Брат

Сколько себя помнил, он всегда ощущал руку брата. С самых ранних лет, в воспоминаниях, в которых сон сложно было отделить от реальности, она была рядом — тёплая, не по-мальчишески узкая. Иногда ему казалось, что он держал брата за руку ещё в материнской утробе, до того, как их глаза увидели дневной свет. Брат был в его жизни всегда: в самые радостные минуты, в самые тяжёлые времена. Брат смеялся вместе с ним и вместе плакал — а иногда смеялся и плакал наперекор ему, и временами это давало сил, а порой — было тяжелее всего. Брат всегда был рядом. Женщина на родильном кресле тяжело дышала. Воздух вырывался из её лёгких с глухим, едва заметным стоном и повисал в напоенном запахом крови воздухе. София в очередной раз промокнула её лицо тряпкой. Кожа женщины — София всё время забывала её имя — была страшного синеватого оттенка, глаза налились кровью от родильных потуг, и вообще она больше напоминала труп, чем живого человека. Даже перемежающееся стоном дыхание скорее походило на завывания какого-то восставшего мертвеца. Баба Зекла что-то шептала над водой. София только начала своё обучение, поэтому до заговоров ей было ещё далеко. Она попыталась было тихонько подобраться и подслушать хотя бы полсловечка, но баба Зекла так яростно зыркнула на неё, что София бросилась обратно к роженице. Роды были тяжёлыми: ребёнок шёл медленно. Сейчас из паха выглядывала одутловатая, перемазанная кровью, распухшая, как у утопленника, голова. Пол под креслом тоже был красным от крови, и от её запаха к горлу подступал комок. «Меня это тоже ждёт? — невольно подумала София, топчась возле роженицы. — Я тоже вот так когда-нибудь буду сидеть раскоряченная, синяя и с выпученными глазами и выдавливать между ног чью-то голову?» Роженица застонала громче, выгнулась, закатила глаза. — Давай, давай, — тут же подскочила к ней баба Зекла с уже заговорённой водой. — Вот, выпей, затем здесь побрызгаем, и плод пойдёт. Вода потекла по покрытому лопнувшими сосудами подбородку роженицы вместе со слюной, и София отвернулась. Вздрогнула, услышав ещё один надсадный хрип. — Быстрее, дурья башка! Где тряпки и масло для растирания ребёнка? Бегом готовь и берись вытирать роженицу! — зашипела ей немедленно в спину баба Зекла. София метнулась к столу, успела схватить кувшин с маслом, как её догнал вскрик — необычно высокий, хриплый, почти нечеловеческий. Кувшин вылетел из рук, разбившись о пол, масло потекло, протекая в щели между старыми потёртыми досками. — Господи прости! — просипела баба Зекла. София обернулась, и в следующую секунду её стошнило. Каин почти не помнил отца: ни имени, ни лица, ни характера. Где-то в далёких уголках памяти сохранились несколько каких-то совсем смазанных картин, но он не был уверен, не придумал ли их сам. Чётко помнил он только тот день, когда отец оставил его у дороги в Святилище. Помнил низкие тёмные облака, бесконечными вереницами славшиеся над землёй, жар, которым тянуло от покрытой пересохшей травой земли, и резкий ветер, такой нехарактерный для лета. Помнил растрёпанные волосы и неровную бороду, а ещё — противный, застаревший запах спиртного и большую, надёжную шершавую ладонь. — Я так больше не могу, — голос отца был хриплым и терялся в порывах ветра. — Не могу. Каин ему не отвечал: он понимал, что происходит что-то ужасное, что-то такое, что навсегда изменит его жизнь, однако все слова, которые он успел выучить за свои недолгие четыре года, сбежали тогда с языка. — Там тебе будет лучше, да, лучше, — отец оправдывался — это он понял уже значительно позже. Оправдывался не столько перед ним, четырёхлетним сопляком, который и человеком ещё не считался, а перед собой. Всё-таки, он не был таким уж плохим человеком. — Там будут такие, как ты... — снова начал отец, однако запнулся. Склонил голову, горько закусил губу, затем развернулся и, не говоря больше ни слова, ушёл. Каин так и остался стоять на месте: ноги не шли. Тёплая, узкая ладонь коснулась его пальцев. — Блатик, я с тобой, — прозвучало за плечом. — Вместе. Авель ещё не умел произносить букву «р», и это — Каин и сейчас помнил — его тогда почему-то сразу успокоило. У него был младший брат, которого он должен был защищать, а брат защищал бы его. И вместе они всё смогли бы пройти. Сжав тёплую ладонь, Каин повернулся в сторону Святилища и сделал первый шаг вперёд. — Сделайте с ним что-нибудь. У мужчины, пришедшего к Пейяну под вечер, были тёмные от горя глаза. Откровенно говоря, Пейян ждал его — сплетни расходятся быстро, а весть о рождении такого чудовища разнеслась по округе моментально. Конечно, повитуха, языкастая баба, сыграла