас готовить ваши национальные блюда… Я обожаю запах восточных пряностей, и ты говоришь, что будь моя воля, я бы открыл базар прямо у нас в доме. Я не спорю. Человек шагает в культуру, но национальный колорит может сам шагнуть в дом, особенно здесь, в Марокко. Я просто всегда держу для него открытые двери. Вечером мы долго (почти с восточной неспешностью) занимаемся любовью, а после лежим и смотрим на твой «наскальный» рисунок — свернувшаяся кольцами, тёмно-зелёная змея, чуть приподнявшая голову, смотрит на нас со стены. У меня возникает странное и немного жуткое чувство, будто бы она всегда была здесь, в этом доме, а ты своими красками просто освободил её, заточённую камень. — У этого дома есть душа… — ты лежишь без очков, и если бы я умел, я бы нарисовал сейчас твоё лицо — настолько оно выразительно. — Душа змеи. Моя душа. Знаешь, Кику, небо над Марракешем синее и чистое, как горный хрусталь. Когда смотришь в него слишком долго, начинаешь сливаться с этой бесконечно-высокой глубиной, с её безусловностью и простотой. Мы в саду возле дома. Твоя голова лежит у меня на коленях, и взгляд устремлен туда, в высоту и свободу восточного небосклона. Я люблю твоё лицо без очков, — оно одновременно кажется беззащитным и очень красивым, за счёт той открытости, которую приобретает взгляд. Ты столько умеешь выражать им… Первая неделя в купленном доме. Сейчас нас очаровывает всё вокруг — мы влюблены в это сапфировое небо, запах пряностей и цитрусовых деревьев, фасады домов цвета слоновой кости, национальную одежду и буйство ярких красок тканей на базарах. Я сошёл с ума, я люблю даже этот безумный вездесущий красный песок, который забирается всюду, и как будто проникает, раскалённый, под кожу, разжигая кровь. Здесь мы заново влюбились даже друг в друга, будто не было этих семи лет прожитых вместе под одной крышей. Успели поругаться из-за персидского ковра в гостиной (ты хотел его оставить на память, а я выбросить, потому что он выглядел, как старая тряпка, пока Билл его не почистил) и помириться, лёжа на нём же теперь в саду. От местного чая и сладостей кружится голова и перед глазами провисает влажная пелена лени, не хочется лишний раз шевелить ни рукой, ни ногой. Ты и я — мы оба мираж и в то же время, нет ничего важнее для меня в целом мире сейчас, кроме твоего лица, на которое я смотрю и в котором вижу скрытую печаль. — Ты меня любишь? — ты лукаво приоткрыл один глаз. Ты задаёшь этот вопрос единственно из кокетства. — Кику, ты знаешь, что люблю… — обычно я высмеиваю тебя в такой момент, но сейчас мне хочется говорить тебе нежности. — Да. Я знаю. Просто не всегда это чувствую… — ты приподнялся и потянулся за лежащим на серебряном подносе персиком. Я успеваю перехватить фрукт и беру его первым, чтобы самому поднести к твоему рту. Ты кусаешь и сладкий густой сок течёт по губам и моим пальцам. Нежная желтоватая мякоть манит впиться в неё зубами и, наклонившись к тебе, я кусаю персик с другой стороны. Он такой сладкий, и мне кажется, я в жизни не ел ничего вкуснее. Твои глаза напротив спокойны и чисты. Ты счастлив. Сейчас, в эту минуту. Я это знаю и читаю в глазах, где вижу своё отражение. Мы снова кусаем по очереди, пока я не убираю руку и медленно слизываю с твоих губ фруктовый нектар. Я даже не хочу реагировать на твою реплику, потому что тебе не нужны мои слова. Есть ли в этом мире что-то более настоящее и ценное, чем возможность целовать того, кого любишь? Хочется сказать тебе, что мы всегда будем вместе, но я не люблю это слово «всегда». Какие-то вещи просто знаешь и всё. Их суть в самом ощущении этого знания. Я знаю, что люблю тебя сейчас, в эту самую минуту и вот это «сейчас» для нас легко превращается в «навсегда» и поэтому любовь, если она настоящая, может жить вечно. Будем ли мы чувствовать это завтра? А через год? Я не знаю, ведь завтрашнего дня не существует, пока мы сами не создадим его. Мы создаём нашу любовь, ею пропитано всё вокруг, она, как река, уносит нас в будущее. Каким оно будет для нас? Таким, каким его сделаем мы. Париж, наши дни «Вне всякого сомнения, скандал связанный с репутацией Эммануэля Макрона, набирает обороты благодаря готовящейся к выходу книги Одетт Шефтель, посвящённой Пьеру Берже, деловому партнеру, мужу Ива Сен-Лорана и открытому гомосексуалисту. О том, что Берже поддерживает Макрона, известно не только представителям гей-лобби. Вряд ли такое покровительство пойдёт на пользу кандидату в президенты. Мы публикуем лишь небольшой отрывок из книги, которая выйдет в свет в конце января. Её автор, независимая журналистка, Одетт Шефтель собирала информацию на протяжении нескольких лет и высказывает своё мнение. «Позиция терпеливого принятия, которую занимал Пьер Берже на протяжение многих лет рядом с Ивом Сен-Лораном, вполне логична и объяснима. Речь идёт об ответственности, которую Берже осознавал перед своим другом. Ведь именно с его лёгкой подачи в жизнь Ива вошли все прелести жизни французской богемы того времени, где Берже чувствовал себя, как рыба в воде — алкоголь, наркотики, многочисленные сексуальные излишества. На момент знакомства с Пьером модельер вёл уединённый и скромный образ жизни, тогда как репутация Пьера Берже, что называется, шагала впереди него. Никогда не скрывавший свою гомосексуальность, тот впоследствии неоднократно пользовался ею и для укрепления различных деловых и полуделовых связей в отношениях с определёнными людьми, и здесь нет необходимости делать пояснения. Он открыто пишет о своих взглядах на свободу в сексуальных отношениях, и вот что вспоминает одна из ближайших подруг модельера: «Я думаю инициатива всегда исходила от Пьера. Ив был слишком застенчив и трудно сходился с людьми. Не думаю, что ему всё это нравилось, но он был очень привязан к Пьеру и слишком горд, чтобы выражать своё недовольство. Они дико ревновали друг друга. Ив многое делал ему назло, он обижался, ему не хватало внимания, которое Пьер мог оказывать другим мужчинам при нём же. А лёгкие наркотики все тогда принимали… Я думаю, что Ив легко поддавался влиянию, и Пьер имел на него это влияние. Он хотел всё контролировать и ему это удавалось… до определённого момента». Одетт пролистала статью до конца и довольно улыбнулась. О её книге написали уже несколько крупных французских изданий. Кроме того, у неё появился ещё неожиданный козырь. Вчера она получила по электронной почте письмо, которое вполне можно было расценивать, как угрозу или шантаж. Её просили добровольно отказаться от публикации, намекая возможными неприятностями, если она не перестанет «собирать сплетни и ворошить старый мусор». Утром за завтраком женщина поделилась этой новостью с мужем. Поль не разделял её подозрений: — Ты думаешь, это Пьер Берже? — Вряд ли бы он сам стал писать мне письма на почту… но это могли сделать по его поручению. Я знала, что он должен будет прореагировать… этот человек не привык выпускать ситуацию из-под контроля. Поль нахмурился. — И ты не беспокоишься? Думаешь, это блеф? — Если со мной что-то случится, у тебя будут все основания привлечь общественность к происшествию… я думаю, написать об этом пост в твиттере. Подстраховаться. — Ради Бога, он бизнесмен, а не гангстер! Ты и так сделала из него какого-то Аль Капоне! Не перегибай палку! У тебя нет доказательств… угрожать