***
— Аято-кун. Серые глаза смотрели прямо и неподвижно, внимательно и наблюдательно, будто пытаясь запечатлеть что-то важное под коркой мозга, пока бледные пальцы, покрытые сетью мелких царапин, придвигали к нему чашку со свежезаваренным кофе. В Антейку теперь малолюдно и как-то непривычно тихо. Но было то, что все еще неизменно и упрямо, – Канеки Кен с горячим черным напитком в руках. А еще застывшей полуулыбкой и усталостью припухших глаз. Аято фыркал и отворачивался к окну, чтобы в следующую минуту, когда Кен уходил, долгим взглядом провожать до самой стойки. Тоука там встречала его молча, легким прищуром голубых глаз, а Аято хватался за чашку и делал быстрые глотки, морщась потом от того, как кончик языка неприятно пощипывало.***
— Аято-кун. Кен стоял у входа в его комнату и звал к ужину. Аято сидел на кровати, забравшись на нее босыми ногами, с головной болью и рюкзаком, куда в спешке собирал самые нужные вещи. Может именно поэтому не отозвался сразу и не кивнул, как всегда, пока к темному силуэту не добавился еще один, мягким женским голосом заставив поднять голову. Тепло еще не дали, но отчего-то сегодня не было холодно. Возможно, от кружки кофе, которую Киришима так усердно сжимал пальцами, а может, от улыбок напротив. Эти двое весь вечер говорили без умолку, шутили, смеялись удивительно громко, пытаясь перетянуть к внезапному веселью и его. Аято противился, фыркал, беззлобно усмехался, но не мог не признать: они выглядели счастливыми. Измученными, но счастливыми. И когда за уже готовым ужином сестра тихо, но уверенно произнесла: — Мы с Канеки обручились, Аято, — он не смог сдержать улыбки, как-то запоздало заметив, как болезненное и паршивое чувство поселилось где-то между ребрами.***
— Аято… Киришиме хотелось схватиться за чужую, медленно и тяжело вздымающуюся грудь, и выбить из нее всю ту дурь, что накопилась. А заодно и болезнь, неторопливо, но верно забирающую жизнь. Но он стоял совсем неподвижно, словно вкопанный, прислушиваясь к дрожащему голосу сестры. Она сидела на больничной койке, рядом с Кеном. И, наверное, очень долго. Достаточно долго для того, чтобы в один день сорваться и позвонить младшему брату, попросить вернуться. Потому что и ей невыносимо. Аято ушел из того холодного дома ночью, сразу после новости об обручении. Сказал, что хочет пожить один. Пропускал многочисленные звонки от друзей, сестры. От Кена. Ездил из города в город в тщетных попытках найти себе место. И он бы посмеялся, скажи ему кто-нибудь раньше, что это самое место рядом с сестрой и ее малышом, которого она бережно носит под сердцем. Зачем? Ведь рядом есть Канеки. Но почему-то даже улыбаться не получалось, и только что-то влажное и горькое норовило заполонить глаза.***
– Дядя Аято. Светлая макушка появляется перед ним так же неожиданно, как протянутая маленькая ладонь и надутые в обиженном жесте губы. Надо же, это дитя и тут решило с ним соревноваться. Однако Аято не злится, не фыркает и не отворачивается, а улыбается широко и незамедлительно отдает ему старый джойстик, думая, что в этом году точно купит новую приставку, потому что играть вместе намного веселее. Киришима думает, что жизнь странная штука, когда каждый день сталкивается с взглядом серых глаз. Таких же внимательных, настойчивых. Только теперь в них нет той глубокой грусти. Они сверкают, точно ослепляющие солнечные блики. Киришима усмехается на недовольные «Дядя Аято не думает о себе» и «Тебе не надоело быть одному?». И совсем не удивляется, когда в скором времени этот малец так старательно знакомит его с молодой девушкой, по совместительству, его школьной учительницей. Она представляется Хинами и неловко улыбается. Аято думает, что, может быть, когда-нибудь и да. А пока он наблюдает со стороны, временами выкрикивает слова поддержки и гордо треплет паренька по белоснежным волосам.