hallelujah, I just love him so

Спустя пару лет, думает Коул, я перееду сюда окончательно, потому что даже самые удобные сидения первого класса не созданы для двадцатипятичасовых перелетов. Он посмотрел четыре бездарных фильма, три бессюжетных сна, пролистал все брошюры с ярко-глянцевыми картинками и даже попытался заговорить с соседом-французом, используя свой обезоруживающий запас в четырнадцать слов. Несмотря на то, что полет казался ему бесконечным, и в какой-то момент он даже успел смириться с тем, что застрял на высоте в десять километров, как персонаж Кинга, самолет наконец-то начал сбавлять высоту. Чемодан на колесиках подпрыгивает на раскаленном асфальте, когда он выходит из аэропорта и окидывает взглядом до простого добродушный Окленд. Новая Зеландия для Коула – что-то вроде маленькой планеты, на которую прилетаешь, чтобы забыть постоянные тревоги. Остров, на котором снегопады Нью-Йорка, дотошные журналисты и заказчики, готовые придраться к каждому пикселю на фотографии попадают в категорию вещей, о которых можно перестать думать. Хотя бы на некоторое время. Это поражает его каждый раз как в первый – середина января, восемьдесят два градуса по Фаренгейту. Он отбрасывает со лба взмокшую челку и закуривает, думая, что после суточного воздержания от никотина порция дыма необходима ему, пожалуй, больше воздуха. Кей Джей в черных очках и кипенно-белой рубашке похож на отбившегося от звезды секьюрити, о чем Коул не упускает возможности высказаться, едва Апа приближается к нему. Он небрежно крутит на пальце ключи от машины и полуобиженно хмыкает на высказывание Спроуса, но уже через мгновение сжимает старшего до хруста в костях, забив на тлеющую в опасной близости от его плеча сигарету. Коул зарывается носом в черные волосы на его затылке и шепчет что-то вроде «мальчик сильно вырос за лето». Апе хочется убить его, честно, но учитывая его длительный перелет с другого конца земного шара, он может пропустить это мимо ушей. И Коул действительно думает, что мальчик вырос. Ему уже двадцать четыре, его слегка отпустила одержимость железом и настигла одержимость актерством, и он отдается этому искусству так, как когда-то музыке – не жалея себя. Он может сколько угодно говорить в интервью, что для него это fun – Коул видит, как Кей Джей меняется в лице, когда говорит о своих персонажах, о новых ролях, о новых жизнях, которые ему предстоит прожить под цепким взглядом камеры. В такие моменты глаза у Кенети горят лихорадочным блеском, и ему действительно сложно остановиться. Он пропускает каждого персонажа через себя, фактически живет их жизнью, углубляется в чужие переплетения судеб настолько, что Коул начинает полуревновать-полубеспокоиться. Но сейчас он снова вернулся в собственное тело после нескольких месяцев проживания чьей-то очередной жизни и улетел домой. Коул, в некотором роде, тоже вернулся домой. В категориях избитой метафоры. Он смотрит на Кей Джея, почти не отрываясь, пока тот по семь раз заглядывает в каждое окно заднего вида, выезжая с заполненной парковки. Коул отмечает мельчайшие детали, как если бы он собирался фотографировать, но в то же время этот момент определенно не имеет никакого отношения к его профессиональной деятельности. Один только взгляд на Кей Джея собирает Коула по частям (что бы это не значило), лечит его от грустных навязчивых мыслей из категории «как же все надоело» и дает ему столько желания жить, что кружится голова. Кенети усмехается и чуть убавляет радио, не отрывая взгляда от дороги. - Насквозь меня просверлить решил? - Думаю о том, что хочу сжечь эту рубашку. Ты смотришься в ней крайне глупо, - ничуть не замешкавшись, одаривает его Коул очередной порцией сарказма. - Зачем же портить вещь? Еще минут двадцать, и ты сможешь её спокойно снять. Коул демонстративно закатывает глаза, отворачивается к окну и пытается справиться с широкой дурацкой улыбкой. *** Он осматривает небольшую комнату, еще не окончательно проснувшись, сквозь зыбкую пелену, которая отделяет сны от реальности. Солнце за неплотными шторами медленно движется к горизонту, стрелка на настенных часах приближается к семи. Коул трет глаза и морщится от несильной, но довольно неприятной головной боли, которая обычно дает о себе знать, когда спишь в вечернее время. По виску стекает капля пота. От Кенети, обнимающего его поперек живота, душно и жарко, но это настолько забытое и необходимое сейчас ощущение, что Коул только прижимается к нему сильнее, наплевав на неудобства. Он неспеша изучает комнату рассеянным взглядом. Еще не до конца привыкшие к свету глаза выделяют отдельные, особо привлекающие внимание детали – сине-оранжевый лонгборд под письменным столом, книги по