может кто угодно. — Кто бы это ни был, я не собираюсь идти на поводу у его угроз! — с вызовом сказала она. — Кстати, я тоже голосовала за Макрона… но это ничего не меняет… Поля, кажется, вся эта ситуация беспокоила больше, чем её. Её вообще огорчало, что муж совершенно не разделяет её энтузиазма. Как он изменился… каким апатичным, равнодушным стал! Другой бы гордился, а он всё сомневается и озирается… Единственное, в чём сомневалась сама Одетт, так это в том, стоило ли касаться в книге сексуальной стороны вопроса. Пьер Берже никогда не скрывал, что они с Ивом не хранили физической верности друг другу и любили провести время с красивыми молодыми мужчинами, в том числе, устраивая совместные сексуальные оргии. К случайным любовникам в данном случае относились как к исписанной бумаге — их просто выкидывали после за ненадобностью. И всё-таки необходимо было учитывать специфику того времени — 60–70-е годы, сексуальная революция и открытое потворство групповому сожительству. Сама она не верила в свободную любовь. И отчего-то ей казалось, Ив Сен-Лоран тоже не верил. Он следовал за любимым человеком, который открыл для него новые горизонты чувственных наслаждений, пристрастил к богемному образу жизни, который вёл сам. Возможно, не сознательно, но он толкнул его на дорогу к пороку, только в отличие от него Ив уже не мог остановиться. Или не хотел. Одно несомненно — Пьер Берже знает о своей ответственности больше, чем говорит. Марокко, Дэр-Эль Ханш, 1970 год — А кстати, почему Пьер никогда не отвечает на опросник Пруста? — Спрашивайте его о чём угодно, только не заставляйте говорить о себе… — ты сидишь на диване, по-турецки сложив ноги и поглаживая лежащую рядом на подушках чи-хуа-хуа Хейзел. Я демонстративно отворачиваюсь, делая вид, что тебя не слышу. — Боже… вы что, опять поссорились? — томно протягивает Франсуа, и его слова вызывают тихие пересмешки в нашей компании. — Пьер со мной не разговаривает, — тебе явно весело об этом говорить. — Он грозился это сделать, если меня еще раз оштрафуют за превышение скорости… — В нетрезвом виде! — не выдержав, громко добавляю я, как бы для всех присутствующих. Бетти хохочет, и я не сомневаюсь, что надо мной. Здесь все прекрасно знают, чем это закончится. Мы бы никогда не позвали гостей (хотя эти люди давно уже стали частью семьи), если бы разругались по-настоящему. А у нас так бывает? На прошлой неделе мы поссорились из-за какой-то ерунды и держали оборону два дня, хотя в конце концов выяснилось, что оба успели забыть, в чём причина конфликта, уже к вечеру первого дня. Было ужасно смешно. Мы конфликтуем всё время, потому что оба эмоциональны и вспыльчивы и ничего не замалчиваем, но оба страдаем забывчивостью на обиды, которую называем любовью. — Сегодня Пасха, светлый праздник. Да примирятся все враждующие! — громко восклицает Фернандо Санчес и поднимает бокал с шампанским. — По-моему, это даже хорошо… потому что обычно вы двое разговариваете только друг с другом! — Карл не мог упустить повода для циничной шутки. — Вы не представляете, как это достаёт!  — Вы зачем вообще его приглашаете? — Бетти закатывает глаза. — Он только и делает, что говорит гадости… — Мы не приглашаем! Он сам приходит… — Ага… выискивает… высматривает… — показывает Карлу язык. — Карл, ты вредный человек! — Я не вредный! Я просто не полезный… Кстати говоря, у меня есть тост! — он посмотрел в нашу сторону. — Эй, вы, максимально сладкая парочка! Ив, я всерьёз хочу выпить в твою честь… Твой последний парфюм с ароматом скандала… Простите… сандала… выше всяких похвал! — Серьёзно? Тебе понравился? — Очень. — Ну, слава Богу! А я-то боялся, что не получу твоего одобрения… — все засмеялись. — У меня прямо камень с души свалился! — Эй, он что, вообще никогда в себе не сомневается? — с притворным возмущением тот обращается ко всей компании. — Сомневаюсь, но не в себе. Я бывает, задумываюсь… Что выбрать… сатин или хлопок? Бархат или велюр для подкладки? Ты засмеялся, запрокинув голову. А Карл повернулся ко мне: — Пьер, во сколько он тебе примерно в месяц обходится? — В зависимости от сезона! — Сейчас инфляция! — Ив бесценен! — восклицает Бетти. — Знали бы коммунисты, где праздно догнивают останки французской буржуазии… — вздохнул Карл. — А правда, Ив, если к власти придут коммунисты, что ты будешь делать? Сбежишь? В Америку? — встрял в разговор Фернандо. — Вот это, например, сколько стоит? — Карл взял в руки одну из статуэток с тумбочки. — Не знаю, она тут уже стояла, когда мы въехали… Нет, останусь в Марокко! Здесь я нашёл вдохновение, придумал свои лучшие идеи… Если бы не работа, я бы даже и не подумал возвращаться в Париж. — Вы тратите время и деньги понапрасну, ребята. Скоро всё это никому не будет нужно, спрос на одежду от-кутюр уже стремительно падает… Ив, я бы на твоем месте сосредоточился на прет-а-порте. Вот где золотая жила. — Карл, знаешь, чем тебе надо было заняться? Шить форму для солдат! Французская армия бы век тебя не забыла… А мне позволь делать вид, что я занимаюсь искусством… — Только не надо о моде, бога ради! В такой прекрасный вечер хуже могут быть только разговоры о политике! — воскликнула Бетти. — Ни слова о моде! Ненавижу её… Очень кстати Клара Сент вспоминает, что через три месяца у нас с тобой годовщина — десять лет совместной жизни. При этих словах ты картинно закатываешь глаза и съезжаешь по дивану, в притворном ужасе причитая: — Десять лет моего рабства! — хотя на самом деле всё наоборот. Все притихают на мгновение, потому что среди них нет человека, который мог бы похвастаться столь продолжительными отношениями с кем бы то ни было. Про нашу компанию говорят, что в ней все начинают распадаться на парочки, а всё из-за того, что мы создаём удивительную атмосферу перманентной влюблённости вокруг друг друга. И хотя от тебя редко можно дождаться ласкового слова в присутствии третьих лиц, скорее саркастической шутки в мой адрес, но ни у кого не возникает сомнений — ты умеешь ласкать взглядом, жестом, в который вкладываешь столько чувств, которые невозможно выразить словами. — Вы можете находиться в разных комнатах, или сидеть на разных концах стола, — говорит Лулу, — но между вами стоит стена такого сексуального напряжения, что всякий, кто будет пытаться пробиться к другому, выбьет себе чёртовы мозги. — Планируете что-то грандиозное на годовщину? — интересуется Фернандо. — Серьезная дата. — Да, я устраиваю траурную оргию по этому поводу, приходите кто хочет, — заявляешь ты. — И не беспокойтесь, Пьера я не пригласил. — Я так и знал, что у вас есть какой-то секрет постоянства… — ухмыляется Франсуа. — Вы устраиваете раздельные оргии. — Я считаю, очень важно отмечать такие даты порознь, чтобы они оставляли приятное воспоминание… — ты подмигиваешь мне. Удивительно, как в этом маленьком доме вмещается столько народу, но как говорит Мустафа «он нескончаемый». Каждый сидит, где попало — ты и Бетти расположились на белом диване, Франсуа примостился на подлокотник возле жены — тонкая ирония возвышенности, всем известно, что глава семьи Бетти, а не он. Фернандо валяется на ковре возле каминной доски — он не признаёт никаких «официальных» сидений. Таде и Лулу на кухне — готовят мясо. Через семь лет они поженятся и это разобьёт сердце Кларе: пока ещё она его невеста. — Да, ты