С - самостоятельность

Пол расплывался перед глазами, Отабек сморгнул слезы и напрягся ещё сильней, почувствовал каждую горящую мышцу. Они вспыхивали, как пропитанный бензином канат, и боль бежала, обволакивая и плавя. Он никогда, никогда не привыкнет к этому, но хотя бы научился терпеть. Юра трудно сопел сзади, напирал и толкался понемногу, по миллиметру за раз, приговаривая: — Терпи. Терпи, я знаю, это звездец как трудно, но потом будет легче. — Нет, — сказал Отабек, сдавленная диафрагма чувствовала каждый звук, слова давались с трудом. — Не будет. — Будет-будет, — сказал Юра с уверенностью и навалился снова. — Ща всё сделаем. Ты как? Если совсем невмоготу — говори. Невмоготу, подумал Отабек, это не то слово, но привычка терпеть и страх окончательно опозориться сильней. Он выдержит, ничего в этом страшного нет, не в первый раз. Юра же терпит, не подает вида, хотя ему тоже непросто. Не может быть просто вот это, неестественное, чему сопротивляется весь организм. Желудок вдруг прыгнул к горлу, лицо вспыхнуло и Отабек выхрипел: — Юра. Юра сразу подался назад и потянул Отабека за плечи. Желудок вернулся на место. Ф-фух. С носа сорвалась и впиталась в футболку капля пота. Футболку хоть выжимай. Отабек осторожно потянул ноздрями — ещё не пахло, свежий пот не пахнет в принципе, а душ под боком, сейчас сходит, смоет с себя. Вытер лоб тыльной стороной ладони, отер прилипшие волосы. Трудно. Потеешь, как со штангой, а толку чуть. Юра ещё не верил на слово! — Я же говорил, я бревно. Юра навалился, придавил плечо подбородком и возмущенно выдохнул: — Ничего не бревно! Ты ещё бревен не видал. Тебя бы, конечно, к Лилии, она б быстро в любую сторону согнула, но ничего, сами справимся. Ты просто балет бросил, а не надо было. — Надо. Не получалось. — Получилось бы! У меня тоже, думаешь, с первого раза, да? Хуй там! Всю жизнь: Юра, какой ты гибкий! А потом пришла Лилия и говорит: ужас, кошмар, Буратино. Так и сказала дядь Яше: этого Буратино надо оживить. За меня, подумал Отабек, она даже не взялась бы. Юра большой оптимист, а понимающий человек сразу видит, что данных нет. Бывает такое. Продуктивнее вкладываться в то, что по-настоящему получается, а не топтаться на месте, которое можно обойти. Фигурное катание позволяло Отабеку обойти балет, как забор с колючей проволокой под напряжением, и он это сделал. Можно было и упорно пытаться перелезть раз за разом, но где бы он тогда был сейчас, всё ещё в классе новичков? — Ты думаешь, меня не пытались растягивать? — Я, — сказал Юра, — ещё не пытался. Прикусил мочку уха, Отабек сладко поежился. — Есть плюсы, — продолжал Юра, забираясь кончиком языка в раковину, щекотно и хорошо до покалывания в пальцах, — ты очень терпеливый. — Взялся за мочку губами, прошептал так, что искра пробежала вдоль позвоночника: — Мы повторим. Много раз. Пока у тебя не получится. Отабек покачал головой, потерся шеей об Юрины губы, сказал: — Не надо, лучше не будет. Этого уровня мне достаточно, я его поддерживаю. Видишь, шпагат, — он провел руками вдоль себя и перпендикулярно, указав на ноги, — хорошо же. Юра фыркнул. — Это — шпагат? Даже Пётя смеется! Пётя спал и не думал глядеть в их сторону. Юра вскочил, как из воды вынырнул, встал на одну ногу, а другую задрал над головой, взялся за щиколотку и его даже не качало. Отабек уже корчился бы в муках от адской боли в промежности. Но Юра может, Юра гибкий. Самый гибкий из всех, кого Отабек встречал. — Я не выебываюсь, — сказал Юра, опустив ногу. — Я