актерскому мастерству с множеством разноцветных язычков-стикеров, выглядывающих из-под страниц, красная футболка на спинке стула. На прикроватной тумбочке стоят две фотографии – их совместное фото с одного из Комик-Конов и черно-белое фото Коула с очередной фотосессии. И, несмотря на то, что в голове у Спроуса уже зреет язвительное замечание на тему не самого удачного выбора фотографии, что-то теплое в его груди сводит на нет все желание говорить об этом Апе. Коул думает о том, что проснуться вот так, пусть даже под вечер – это определенно намного лучше, чем просыпаться холодным утром в Нью-Йорке от звонка очередного заказчика, либо просыпаться в любом отеле в какой угодно стране мира. И дело, в сущности, даже не в удобной кровати и милой домашней атмосфере – он однозначно испытывал то же самое, просыпаясь с Кей Джеем в промокшей насквозь палатке четыре года назад и грея замерзшие руки под воротом чужой куртки. Он испытывал то же самое, просыпаясь два года назад на диване в общей комнате отдыха, когда они снимали последний сезон Ривердейла. Они уснули прямо так, вдвоем на узком диване, отчего Коулу пришлось вжаться в спинку, а Кенети – упереться ногой в пол. Но дикая усталость от бесконечных дублей дала о себе знать, и Коул даже не поднял головы от плеча младшего, когда кто-то из каста делал их предметом обсуждения всего интернета одним лишь удачным кадром. Кей Джей всегда был его общим знаменателем, его личным Римом – все дороги вели к нему. И что бы ни происходило в его жизни, как бы не становилось хреново, неуютно, страшно – стоило только вернуться к нему, увидеть его снова – и все вставало на свои места. Останавливалась выматывающая гонка мыслей и оставалось лишь тихое умиротворение, словно все, о чем ты когда-либо беспокоился и все, что не давало уснуть, магическим образом становилось неважным, невесомым. *** Они едут вдоль океана ранним утром, когда рассвет еще едва брезжит на горизонте – зеленый, покрытый росой газон прибрежных домиков по левую сторону от них и белый песок – по правую. Коул вполголоса подпевает джазовой певице из пятидесятых, песня которой играет по радио в какой-то утренней передаче. Он смешно качает головой в такт музыке и гримасничает, заставляя еще сонного Кей Джея неконтролируемо улыбаться. Еще не прогретый солнцем песок кажется почти холодным, когда они вступают на него босыми ногами. Океан удивительно спокойный, практически гладкий, будто бы сам только что проснулся. Коул делает несколько снимков на пленку, совершенно не слушая протесты Апы, когда тот попадает в объектив. Солнце поднимается из-за горизонта, разливаясь по небу оранжево-красным. Они смотрят на небо, задерживая дыхание, соприкасаясь плечами, пока новый день входит в свои права в этой окружённой океаном стране, которая стала Коулу роднее собственного штата. Хотя, если бы честным, дело не в стране. *** - Я хочу жить с тобой. Голос Коула звучит так, словно он просто предлагает новую тему для обсуждений за завтраком, хотя все же предательски и почти незаметно вздрагивает. Кей Джей приподнимает одну бровь и смотрит на него недоуменно, боясь, что не так понял его предложение. Они оба замолкают на короткое, но достаточное для создания неловкой ситуации время. Коул переводит взгляд с листа салата в своем сэндвиче на синие клетки пледа, на котором он сидит, будто находит эти текстуры очень увлекательными. Кей Джей вдумчиво жует банан и внимательно смотрит на старшего. - То есть, ты думаешь, нам нужно съехаться? – тупо переспрашивает он, хлопая глазами. Спроус смотрит на него так, точно он сказал самую очевидную вещь на свете. - Чувак, мы встречаемся уже три года. Мне двадцать восемь, и не то что бы моя мама уже окончательно извела меня вопросами о том, когда же я, наконец, создам семью, но я думаю, что у нас с тобой получилось бы. Мы могли бы жить в Лос-Анджелесе, иногда приезжать сюда к твоим родителям, ссориться из-за глупых бытовых причин и тут же мириться, вместе готовить рождественские ужины и, знаешь, вообще… делать то, что делают люди, которые создали семью. - Ты, типа, предлагаешь мне за тебя выйти? Коул смеется и толкает Кей Джея в плечо, но тот тут же ловит его за руку и притягивает ближе к себе, почти заваливая его на свои колени. Старший еше с минуту щекочет его шею дыханием, не в силах перестать смеяться. Апа улыбается тоже и обнимает его обеими руками. - Это была бы самая нелепая свадьба в мире. - Возможно. Но семья – это звучит классно, чувак. - Ага. Звучит классно. Коул думает, прижимаясь к горячему плечу, что вот, совсем скоро, метафорическое значение дома пересечется с буквальным. И его дом – который не здание, не город и не континент – всегда будет рядом с ним.