научишь тонкостям отношений… Первые годы нашей жизни ты даже в туалет не ходил без меня… — не выдержал я и улыбнулся. — И хватит пить шампанское, потом будешь жаловаться, что болит голова! — Как? Ты со мной разговариваешь, мой маленький! — ахнул ты и получил в голову маленькой шёлковой подушечкой. Комната наполнилась запахом кардамона и жареного мяса, и на пороге возник Таде с огромным подносом, на которым лежали крупные, исходящие паром куски. — Это точно баранина? — с подозрением сказала Бетти. — Судя по объёму, вы завалили слона. Как бы там ни было, но поднос «расходится» в считанные секунды. Ты как всегда хватаешь самый большой кусок, который будешь «мусолить» весь вечер, и Бетти с возмущением заявляет, что вы сравнялись в обхвате талии. На самом деле, у тебя просто нет времени есть, ты всё время болтаешь. Удивительно, как увековечен твой образ «молчаливого и застенчивого юноши» в прессе, видели бы они тебя в семейном кругу — ты центр вселенной, но никто никогда не возражает. Все едят мясо прямо так, руками, используя салфетки вместо тарелок, кроме тебя. Держать такой кусок плоти в руках неудобно и смешно одновременно, но ты сам поставил себя в такое положение. Как всегда. Я выхожу из комнаты, чтобы принести ещё шампанского. На вечер мы отпустили всех слуг. Меня догоняет Карл, предлагая свою помощь. На самом деле я знаю, что он хочет поговорить. О тебе, естественно. И меня это совсем не устраивает… Мы смотрим друг на друга, улыбаемся и как будто говорим: «Я тебе не нравлюсь… но и я тоже по тебе с ума не схожу…» — Пьер… Ты выстроил для него волшебный замок из грёз. Но ты не сможешь защитить его от всего. Я молчу и достаю из холодильника бутылки шампанского — одну за другой — и ставлю на стол. Карл продолжает говорить, стоя за моей спиной. — Я его знаю… и тебя знаю. Ты — здравомыслящий человек. Ты же понимаешь, что всё это скоро закончится? Времена меняются. Mutatis mutandis. А он живёт будто на облаке… Эта райская птица из твоего сада не выживет и дня на воле. Я предупреждал, что ты избалуешь его, и вот, пожалуйста! Ты удовлетворяешь все его прихоти! Он хочет шить платья для фей… — Ты даже не знаешь, как много он работает… Больше и тяжелее меня! Но его труд нельзя так просто оценить и измерить. Ив — гений! — я не выдерживаю. — Ты балуешь его, как ребёнка. Не удивляйся потом, если в какой-то момент всё это утратит для него ценность. Он настолько дистанцирован от жизни, что скоро начнет бояться её! — Я всего лишь выполняю его просьбы по мере возможности. Я ничего ему не навязываю! — Ты хочешь избавить его от страданий, я понимаю (с усмешкой). Но Ив умеет уколоться иголкой в стоге сена. И не переносит скуки. — Ты никак не хочешь понять… Ив не такой, как другие. Ты не представляешь… какая это ответственность — поддерживать статус первого кутюрье в мире… Я знал, как уколоть побольнее. Соперничество заклятых друзей? О, пока Ив жив, он всегда будет выходить из него победителем. И Карл это знает. Он молча берёт несколько бутылок и мы возвращаемся в гостиную. Я ловлю твой взгляд — он тревожен и подозрителен. Ты не любишь, когда мы с Карлом остаёмся наедине дольше нескольких минут. Почему? Ревнуешь? Или как будто чувствуешь, что говорим о тебе? О чём ещё мы можем говорить? Ты — главная тема всех моих разговоров. К моему неудовольствию разговор вновь возвращается к опроснику Пруста. — У меня идея! — эту фразу могла произнести в твоем присутствии только Лулу. — Что если нам поменяться местами и каждый заполнит анкету и ответит на вопросы за другого! Будет интересно, как хорошо мы знаем друг друга. — Тогда мы с Ивом не участвуем, — возражаю я. — Это будет нечестно, потому что мы знаем друг друга лучше всех. — Нет-нет, почему же… давай! — в твоих глазах мелькает азарт. — Ты упрямо отказываешься отвечать на вопросы, тогда я это сделаю за тебя… напишем всё на бумаге, а потом… — Сожжём, — заключает Фернандо. — Размешаем пепел в шампанском, загадаем желание… кстати, баранина и шампанское… чья безумная идея? Твоя, Ив? — Кому-то сегодня ночью не поздоровится… Каждый раз на наших вечеринках наступает такой магический момент, когда всё будто начинает происходить само собой. Откуда-то берётся бумага и ручки, приглушается свет, Бетти и Франсуа разжигают курительные смеси. Марроканское таинство начинается. Кто-то включает Битлз… «Lucy in the Sky with Diamonds» или сокращённой аббревиатурой LSD, как её называют между собой. Ты быстро и сосредоточенно пишешь, склонив платиновую голову, подложив под листок бумаги толстый журнал, на обложке которого красуется твоё изображение. Случайность? Нет, просто ты уже стал своим собственным образом жизни. Все меняются ролями и следуют твоему примеру, начав писать. Ещё минута и каждый полностью погружается в процесс размышления, наша близость обретает новую форму. Мелодия, будто змея, струится по полу, шелестит одеждой и дымится в воздухе вместе с кальяном. Я сам словно зависаю в пространстве, и мне кажется — время остановилось на долю секунды в этой точке, мне хочется удержать мгновение ещё немного, ещё чуть-чуть, я тяну его тончайшую ниточку, пытаясь вернуться, но она рвётся в моих руках и всё уплывает. Опустив глаза, смотрю на пустой лист. Ничего не написал. А ведь мы сто раз обсуждали твои ответы… Каждый из присутствующих знает анкету наизусть. Точно так же как-то, что Пруст не составлял и не придумывал никаких опросников, эта традиция существовала и до него. Но именно его ответы показались самыми оригинальными. Мне кажется, тебе хочется того же. Чтобы твои ответы были… оригинальными. Ты ненавидишь банальность и борешься с ней каждый день. Возможно, в этой погоне ты готов даже утратить свои истинные стремления… Беру ручку и пишу. Что вы больше всего цените в Ваших друзьях? — То, что они любят меня. Время от времени мы поднимаем головы и наши взгляды встречаются. Твой уже затуманен шампанским и марихуаной. Воздух вокруг тяжелеет и сгущается. Какова Ваша мечта о счастье? — Чтобы оно длилось вечно. Трубка мира передаётся по кругу. Сейчас мне хочется, чтобы этот день длился вечно. Ты улыбаешься, и твоя улыбка плывёт ко мне по воздуху, я хватаю её губами, целую и заглатываю в себя. Чего вы боитесь больше всего? — Одиночества. Когда я открыл глаза и глянул на часы, то обнаружил, что прошло уже больше часа. Свет приглушён, и половина нашей компании спит прямо тут, посреди гостиной. В воздухе всё ещё висит душный аромат травки. Тебя нигде не видно. Обычно тебя вырубает одним из первых, а я никогда не накуриваюсь до такого состояния, чтобы заснуть сидя. Сегодня какой-то особенный день. Рядом валяется листок бумаги — раскрываю и вижу твой почерк. Твои ответы. С улыбкой пробегаю глазами — пожалуй, я соглашусь со всем наполовину. Ты приписываешь мне свои вкусы, любовь моя, но я не возражаю. Машинально складываю и сую лист бумаги в карман, поднимаюсь на ноги и аккуратно переступив через лежащего на ковре Франсуа, иду к выходу. Нужно найти тебя и это удается мне очень быстро. Ты сидишь на улице, на ступеньках и куришь. Я с трудом различаю в кромешной темноте твой силуэт. Потрясающее чувство: я никогда ещё так долго не спускался по лестнице… это настоящий интеллектуальный процесс. Мне кажется, для того чтобы спустить ногу ниже, нужно упасть… провалиться в пропасть… что