знаю. — Я тебе показываю, что будет, когда мы над тобой поработаем. Все, кто там тебя растягивал, охуеют. Отабек лег прямо на полу, вытянул многострадальные ноги. Тело гудело, под поясницу словно подложили противотанковый еж. Юра вытянулся рядом на животе, подпер щеки ладонями и смотрел в глаза близко-близко, но не так, чтобы дотянуться и поцеловать. Отабек облизнул губы, Юра довольно хмыкнул. — Ты так стонешь. — Это от боли. Тебя возбуждает причинять боль? Тогда очень жаль, что мы не были вместе, когда я ещё пытался. Вся моя жизнь тогда была — боль. Мы были бы два самых развратных подростка в мире. Юра всё улыбался, подобрался ещё тесней, губами в самые губы, и выговорил: — Это не только для катания. Отабек быстро подался вперед, коротко чмокнул, успел схватить Юру за руку и повалить на себя. Легкий Юра, потеряв равновесие, хлопнулся ему на грудь с тяжелым звуком, как ударили в большой барабан. Ему не нравится. Не ради смеха всё это: давай растягиваться вместе. Юра любит листать книжку с громким названием «Креативная камасутра», Отабек никак не спросит, откуда она вообще у него взялась, и лениво-высокомерно приговаривать: так могу, так могу, это вообще кто угодно может, для кого это рисовали и кто, какие-то деревянные люди без фантазии. Отабек потом тоже просматривал, думал, что если бы он так сделал, то сломал или позвоночник, или член. Довольно того, что он в принципе не понимал, зачем принимать все эти мудреные позы, чтобы сделать в итоге всё то же самое, что и в самых незамысловатых классических. Разве что эстетика. Но эстетика — это Юрино, когда он смотрит из-под ресниц, а глаза блестят. И мышцы, как струны, а не как горящие в теле канаты. И можно играть, как на арфе, касаться пальцами и чувствовать отклик всем телом и всем сердцем. Скорчившийся от боли Отабек — это будет не эстетика, это всё упадет у обоих и в ближайшие сутки не поднимется. Довольно того, что его как-то раз схватила судорога. Они посмеялись, но смешного в этом всё равно было мало. А ведь я же спортсмен, подумал Отабек, и даже не силовик, предполагается во мне какая-то гибкость, хотя бы приобретенная. А Юре хочется — с гибким. Трудно его за это винить. — Ты понимаешь, — спросил Юра, не дождавшись реакции, — о чем я? — Понимаю. Юра однажды встал в коленно-локтевую, вытянул одну ногу и не просто положил её Отабеку на плечо, а задрал так, что Отабек первую минуту боялся, она вывернется из тазобедренного сустава. Кожа там натянулась, как шелковая канва, а под ней, как тончайшая вышивка, проступили голубоватые вены. Господи, подумал Отабек, что мы скажем в травматологии, потому что я же ему не откажу. Пусть делает, что хочет, и сгибает меня, как хочет, пока не убедится самостоятельно, до какой степени я для этого не гожусь. Юра улегся, наконец, сверху, оперся на локти по сторонам от Отабековой шеи и жарко спросил: — Тебе не хотелось? Попробовать? Мне всегда было интересно. Мне хотелось, промолчал Отабек, дожить без суставных имплантов и с целыми связками, но нет так нет, как ты скажешь. Как ты захочешь. Как тебе нравится. — Хотелось. Хотелось, чтобы тебе было так же хорошо со мной, как мне хорошо с тобой. Ровно так же, потому что лучше не может быть на свете, остановится сердце. — И ты, — Юра провел носом по одной его щеке, по другой, Отабек порадовался, что побрился с утра, уперся в кончик носа, — пытался? Хм, то есть сам Юра предварительно репетировал? Становился вот здесь же, в этой же комнате в присутствии спящего кота, опирался