здесь не последнюю роль: разбалтывала всем, кому можно и нельзя, а уж как выпивала — её было не остановить. Остальное сделали люди. Мужчина держал на руках тесно спелёнатый свёрток. Пейяну показалось, что его большие, загрубевшие от работы в поле, покрытые сетью вен руки дрожали, но он тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли. Сейчас было не до того. — Сделайте что-то, — мужчина протягивал свёрток. — Я потерял жену — и хочу, чтобы хотя бы сын был нормальным. Пейян колебался. Он не был таким уж хорошим врачом: в основном поил травяными настоями и лечил припарками. Что-либо резать ему приходилось не так часто, да и то это были лишь искалеченные на охоте или в поле пальцы. А тут... Заповеди врача говорили: «Не навреди!» И пусть это был только младенец, а не взрослый человек, Пейян не хотел быть причастным к его смерти. Он поднял взгляд, заглянул в глаза отца и понял, что согласится. Потому что если не сделает этого, младенец полетит со скалы, а за ним, скорее всего, отправится и этот несчастный. Кивнул — не знал, что ещё можно добавить — и взял свёрток в руки. С губ мужчины слетел странный, наполовину похожий на всхлип стон. В одно мгновение он будто совсем постарел: неверное солнце подсветило раннюю седину, колени подогнулись, и он удержался на ногах только потому, что вовремя схватился за дверной косяк. Пейян отвёл взгляд. — Вы... пока идите. Это надолго, — слова с трудом проталкивались сквозь горло. — Я кого-нибудь пошлю, когда ребёнка можно будет забирать. «Если вообще будет кого забирать», — тихо откликнулось в сердце, и эту мысль Пейян не смог прогнать так легко. Он не слышал, как благодарил его человек с полными безумной надежды глазами, не обратил внимания, когда тот ушёл — свёрток в руках, казалось, обжигал ладони жаром, и этот жар выметал всё из головы. Подошёл к столу — такая привычная, вытертая за годы поверхность сейчас казалась чем-то чужим, даже чужеродным. Он читал о таких случаях, когда учился, даже один раз видел гравюру в книге, привезённой из самого Рима. Однако чтобы вот так, своими глазами, в своём доме, в котором он вылечил столько крестьян... Пейян положил свёрток на стол — осторожно, словно создание в нём было из тончайшего фарфора. Затем медленно откинул пелёнку... и невольно отдёрнулся. Среди складок ткани к нормальной, здоровой левой руке младенца тянулась ещё одна, мелкая и скрюченная, левая рука. В Святилище он не прижился с самого начала. — Это ты тот ненормальный, который с мёртвым братом разговаривает? Этот день Каин помнил очень хорошо: Архилаос — старше его на два или три года, но совсем новичок в Святилище — успел всего за несколько недель стать почти легендой. Не имея никакого уважения ни к старшим, ни к более опытным, он постоянно ошивался у Зодиакальных храмов и сумел довести даже Святого Змееносца. Получив от него нагоняй, после которого пришлось отлёживаться несколько дней, Архилаос наконец перестал бегать за Золотом и перешёл на издевательства — над теми, кого он считал более слабыми. Теперь, похоже, пришла очередь Каина. Ветер трепал крону раскидистого платана, и кружево из теней бегало под ногами по пожухлой траве туда-обратно. Каин смотрел на него не мигая, не поднимая взгляд на Архилаоса с друзьями. Знал, что иначе будет ещё хуже. На все попытки задеть он уже давно пытался не обращать внимание. Причину для издевательств можно было найти всегда, особенно в Святилище, куда стекались люди со всего мира. Не так посмотрел, не то сказал, не так выглядит, не на том языке разговаривает, не той грамоте учился — всего и не счесть. А у Каина был брат — и одного этого было достаточно. Сначала он не понимал — был слишком маленьким. Затем — пытался объяснить, но его не слушали. В конце концов, он решил, что просто молчать будет лучше всего. И это решение ещё ни разу его не подводило. Ветер трепал крону платана. Бегали туда-сюда кружевные тени от листьев. — Я спросил, ты тот ненормальный? — Архилаос подошёл и пнул Каина в колено — не сильно, но достаточно ощутимо, чтобы можно было поморщиться от боли. Каин не стал. — Чего молчишь? Говорить не умеешь? Его друзья захохотали. Каин видел их боковым зрением — серые пятна на грязном полотнище выгоревшего склона, — но голову не поворачивал. Он уже давно успел усвоить, что чем меньше отвечаешь, тем быстрее тебя оставят в покое. Никому не интересно дразнить камень. — Эй, я тебя спросил! — Архилаос нахмурился и пнул сильнее. Каин едва сдержался, чтобы не зашипеть от боли. Дружки Архилаоса подошли ближе и окружили платан полукругом, отобрав у уставшей от летнего зноя земли кружево