я и делаю. — Ничего себе ты обкурился… — эта фраза должна звучать, как издёвка и шутка, но ты произносишь её с таким неестественно серьёзным и задумчивым видом, что это потрясает меня до глубины души. — Это не так… — я не могу спуститься к тебе, хотя мне очень хочется. Нас разделяет всего пара ступеней, но они непреодолимы. Я сажусь там, где стоял. Странно, что ты достаточно вменяем. Мы молча сидим, слушая сухой ветер. Ночи в Марокко не такие тёплые в это время именно из-за ветра. Те, кто бывал в пустыне, знают, что там на самом деле не жарко. Усилием воли я заставляю себя спуститься, а точнее, сползти и сесть рядом, положив голову тебе на плечо. Одно из самых важных для меня проявлений нашей любви — это то, что мы можем спокойно молчать рядом друг с другом. Ваше состояние духа в настоящий момент? — Знаешь… есть что-то страшное в том, чтобы быть таким счастливым… — тихо произнес ты. Когда же наши отношения впервые дали серьёзную трещину? Я не знаю. Но я точно знаю, что за всё в этой жизни приходится расплачиваться рано или поздно. Я помню, что ещё в тот год, на Пасху 70-го, мы были счастливы и любили друг друга. Марокко был нашим раем, где мы провели счастливейшие часы нашей жизни, не предполагая, что скоро ему предстоит стать и адом. Наша жизнь была прекрасна, наш бизнес процветал, мы могли позволить окружить себя лучшими людьми и лучшими вещами. Но мы никогда не прозябали без дела. Мы оба работали и только нам известно, каким был этот труд — оставаться на вершине. Тебе было тяжелее справляться с этим грузом ответственности. Я пытался переложить на свои плечи столько, сколько мог, но я не мог избавить тебя от мук творчества. От чувства внутреннего одиночества, которое испытывает, наверное, каждый гений. Это та самая плата за талант. Я делал лишь малое — старался оградить тебя от каждодневных забот и проблем, окружить всем необходимым, чтобы ты мог творить, но тебе нужны были трудности. Тот факт, что ты не мог справляться с ними, ничего не менял. Мы стали часто ссориться на почве этих поисков неприятностей. Чем крепче становился твой успех, тем слабее становилась твоя психика. Я ничего не мог с этим поделать. Ты обвинял меня в том, что я душу тебя своей заботой, я отстранялся и ты вновь был недоволен, на этот раз упрекая меня в том, что я оставляю тебя одного в ужасные минуты. «Тебя никогда нет рядом, когда ты так нужен мне! — кричал ты в телефонную трубку. — Я здесь с ума схожу в окружении этих статуй! Я словно в склепе! Ты запер меня в этом гроте и ушёл наслаждаться жизнью?» Тогда я спешил к тебе, но мы уже не могли быть счастливы дольше нескольких дней. Я помнил наши первые месяцы, когда нам всё время было мало друг друга во всём, и чувствовал эту горечь утраты. Тебе и со мной теперь становилось скучно. Ты даже ревновал больше от скуки, чем из истинного страха. Ты прекрасно знал, что я люблю тебя, хотя и постоянно подвергал это сомнениям. Быть счастливым в любви — и это тоже казалось тебе скучным. Ты словно разочаровался в ней из-за этого… Или может быть я дался тебе слишком легко? Нам ничего не пришлось преодолевать, чтобы быть вместе. Мы просто шагнули друг к другу навстречу, чтобы соединиться, как будто так и должно было быть. И тогда начались ссоры, подчас высосанные из пальца. Придуманные, как написанные по сценарию. Я соглашался на это театральное действо ради тебя. Мне никогда не нравилось выставлять напоказ нашу личную жизнь, ведь я знал, какой ты на самом деле там, за закрытыми дверями, но подыгрывал тебе во всём. Ты хотел нежности, и я был нежным. Хотел грубости, я и это тебе давал. А я просто хотел тебя. Со всем этим сумасшедшим калейдоскопом желаний. Я знаю, что некоторым из наших знакомых эти страсти казались оплотом истинной любви, но не мне. Фальшивые скандалы и любовь превращают в фальшивку. Я сильно от них уставал. Временами ты тоже. Как-то раз, в одну из этих безумных, полных наркотического угара ночей, я ушел из клуба один, потому что устал и мне всё надоело. Надоело смотреть, как ты, пьяный, трёшься возле каких-то парней, для которых ты — всего лишь имя на ярлыке одежды. Я уехал домой, сказав, что ты можешь оставаться, если тебе так хочется. И я не хочу знать, чем ты будешь с ними заниматься. Утром, проснувшись, я увидел тебя. Ты лежал рядом со мной, на кровати, поверх покрывала, одетый, прямо в уличной обуви. Словно сил у тебя хватило лишь чтобы добраться до порога моей спальни и рухнуть туда с облегчением. В углу возле твоих ног спал Мужик. Он приходил к тебе так же, как ты приходил ко мне — ему не нужно было разрешение. Ты проснулся, посмотрел на меня и сказал очень серьёзно и печально: — Однажды ты бросишь меня. И правильно сделаешь. — Ты хочешь, чтобы я тебя бросил? Этого ты добиваешься? — мне было больно от этих слов. — Нет… не знаю… может быть… иногда… но я знаю, что если ты оставишь меня, я без тебя умру. Не знаю, говорил ли ты всерьёз, но я всегда вспоминал об этом, когда уходил от тебя. И когда возвращался обратно, ты оставался на том же месте. Ты ждал меня, как я ждал тебя. И для меня всегда имела значение верность в чувствах, поэтому меня не интересовали твои интрижки. Но это не значит, что мне было легко. Я все равно мучился вопросом: даю ли я тебе достаточно? Хорошо ли тебе со мной так же, как мне с тобой? Я хотел знать это, до того момента, как появился ОН. Марокко, вилла Мажорель. Наши дни. — Он уже второй день плохо себя чувствует…практически ничего не ест. — Луис шёпотом говорил по телефону, поглядывая в сторону кабинета. — Думаю, месье Пьеру следовало бы вернуться в Париж. На том конце провода звучал напряженный голос Филиппа: — Не думаю, что это хорошая идея… здесь сейчас хватает шума из-за книги той журналистки. Очень неприятная история. Много грязи. — Он разговаривает с господином Ивом! — воскликнул слуга. — Такого за ним вот уже как лет пять не водилось… В трубке повисла тишина. — Ты уверен, Луис? Может быть, он говорит по телефону? — Я сначала сомневался… думал, что мне кажется. А ещё он ходит по ночам. Кричит во сне… всё это очень тревожно, месье. Думаю, не может ли это быть какое-то осложнение после болезни? — Я позвоню Мэдисону. Пусть летит в Марокко. За окном шёл дождь. Пьер не заметил, как заснул, сидя в кресле, а проснувшись, обнаружил, как поменялась погода. С утра было солнце, пели птицы, а теперь небо потускнело, его заволокло тучами и сразу стало темнее. Пьер обнаружил, что по-прежнему держит на коленях письмо — старое письмо, написанное Иву. Странно, что нашёл его только сейчас, ведь был уверен, что оно не сохранилось. Незадолго до смерти Ив вернул ему все его письма, написанные за немалым пятьдесят лет. Это была такая увесистая пачка, что для того чтобы разобрать её, понадобилось несколько недель. Тогда его тронуло, что тот сохранил их, даже самые короткие, больше похожие на телеграмму записки. Некоторые из писем были очень интимного содержания, и Ив опасался, что после его смерти они могут попасть не в те руки. После похорон Пьер тогда принял решение и уничтожил большую часть этих писем, ту, которая не представляла какой-то особенной документальной ценности, а остальное передал в архив Филиппу. С ним были его воспоминания. Как же сюда, в бумаги, попало это письмо? Он перечитывал его несколько раз и никак не