ладонями и поднимал бедра. Отабек сглотнул, Юра подвигался, потерся сверху, широко улыбнулся, довольный. — Пытался или нет? — Нет. Не знал, что тебе этого хочется. Но я постараюсь. Правда. Ты веришь? Отабек заглянул Юре в глаза, тот щурился, потом отстранился, повернул голову, склонил к плечу, потом к другому, покосился недоверчиво, как в тот раз, когда не верил, что он у Отабека первый. В то, что единственный — и то поверил легче. — Ты точно понимаешь? — Угм… Ну, да. Вот сейчас будет весело, если он о новых программах и способах впечатлить судей. Так же можно сгореть со стыда! — Да ни хера ты не понимаешь! Угукает он мне тут, ха! Юра сполз с него, выскользнул из штанов. У Отабека не получалось вспомнить было на нем с утра белье или нет. Игнорировать его для Юры скорее правило, чем исключение, во всяком случае, дома. Не то чтобы Отабек сильно возражал. Зачем оно нужно, только мешается резинка и давит на запястье в самый сладкий момент, когда уже нельзя перехватывать поудобнее, чтобы не сбить лучший ритм, а кисть немеет от недостатка крови. Майку Юра тоже стянул. Встал на колени, облизнулся, сказал, щас, добрался, не поднимаясь, до столика, глотнул холодного чая из кружки. Сел на попу, сложил ноги ступня к ступне, потом раздумал и сплел, положил руки себе на колени. На розовой головке проступила вязкая капля, Отабек облизнулся, поймал Юрин взгляд. Тот растянул губы в быстрой улыбке и прошептал: я об этом. Склонился — Отабек почувствовал, как на себе, как натянулась кожа на острых позвонках — и обхватил головку губами. Свою собственную! Подался ещё ниже, губы скользнули, сжались вокруг ствола. Мелькнул, погладив уздечку, мокрый язык. В животе разгорался костер, и Отабек опасался открывать рот, чтобы не вырвалось пламя и не спалило к чертовой матери квартиру, квартал и весь город! Он потянулся потрогать напряженное плечо, убедиться, что это не сон и не восхитительно яркая фантазия, из тех, какие бывают у него, когда Юры слишком долго нет рядом. Тогда он является, как живой, и делает всякие вещи, удивительные, жаркие, грязные вещи, но такие… Такие никогда. Потому что Отабек не мог и подумать, не фантазировал и не знал. А Юра вот знает. И… делает. Часто? Не дыши, не дыши, господи, это же марево, видение умирающего, потому что живым не являются небесные чудеса. Головка выскользнула, влажная и яркая, член качнулся под тяжестью прилившей крови. — Вот, — сказал Юра довольно, — что я имею в виду. Огонь сжег Отабеку рот, но он сглотнул пепел и хрипло выговорил: — Это... Как… Это приятно? Юра улыбнулся загадочно, повел плечом. — Интересно. Не как ты, с тобой лучше, но в этом что-то такое есть. Особенное. Потому что другие так не могут. Только ты. Господи, как?.. — Как ты додумался до этого? — Спермотоксикоз, — хохотнул Юра. — Не знаю, как все додумываются дрочить? Приятно, клево. Потому что я это могу. Отабек очнулся, когда заболели глаза, проморгался. Юра сидел всё так же, сплетя ноги, и смотрел на него из-под челки. Весь белый, а губы красные, влажные. — Ты, — спросил Отабек, — часто… это? Потому что он бы всегда, потому что это, наверное… вау! Руками — это не то. А так… Когда язык, когда губы, когда горячо и мокро, и знаешь, как именно, потому что сам же и чувствуешь. Ка-ак?! — Редко. Это не так легко, как кажется, чтоб ты знал. Было интересно смогу или нет. Смог. Прикольно, правда. Так ты хочешь? Хочет ли? Что за вопросы! Отабек подался вперед, Юра со смехом отпихнул его в плечо. — Дурак! Не мне — себе. Отабек