теней. — Слышите, он язык, похоже, проглотил! — Архилаос обернулся к ним. Каин не смотрел на его лицо, но был уверен, что на нём красуется наглая ухмылка. — Слова сказать не может! Следующий удар ногой прилетел по правому локтю, и Каин всё же зашипел. Серые пятна туник перед глазами взорвались дружным хохотом. Спокойно. Не бояться, просто не отвечать — и они уйдут. Им скоро надоест. — И что же ты ничего не сделаешь? — резкий голос Архилаоса ввинчивался в уши. — Ты ученик Святилища или кто? Вперёд, разбросай нас! Или не можешь? И такая тряпка хочет стать одним из Святых Афины? Не отвечать, повторил себе Каин. Он знал, что чтобы сражаться одному против полдюжины врагов и легко победить, нужно быть хотя бы Серебряным Святым. Архилаос с друзьями тоже это прекрасно знали, поэтому и провоцировали его. Бить того, кто влез в безнадёжную драку, веселее. — Открой рот и скажи хоть что-нибудь наконец! — Архилаос снова замахнулся. — Зови брата, может, он тебе поможет! Вокруг снова захохотали, а в следующее мгновение перед глазами Каина всё потемнело. Беззвучная тьма накатилась, слизывая высохшую землю с редкими травинками, корни платана, серые туники — а затем так же резко схлынула. Мир попытался вернуться, но завис кривыми неясными пятнами, застрявшими в молочно-белом тумане. Один из корней платана оказался прямо под ним: Каин чувствовал его плечом. Ладони колола выгоревшая трава. Хохот доносился словно очень-очень издалека. Медленно и почти безразлично промелькнула мысль, что, похоже, на этот раз просто отмолчаться не удалось, и всё закончится гораздо хуже, чем обычно. А дальше среди грязно-серых размытых пятен появилось ещё одно, и неясный мир расцвёл красными цветами. Шум в голове понемногу затихал, и вместе с ним возвращались на место звуки. Хохот сменился воплями и криками, и Каин запоздало понял, что кричали друзья Архилаоса. Между ними металась невысокая тень — темноволосая, вертлявая — и парни, бывшие выше её на голову-полторы, падали, как подкошенные. — Авель, стой!!! Брат обернулся, занеся левую руку для удара. Правой он держал за шиворот Архилаоса — испуганного, съёжившегося, с разбитым носом. — Перестань! — Они издевались над тобой! — в глазах Авеля поблёскивала ярость. — Били тебя! Этот — ударил по голове! — Со мной всё в порядке, не надо было заходить так далеко. — Не в порядке! — на мгновение взгляд Авеля сверкнул красным. — Они этого заслуживают! — С к-кем ты разговариваешь?.. — хрипло, надорвано выдохнул Архилаос — и Каин не узнал его голос. Авель отвернулся, снова занося кулак. — Стой! — Не мешай мне! Они должны поплатиться! — Стой! Прекрати! Прочь!!! Архилаос мешком осел на землю, всё ещё пытаясь закрыть лицо от удара, который так и не получил, и вместе с ним на склон навалилась тишина — огромная, всеобъемлющая, пронизанная лишь тонким свистом ветра. Тень от кроны платана снова кружевом накрыла выгоревшую землю. — Т-ты ненормальный... — выдавил из себя Архилаос. — Н-ненормальный... Он попытался отползти, затем встал и, пошатываясь, забыв о друзьях, попятился прочь. Каин сполз между корнями на пожухлую траву и бессильно закрыл глаза. Сколько себя помнил, он всегда ощущал руку брата. С самых ранних лет, в воспоминаниях, в которых сон сложно было отделить от реальности, она была рядом — тёплая, не по-мальчишески узкая. Иногда ему казалось, что он держал брата за руку ещё в материнской утробе, до того, как их глаза увидели дневной свет. Его оторвали от брата насильно: грубо, не спрашивая, словно вообще не считая его за что-то живое. Он осознал себя в какой-то тёмной комнате, зависшим под низким, закопчённым потолком. На балках вокруг были развешаны пучки засохших растений, внизу, прямо перед глазами, сгорбленный человек сбрасывал в большой таз какие-то окровавленные куски мяса: что-то округлое и похоже на изуродованную голову, затем что-то большее, скрюченную, карликовую руку... а на столе, с туго перевязанными животом и грудной клеткой, лежал младенец. «Брат», — всплыло в сознании. Его тянуло отсюда, из этой тёмной комнаты, куда-то вглубь, словно на обратную сторону мира — и в то же время звало сияние, имени которого он ещё не знал, разливавшееся вокруг брата. Сияние будто само тянулось к нему, держа на тонкой световой пуповине, не давая улететь прочь из этой тёмной, чужой комнаты. ...Брат должен был быть в его жизни всегда: в самые радостные минуты, в самые тяжёлые времена. Брат смеялся вместе с ним и вместе плакал — а иногда смеялся и плакал наперекор ему... Поэтому он протянул руку — левую, которой так привык держать его ладонь — и со всей силы потянулся вперёд.