мог вспомнить, когда его писал. В письме не было даты, но по ощущениям и тону, и по упоминаемым событиям, это был конец восьмидесятых. Довольно странное содержание… жаль, что сейчас уже не найти ответ, если он и был. Ив, кажется, кошмар отпускает меня. Два дня, как я вернулся в Париж, два дня тишины и покоя. Мы с тобой здорово напугали беднягу Луиса. Он решил, что я окончательно спятил. Я иногда и сам так о себе думаю. Если бы я верил в загробную жизнь, то ты просто обязан был бы стать призраком. Рай бы тебя не устроил, ну, а от ада, я так надеюсь, ты оградил себя своим гением. Что-то тяготит меня сейчас. Уже скоро начнут рыться в куче грязного белья. Поэтому я стараюсь не забивать себе голову сожалениями и воспоминаниями. Нет смысла думать о том, чего ни ты, ни я уже не можем исправить. Я защищал тебя от жизни, но я не мог защитить от мук совести. Ты знаешь, о чём я. Впрочем, отличие между нами в том, что ты их почти никогда не испытывал. Я не люблю вспоминать о Жаке. И ты не любишь, я знаю. Наверное, потому что я всегда считал его началом наших бед. А может быть, всё, что было потом — наше наказание? Знаешь, мне не жаль, что с Карлом так вышло. Никогда не верил в вашу с ним дружбу. Думаю, и он тоже. Ты знаешь, я был на похоронах Жака. Зачем я туда пошёл? Может быть, мне хотелось убедиться своими глазами, что человек, который почти разлучил нас — умер? Там было всего три человека. Где в это время был ты? Кажется, лежал в очередной клинике… Я всегда говорил, что Жака никто не любил по-настоящему, кроме Карла. Но вся горькая ирония в том, что Жак, возможно, был единственным, кого любил Карл. Но он так и не смог сказать ему об этом, я так подозреваю. Это была гордыня, через которую он не мог переступить. В тот раз мы с тобой проиграли сражение, но не войну. Я сказал ему уже позже: ненавистью никого нельзя победить. Нам больше нечего делить. Мне тогда казалось, что наша победа была в том, что мы смогли пережить всё это и сохранить свою любовь. Я знал, что рано или поздно эти игры, в которые мы играли обернуться для нас трагедией. Мне нужно было остановиться ещё раньше, до того, как появился Жак. Уже тогда ты увлёкся наркотиками, но всё-таки ещё мог себя контролировать. Я мог тебя контролировать. И в этой истории всё начиналось, как шутка. Мог ли я подумать, что ты по-настоящему влюбишься в Жака? Нет, конечно. Когда он появился рядом с Карлом, мы оба знали, ты и я — здесь будет интрига. Карл меня не любил, да и тебя, мне кажется, тоже, уж прости. В том, что он неоднократно пытался рассорить нас, я убеждён. Ты ничего не скрывал от меня, и Жак для тебя изначально был поводом немного проучить нашего заносчивого друга. Ты сказал: «Карл без ума от Жака, но не хочет в этом признаваться. У него есть слабое место». У тебя был повод злиться на Карла, и не без моего участия. Я всегда подозревал, что все эти вечеринки, которые тот устраивал с наркотиками и прочими безумиями, отчасти были способом унизить тебя, выставить посмешищем. Помнишь, я как-то раз поделился с тобой этими мыслями, и ты разозлился. Этого мне и хотелось. Но мне совсем не хотелось, чтобы ты выбрал такой способ мести — отобрать любимую «игрушку». Это было по-детски. Мы все тогда немного напоминали персонажи Шодерло де Лакло из «Опасных связей». Когда эта игра вышла из-под контроля? Я думаю тогда, когда Жак подсадил тебя на кокаин. А наш удел с Карлом был наблюдать за этим, более-менее сохраняя достоинство. Мы словно соревновались: кто не выдержит первым? И это был я. Я видел, как далеко всё зашло, что с каждым днем ты все больше теряешь человеческий облик и де Башера становится много… слишком много. Ты перестал работать, а это было хуже всего. Ночи напролёт пропадал где-то, а когда приходил (или тебя приводили), ты был в ужасном состоянии. Ты словно проваливался в чёрную яму и переставал замечать всё, что происходит вокруг и меня в том числе. Уже ничего не стесняясь, ты открыто появлялся на людях в его компании и демонстративно запирал от меня дверь своей спальни, хотя я давно уже не рвался туда заходить. Ты избегал меня даже на работе, чего никогда не бывало между нами. Это была та черта, зайдя за которую, ты нарушил правила нашей игры. И я попросил тебя прекратить. Ты помнишь? И тогда ты сказал то, что нельзя было говорить. «Я люблю его. И ничего не буду прекращать». Я не понимал. Из всех людей в твоём окружении, чтобы предать меня ты выбрал самого никчёмного? Этого лощёного, недостойного, лживого прожектёра? Мы были вместе почти пятнадцать лет, и ты готов был променять все это, нашу любовь, наш бизнес на ночи, полные наркотического угара, в объятьях этого жиголо? Ведь я знал тебя. Я знал, что у тебя не может быть такой плохой вкус. Теперь же ты погружался в эту грязь, разврат, наркотики так, словно нет ничего прекрасней такой жизни. Я перестал узнавать тебя. Этот человек убивал тебя, и ты готов был позволить ему сделать это. Вот чем казался мне Жак де Башер. Убийцей. И тогда я решился на то, на что ни за что бы не пошёл, если бы не крайние, как мне казалось, обстоятельства. Я убеждал себя, что во мне говорит здравый смысл и забота о тебе. Я должен спасти тебя от него, даже если это будет стоить наших отношений. Я так решил. Дело было не в ревности, вернее, не только в ней. Я никогда не требовал от тебя того, чего ты не мог бы мне дать. Моей задачей было защищать тебя. Порой от тебя самого. 1974 — Я не могу… не могу сейчас… — твой тихий шёпот постепенно перерастает в отчётливые слова и становится громким. Ты отталкиваешь меня и садишься на кровати, схватившись за голову. Лицо искажает гримаса. — Что, опять голова болит? — я, вздохнув, сажусь рядом. Ветер надувает занавески твоей спальни, напоминая синие паруса корабля. Я чувствую, как в комнате холодно, поэтому встаю и закрываю окно. Два часа ночи. — Просто раскалывается. И так каждую ночь. Это невыносимо. Зря мы не пошли в «Семёрку»… я бы сейчас был там и не мучился здесь… — Со мной… — заканчиваю я за тебя и присаживаюсь на краешек кровати. — Ив, мы там были вчера. А позавчера праздновали день рождения Паломы в Риц. Ты же сам говорил мне когда-то… помнишь? Зачем каждый день куда-то ходить? Можно хотя бы один вечер провести дома, вдвоём. Ты словно не слышишь меня, хмуро уставившись в окно. Когда я ласково провожу рукой по твоим волосам и пытаюсь обнять, ты раздражённо отталкиваешь меня со словами: — Боже, да отстань ты от меня, наконец! Я же сказал, что НЕ ХОЧУ! — А чего хочешь? Шляться по притонам и надираться до полной отключки, обкуриваясь в компании дегенератов? — взорвался я. — Неудивительно, что у тебя болит голова! У тебя ломка! Ты смотришь на меня так, будто я сказал что-то несусветно оскорбительное и, как это всегда бывает, когда я говорю тебе правду, молчишь и злишься. Я иду к себе и ложусь спать. Ненавижу, когда мы ссоримся вот так, чтобы разойтись по разным кроватям. Чувствую, как тупая боль проникает и в мои виски, и зарываюсь лицом в подушку. Теперь и у меня болит голова. Наконец, мне удается заснуть, но сплю я недолго. Меня будит скрип кровати и, проснувшись, я вижу тебя, безучастно сидящего на краю с потерянным и измученным видом. Обида во мне тут же сменяется острой жалостью. Ты как потерявшийся ребёнок, чьи родители никогда уже не придут, и он знает