подобрал ноги, сложил руки на бедра, снова оперся о пол, им словно не было места, мешались. — Да у меня не получится, Юр. Как ты себе это представляешь? — Ну, у тебя длиннее, — сказал Юра томно, — есть фора. Отабек прикинул, сколько недостает длины, чтобы он смог, приплюсовал к имеющейся и нервно сглотнул. Не кентавр же он! Юра тоже, но у Юры получается. Боже. Юра хохотнул: — Дыши. Не нравится или что? — Очень нравится, — признался Отабек. — Покажешь ещё? А я сниму на видео и до костей сотру руки, когда уеду домой. Юра, господи, это невозможно! — Ага, щас. Сначала ты. Сначала Отабек услышал звук и только после понял, что стонет. Нечестно. Это нечестно — так дразнить и ставить невыполнимые условия. — Не хочешь? — Я хочу! — Ну так давай. Я ж не говорю, что сразу получится, но хоть попробовать. Попробовать можно. Юра подвинулся, Отабек быстро избавился от штанов, стянул футболку и отбросил подальше, чуть не попал в кота. Да, вот откуда это «я могу». «Почему животные лижут свои половые органы? Потому что они могут!» А Юра кот. — Ты котик, — сказал Отабек еле слышно. — Котики так умеют. — А у медведей, — парировал Юра, — кость в хуе. Отабек фыркнул, прикрывшись рукой, опустил, устроил ладонь на колене. — Просто наклонись, — сказал Юра. — Вперед и вниз. Я помогу. Ты свернешь мне шею, хотел сказать Отабек, но Юра секундой раньше взял его член у основания, направил, чтобы было удобно, если бы Отабек всё-таки смог дотянуться. Отабек наклонился, почувствовал, как ломит в спине. — Ниже. Отабек выдохнул и выиграл ещё сантиметр. Головка, темная и набухшая, была совсем близко. Спина отчего-то не трескалась пополам, как сухая ветка, но грозилась сделать это в любую секунду. — Ну давай, давай, немножко ещё. Немножко — ширина ладони, не меньше. Для Юры — пустяки, для Отабека, как от Питера до Алматы, хоть ухитряется же он это расстояние преодолевать. Теплые пальцы коснулись губ, Отабек приоткрыл их, пустил в рот, тронул языком, позволил пальцам осторожно взять его и не сглатывал набегающую слюну. Юра забрал пальцы, придерживая собранную влагу на подушечках, опустил и размазал слюну по головке. — Ну всё, — ласково прошептал он, — ты молодец, я горжусь тобой. Давай назад, только медленно. Каждый позвонок чувствовался так, словно Отабека долго пиздили палкой, а он этого почему-то не помнит. Почему, какого черта так больно просто от того, что глубоко наклонился? У Юры получается, значит, человеческое тело так может! Может! Вот же, ему же не чудится! Юрины ресницы дрожали, он жмурился, надевшись губами ещё сильней, ствол поблескивал от слюны. Отабек со стоном, обхватил свой, стиснул почти до боли, провел пару раз и остановился. Блядь! Как тут не ругаться, когда он… когда Юра… — Юра, пожалуйста. Тот быстро глянул и снова закрыл глаза, придержал пальцами у основания, направляя, выпустил, провел языком, погладил под головкой и взял опять. Жадно, постанывая. Отабеку было уже почти больно, когда Юра крупно вздрогнул всем телом, шумно задышал, сглотнул и между губ, вниз по стволу, потекло. Отабек, кончая, закусил руку. — Самое странное было, — сказал Юра, — вкус. Свой вообще странный, по-другому воспринимается. Они лежали, вытянувшись и прижавшись, склеившись кожей у ребер, дышали одинаково тяжело. Юра подтянул ноги, свернулся клубочком и спросил почти шепотом: — Тебе не противно? Ну, то есть, я понимаю, что это немножко пиздец. Не мерзко, а? Отабек взял его за щеку, поднял лицо к себе, прижался губами, протолкнул между ними язык.