об этом. — Что, так сильно болит? — Меня словно бьют головой о бетонную стену… я выпил уже три таблетки аспирина и в какой-то момент поймал себя на том, что хочу выпить ещё и ещё… и мне стало страшно, до чего я могу дойти. Последняя фраза, я знаю, относилась не к головной боли. — Пьер, прости… я ненавижу ночь. Всё затихает снаружи, но внутри… внутри что-то просыпается во мне… что-то жуткое… Это оно тебя прогоняет… Я прерываю бессвязный поток слов, привлекая тебя к себе и обнимая. Ты напряжён, и я почти чувствую, как тебе больно. Мне тоже больно. В последнее время у нас ничего не выходит. Ты либо пропадаешь где-то на вечеринках, либо пьян, либо плохо себя чувствуешь, либо работаешь. — Я хочу, но я не могу. Я не понимаю, что это такое… я люблю тебя, но с тобой — не могу. Ты говоришь, что тебе хочется снять свою голову с плеч, встряхнуть и вытряхнуть из неё пепел и мусор. Тебе кажется, что она вся засорена изнутри. — Я истеричка. Самая настоящая клиентка для психоанализа. Раньше секс с тобой снимал головную боль, а теперь он её провоцирует. Ты как будто успокаиваешься, наконец, и я тихонько укладываю тебя рядом, обнимая. Ты одновременно тянешься ко мне и отталкиваешь. — Всё, Кику… давай просто полежим… — я чувствую, как твоё дыхание становится ровнее, ещё немного — и ты засыпаешь в моих объятьях. Всё повторяется изо дня в день. Твоя популярность растёт так же, как и наши скандалы. Я объясняюсь с журналистами, что ты не даешь интервью, и захлопываю перед ними двери нашего дома. Нашего нового дома. Мы недавно приобрели квартиру на Рю Бабилон, и я надеялся, что смена обстановки позволит тебе отвлечься. Твоя неуравновешенность и перепады настроения стоят нам больших денег — приходится платить журналистам, чтобы они оставляли тебя в покое. Я не люблю лицемерия. А мне приходится лицемерить, убеждая всех вокруг, что у нас всё хорошо. А между тем я всё больше ощущаю свою беспомощность. Ты отдаляешься, у тебя появляются новые друзья, которые мне совсем не нравятся.  — Я убегаю от славы, а она преследует меня, лезет за мной под кровать… Это ты виноват! — ты набрасываешься на меня с обвинениями, едва мы приходим домой. — Я? Ты устраиваешь стриптиз в Золотой орхидее, пьяный въезжаешь в чужие машины, устраиваешь драки с полицейскими, а я виноват?! Ты смотришь злобно. — Сам будешь с ними разбираться! Я не стану ничего говорить! Не хочу! Красноречие — это твой конёк, Пьер! Ты у нас мастер вешать лапшу на уши… — ты подходишь к бару. — У нас что, закончилась выпивка? — Хватит пить, Ив! Тебе придется давать комментарии, если ты не можешь себя контролировать! — Так скажи, что я сдох! — Завтра дашь им десятиминутное интервью и тебя оставят в покое до ближайшего показа. — Сам давай мое интервью! — неожиданно орёшь ты. — Ты справишься, не сомневаюсь! Ты подходишь ко мне и твои глаза темны от гнева. — Где ключ от бара? — Ты не будешь больше пить сегодня! — Ах так? Ну и хрен с тобой! –ты берешь куртку и ключи от машины. — Тогда я ухожу. — Неужели ты не видишь, что это уже перебор? — я хватаю и трясу пустую бутылку шампанского. Какая это по счёту? Я только-только уладил скандал в Орхидее! Твоя пьянка обходится нам слишком дорого… — Боже, да отстань ты от меня, наконец! Я же сказал, что НЕ ХОЧУ я сидеть дома! Не хочу! У меня голова раскалывается от твоего голоса! — Ты никуда не пойдёшь!!! — теперь я тоже ору. Я знаю, что нас слышат слуги, но мне плевать. Я пытаюсь перегородить тебе дорогу к двери, но ты кричишь, что ненавидишь меня, отталкиваешь и выбегаешь, хлопнув ей так, что с тумбочки падает и разбивается фарфоровая фигурка. Мое терпение лопается. Я знаю, что это перебор с моей стороны, но я и так достаточно терпел. Всё вышло из-под контроля… Я иду в твою комнату, открываю ящик стола и вытряхиваю бумаги. Я знаю, что я ищу. И одновременно и хочу и не хочу находить. Письма. Его письма к тебе. Как смеешь ты держать их в нашем доме? Я нахожу одно, узнаю его по почерку, читаю… нет, просто пробегаю глазами. Не могу читать эту мерзость. Руки дрожат, а к горлу подкатывает тошнота. Рву письмо на мелкие кусочки, возвращаюсь в гостиную и хватаюсь за телефон. — Карл? Жак с тобой? Нет? Что? Мне плевать. Я ведь просил тебя… я ведь просил! У меня его письма! Штук десять! — лгу я. — Вот что… держи своего жиголо при себе! Можешь не вешать мне лапшу! Всё ты знаешь прекрасно! Карл! Он дает ему наркотики!.. Я знаю, что Ив не ребёнок!.. Иди ты к чёрту!!! Я звоню в колокольчик и сообщаю пришедшему слуге, чтобы, когда ты вернешься, он сказал тебе, что меня нет дома, и он не знает, когда я вернусь. Мне приходится долго ждать. Я знаю, что не могу быть уверен, куда именно ты отправился, но интуиция подсказывает, что я прав. Ты появляешься уже за полночь. Разговариваешь с Луисом, потом звонишь по телефону. Я просто снимаю трубку из своей комнаты, где выключен свет и слушаю разговор. Теперь я сам жалею, что пошел на это, но отступать слишком поздно. Я выхожу из своего укрытия, когда слышу звонок в дверь, спустя, наверное, минут пятнадцать. — Что происходит? Луи сказал мне, что ты уехал… — ты удивлён, обескуражен, испуган, но одновременно тебе любопытно… что же я собираюсь сделать? Ведь я никогда не устраивал тебе сцен ревности при посторонних. А тебе это нравилось. Нравилось выводить меня из себя, словно проверяя, до какой грани я могу дойти. Ты умел быть жестоким просто так. Не потому что был злым. Просто в жестокости ты находил какую-то странную опору, она, казалось, могла делать тебя сильнее. Это была твоя иллюзия. — Извини, что я нарушил твои планы. Привет, Жак. — Привет, Пьер… — в отличие от тебя он нисколько не удивлён и не озадачен. Он улыбается мне так, как будто даже рад меня видеть. Что так бесит меня, так это его внешний вид. То, как он одевался… Городской щеголь, фат, практически театральный персонаж, Жак носит костюмы-тройки, шляпы, перчатки, атласные рубашки с узкими манжетами, часы на цепочке. Он одевается с такой же тщательностью, как самая заправская парижская модница, и я задаю себе вопрос: может быть, это тебе в нём так нравится? Он воплощение стиля в одежде, он любит её, как живое существо, которое покрывает его тело. Здесь каждая мелочь — продуманный символ. Но я вижу перед собой человека без личности. Красивая оболочка, блестящая подарочная бумага, в которую можно завернуть какое угодно дерьмо. Ив, я же знаю, что ты способен привязываться к вещам больше, чем к людям. Он проходит в гостиную и садится на диван. Каждое движение исполнено спокойной невозмутимости и претензии на чувство собственного достоинства, и это выводит меня из себя. Тебе конечно же немедленно потребовалось выпить, что ты и делаешь, и я не лишаю тебя такой возможности. — Ключ в моей спальне, на столике, — сообщаю я тебе. И ты выходишь из комнаты. Действительно выходишь. А я следую за тобой и закрываю дверь на ключ, смотрю на Жака. — Вот у нас и появилось несколько минут для серьёзного разговора. Ты начинаешь барабанить в дверь и орать, что я псих. Жак улыбается. Ему все это кажется забавным. — Послушай, Пьер… Я на самом деле неплохо к тебе отношусь. Я тебя даже уважаю. Да. И Иву говорю об этом, чтобы он ценил тебя. Но Иву не нужна еще одна нянька в моем лице. Раз он со мной, значит, я даю ему то, что нужно, не правда ли? — Меня не это волнует. Ты играешь на его слабостях! Ив не умеет контролировать себя, а ты подсадил его на кокаин! Я знаю, что это ты! — Я всегда просил его быть к тебе снисходительней… — в голосе Жака звучит откровенная насмешка. Он подходит ближе. — Ведь тебе не так повезло… Я понимаю, что ты завидуешь… — он снисходительно смотрит сверху вниз и… кладет руку мне на плечо. — Есть из-за чего беспокоиться. Но зато у тебя есть ум. И деньги. Правда, молодость и красоту на них всё равно не купишь…  — Значит так. Ты оставишь его в покое. Ты не будешь писать ему, звонить и видеться с ним. Ты исчезнешь из его жизни… — тихо произнес я. –Ты это сделаешь. — Нет, — он произносит это с улыбкой. — Я не боюсь тебя, Пьер. Мне тебя только жаль… Вдруг я отчётливо понимаю, что это тупик. Я ненавижу Жака де Башера, но не только потому что он отнимает тебя у меня. Ему, в сущности, это совершенно не нужно. Ему плевать. На меня, на тебя, даже на Карла, может быть. Такие, как он ничем не дорожат. У них есть их Молодость, Красота. Деньги. Секс. Четыре столпа, на которых держится этот мир. Власть их тоже не интересует. Он будет жить сегодня так, будто может умереть уже завтра. — Я ненавижу таких, как ты! — голос мой дрожит от ненависти. — Паразитов! Вы ничего не способны создать, но так как вам нужно хоть какое-то действие, вы разрушаете… Вы уже рождены с этой гнилой кровью… со своими титулами, которые получили по наследству, и деньгами, которые заработали за вас другие люди! Вы родились с этой червоточиной и, как зараза, отравляете всё живое вокруг. Вы ничем не дорожите, даже своей жизнью… За дверью я слышу твой голос. На какое-то время ты затих, вероятно слушал, о чем мы разговариваем. — Если ты не выпустишь меня через минуту, я тут всё разнесу!! Пьер! Ты слышишь?! Это не смешно!!! — А разве здесь кто-то смеётся? Сейчас момент драмы. Кажется, Пьер будет меня убивать. Черт, Ив, я тебе завидую… Интересно, Карл способен на такое? — Жак хохочет, а я вздрагиваю, будто меня с ног до головы окатили ледяной водой. Эти слова я уже слышал. Я чувствую, что пора заканчивать эту трагикомедию, подхожу к Жаку и спрашиваю прямо: — Сколько он тебе заплатил? — Что? — Жак удивлённо приподнимает брови. — Сколько платит тебе Карл за то, чтобы ты спал с ним? Спаивал его… давал наркотики? Сколько? — За кого ты меня принимаешь? — он снова смеётся. Я подхожу к серванту, открываю одну из дверец и достаю конверт, чтобы швырнуть его на стол. — Возьми их, и чтобы я больше не видел тебя никогда. Иди и скажи ему, чтобы он подавился. Я презираю тебя… но его я презираю вдвойне. Я не знаю, где нашел тебя Карл, но поверь мне, я всегда даю только одну возможность. После этого я открыл дверь, позволив тебе войти. Вид у тебя был совершенно идиотский. Волосы взлохмачены, очки съехали набок. — Ты больной!! Совершенно ненормальный! — Ненормальный? Он только что оценил тебя… В пятьдесят тысяч! Мы оба поворачиваемся в сторону Жака. В руках его конверт с деньгами. — Что?! — Ты идиот. Тебя унижают… над тобой издеваются, смеются… а ты этого даже не видишь, не хочешь замечать… — мне так стыдно за тебя, что я даже смотреть на тебя не могу. — Мы уходим! — ты делаешь очередную попытку что-то мне доказать. Но я готов. Мои слова звучат взвешенно и уже спокойно. — Если ты сейчас уйдешь, то можешь не сомневаться, когда ты вернёшься, то меня здесь больше не застанешь! Всё, Ив! Игры окончены! Ты перешёл границу! Вы оба перешли! Из этой комнаты сегодня выйдет только один человек! Хочешь быть с ним? Мне уйти? Я уйду. Но ты знаешь, если я УЙДУ, я уйду насовсем. Я не вернусь. Я уйду отовсюду. Ты нужен ему, пока тратишь на него деньги… пока Карл платит за это! За то, чтобы уничтожить нас обоих! Ты слепой, если не видишь этого! Давай, какое будет твоё решение? — Он всегда всем ставит условия? — Замолчи, Жак. — Ты перебиваешь его, не сводя с меня взгляда. Ты видишь, до чего меня довёл?.. Ты молчал. Я загнал тебя в угол. Какими бы не были наши отношения, я знаю, ты боялся меня потерять. Ты уже зависел от меня больше, чем от наркотиков. Не знаю, хотел ли ты умереть? Твоя жизнь невыносима, но без меня она вообще перестанет быть жизнью. Кажется, впервые в жизни я вынуждал тебя принять решение за нас двоих. Когда-то ты принял его, решив быть вместе, теперь я давал тебе возможность его отменить. «Я не потерплю к себе снисхождения». — Решай. Давай. Вот твоя свобода. Сделай выбор. В этой комнате должен остаться только один из нас, — тихо произнес я. Через минуту хлопнула входная дверь. Жак ушел. Пачка денег так и осталась лежать на столе. — Что ты натворил… Ты чудовище… — ты закрыл лицо руками. — Почему он? Ответь мне только на этот, единственный вопрос и я больше ни о чём тебя не спрошу. После того, через что мы прошли вместе…ты и я…чем пожертвовали… почему он? — Ты действительно хочешь это знать? — Да. Ты смотришь на меня ещё несколько мгновений и произносишь: — Потому что он так не похож НА ТЕБЯ. Потому что, будь твоя воля, ты бы и замену себе для меня подыскал сам… на своё усмотрение. Потому что мне не нужно твое разрешение или одобрение на единственную вещь, которую я хочу оставить при себе: ЛЮБИТЬ! Любить кого я хочу! «Нет. Я не хочу этого слышать, замолчи!» — Я ненавижу тебя, Пьер! Я любил тебя, но теперь ненавижу! Думаешь, дело в нём? Нет! Я знал, что ты не сможешь этого принять… принять, что я с ним. Как будто ты совершаешь такой подвиг, давая мне свободу, но у этой свободы есть свои правила… Даёшь мне разрешение спать с другими при условии, что любить я должен только тебя? А мне не нужно твое разрешение! «Остановись… перестань… не разбивай мне сердце… я умоляю…» — я чувствую, что ты сейчас убиваешь меня. Расстреливаешь своими словами. Они так жестоки… — Я просто хотел сделать тебе больно… вот почему. Мне кажется, ещё чуть-чуть и я умру. Я уже истекаю кровью. Ты этого не видишь… тебе всё равно. — Потому что я схожу с ума, я задыхаюсь рядом с тобой! Я уже не знаю, где я настоящий… Ты проник везде! Я уже даже не могу отличить свою мысль от твоей, ты меня душишь! Я просто хочу дышать! Я хочу жить! А ты мне не даёшь! — Живи. Это единственное, что я мог сказать тебе. Вот он, наш экватор. Чашка не разбилась вдребезги. Из неё даже можно было бы пить чай. Но она была безнадёжно испорчена, сколько бы мы оба не пытались убедить себя в обратном. Это был обратный отсчёт нашей любви. Ты не порвал со мной, оставив этот хрупкий мостик между нами, чтобы я мог наблюдать твое падение. И я не закрывал дверь до конца, а оставлял её приоткрытой, прикрываясь тем, что ты нуждаешься в моей заботе. Но при этом ты хотел продемонстрировать мне, что ТЫ, ТЫ можешь жить без меня. Что я не нужен тебе. Что это я нуждаюсь в тебе. И чем ниже опускался ты в своем отчаянии и одиночестве, тем выше я поднимал голову. Я задирал её, не желая смотреть на тебя… на твой взгляд наказанного жизнью за своё преступление. Наверное, это удивительно, но мы не расстались в тот день, а лишь спустя полтора года. Я хорошо помню ту дату — 6 марта 76 года. Не мог представить себе, что однажды решусь оставить тебя, но чаша моего терпения была переполнена. Ты сделал всё для того, чтобы я бросил тебя. И прекрасно знал, что рано или поздно я это сделаю. Мы должны были идти на день рождения к нашему общему другу, но вечером ты не появился. Тебя не было и всю следующую ночь. Я обзванивал всех наших знакомых, но никто из тех, с кем обычно ты проводил время, не видел тебя. Я предполагал всё что угодно: тебя сбила машина, избили до смерти, принял слишком большую дозу наркотика и умер где-нибудь на обочине дороги… возможно было всё. Ты появился под утро, когда я уже держал в руках трубку, чтобы звонить в полицию. Выглядел ты ужасно: двигался словно сомнамбула и судя по одежде, неоднократно падал. Я вообще не понимал, как в таком состоянии ты умудрился добраться до дома. «Но Господи, Слава Богу ты вернулся сюда! Вернулся домой…» — Ив, ты знаешь, сколько времени? Шесть утра! Ты молча прошёл мимо меня и направился к себе в комнату. Меня вывела из себя такая невозмутимость. Я не собирался тебе просто так отпускать. — Где ты был? — я ухватил тебя за плечо и развернул к себе лицом. — Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! — Как, ты снова со мной разговариваешь? — в голосе звучит насмешка. — Не могу поверить! Вчера ты смотреть на меня не хотел… я же тебе противен… — Я и сейчас не хочу! Но я поставил на уши весь этот город, разыскивая тебя! Ты соображаешь, что делаешь?! — в ярости я ухватил тебя за воротник рубашки и сильно встряхнул. — Хочешь, чтобы тебя в таком виде сфотографировали и поместили на первую полосу? Чтобы весь мир узнал, в каком ты состоянии?! И я ещё должен буду это улаживать?! Ты пытался смотреть на меня, но взгляд твой был расфокусирован и то и дело съезжал в сторону. Мне до дорожи хотелось побить тебя. Я ненавидел человека, который стоял передо мной. Я ненавидел того, в кого ты превратился. — Не ори на меня! — ты вырвался. — Хватит на меня всё время орать!! Ты либо не разговариваешь со мной, либо орёшь! Это невыносимо!! Когда раздался звонок в дверь, я сначала не мог понять, что это такое. А когда открыл и увидел стоявших на пороге незнакомых молодых парней, таких же пьяных, как ты, понял, что они пришли за тобой. Я мог бы вызвать полицию, запереть тебя, устроить дикий скандал, выгнать их и заставить тебя остаться. Но так странно… я смотрел на них, смотрел на тебя, неловко пытающегося надеть куртку, и меня внезапно пронзило глубочайшее отвращение. Я представил, что ты отдавался каждому из них, такой жалкий, невменяемый, ты как животное… Ты прав, ты мне противен. Я даже не хочу тебя удерживать. Я молча смотрел, как ты уходишь с ними, не обращая на меня никакого внимания. Вместо с тобой уходило всё хорошее, что было между нами. Я уже вообще не верил, что это когда-то было. Я пошёл в свою комнату, собрал вещи и ушёл. Я всё равно ушёл от тебя. Но всё оказалось сложнее, чем мы себе это представляли — нам двоим расстаться… Твой почерк был на всём вокруг. Твоё имя, твой стиль проник всюду — на экраны кинофильмов, в театр, улицы, страницы газет и журналов. Мне негде спрятаться. Я чувствовал, что та чёрная воронка, которая засосала тебя, забирает и меня вместе с тобой. Я задаю себе вопрос: были ли мы готовы к свалившейся славе? Твой триумф 76 года стал триумфом для кого угодно, но только не для меня. Мне становилось страшно от того, что я видел: толпа готова скандировать твое имя, нести тебя на руках… даже мёртвого. Твоя слава убивала тебя. А я вынужден наблюдать. Скрывать твою алкогольную и наркотическую зависимость становилось всё сложнее. Первый раз ты попал в клинику в 76 году, на несколько дней, тебе провели курс дезинтоксикации. Он помог буквально на пару месяцев. Мне казалось, я испробовал всё: мольбы, угрозы, врачей, лекарства, психоаналитиков, — всё это давало только временный результат, а ответ был прост: ты не хотел выздоравливать. Я чувствовал, что вымотался и не могу нормально работать. Теперь мы уже не пара любовников, скорее врач и пациент или заключенный и надзиратель. Я не мог просто так взять и уйти, перестать переживать о тебе и миллион раз на дню прокручивать в голове варианты, как я могу помочь? Просветы трезвости сужались, и я ловил себя на том, что не хочу возвращаться домой по вечерам. Я никогда не знал, застану ли там тебя вообще, а если застану, то в каком состоянии? Неужели были счастливые, светлые дни, когда мы страдали от того, что вынуждены разлучаться хотя бы ненадолго? Теперь всё изменилось. Теперь я страдаю от того, что привязан к тебе. Я уже оставил попытки достучаться. Иногда у меня возникало впечатление, что ты разрушаешь себя мне на зло. Ты мстишь мне, мстишь себе. И страдаешь от того, что не можешь остановиться. Я словно удерживал болтающегося в воздухе висельника с удавкой на шее. Я не мог снять веревку и вытащить тебя, потому что стоит хоть немного отпустить, ты тут же сломаешь себе шею. У нас было несколько вялых попыток снова сойтись (тебе нелегко было оторваться от меня так же, как и мне от тебя), когда ты обещал бросить наркотики, но в конце 1976 года я сдался и окончательно переехал в гостиницу. Я больше не мог жить с тобой под одной крышей, мне нужна была возможность хотя бы нормально спать. Я звонил тебе по вечерам и почти неизменно ты бывал пьян. Ты то осыпал меня проклятиями, то впадал в сентиментальность и называл себя чудовищем, которое мучает всех вокруг. — Ты ненавидишь меня, да? Я сам себя ненавижу! Почему ты не оставишь меня в покое? Не знаю, как тебе удавалось продолжать работать. Это просто какое-то чудо. Откуда-то брались силы после ночных кошмаров возвращаться в реальность и рисовать, рисовать, рисовать… Даже виски и кокаин не могли отнять у тебя твоего гения. Мы по-прежнему появлялись вместе на публике, но слухи о том, что мы не живём больше вместе все равно просочились в общество. Я узнал, сколько гадостей ты обо мне говоришь, причём совершенно бездумно. Как-то, во время поездки в Америку в 78-м, я сказал тебе об этом. Мы шли по улице пешком, возвращаясь с мюзикла, и я сказал, что если ты обо мне на самом деле «такого» мнения, если я настолько тебя «достал», то лучше нам больше не выходить никуда вдвоём и вообще не разговаривать, потому что это выглядит пошло и глупо. И что я глубоко разочарован в тебе, как в человеке. Твоя реакция на эти слова потрясла меня до глубины души. Ты неожиданно вырвался вперёд и бросился под проезжавшую мимо машину. Никто не пострадал, к счастью, хотя водитель и осыпал тебя всеми ругательствами. Я оттащил тебя на тротуар и ты разрыдался. К счастью, мне удалось быстро поймать такси, и мы добрались до отеля. А я раз и навсегда уяснил, что мне нельзя делиться с тобой своими обидами. — Ты мог бы сказать обо мне то же самое… — ты беспомощно улыбнулся, глядя на меня. — Знаешь… Иногда мне хочется броситься под твою машину… — Ты действительно меня так ненавидишь? — мы сидели в одежде прямо на полу, в тёмном номере отеля в Нью-Йорке. Я тоже плакал, но ты не видел этого в темноте. — Я люблю тебя, Пьер… — тихо ответил ты. — Но это делает меня очень несчастным. Нас обоих. — Отпусти меня… я прошу тебя… я не смогу тебе помочь, если останусь рядом. Ты тонешь и тянешь меня за собой… если я утону, мы оба погибнем. — Ты не можешь простить мне Жака. А я не могу простить тебе… самого себя… Что это значило? О чём ты говорил? Я не понял. Я давно уже не вспоминал о Жаке. Но я вынудил тебя отказаться от него ради меня и вот теперь умолял меня отпустить. Ты знал, что я имею в виду. Потому что уже тогда появился Мэдисон.