В их квартирке

ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤ В их кухне пахнет травяным чаем вперемешку с запахом растворимого кофе и ароматизированными чернильными ручками. Детскими такими, в яркой оболочке, со смешными колпачками, с которых на ниточках свисают мишки, а вместо сердец у них звенящие бубенцы. Дита всегда недовольно вертит ручки в пальцах, злобно встряхивает мишек и спрашивает одно и тоже: «Тебе уже за тридцать, а конфеты ты всё ещё хочешь покупать себе?» Мира только улыбается ей в ответ, говоря про то, что ничего радостного в этих мишках нет, что они куда больше похожи на маленьких цветных суицидников, что она всегда так думала в школе и часто плакала, когда видела, как ими играются одноклассницы, потому что была уверена, что им больно. Дита называет её больной, подталкивая кружку с чаем, забирая ручки и стопку листов себе. В их прихожей пахнет рассохшимися деревянными половицами, антистатиком, который окутывает пахучим облаком легкие летние юбки перед выходом, и совсем немного тянет из-за двери влажным цементом, что открылся, когда в ванной обвалилась плитка неровными клочьями. Разумеется, никому нет до этого дела, хоть и проплешины в стенах вызывают стойкую ассоциацию с собственными пробоинами, до починки которых ни у одной руки так и не доходят. Не потому что не хочется, сколько из-за страха разбирать весь оставшийся слой вычурной кладки, потому что под ней точно вскроется чёрная плесень старых обид. А удастся ли её перекрыть на этот раз — уверенности нет ни у кого. В их зале пахнет смятой и мокрой бумагой, масляными красками, непросохшими полотнами, а по полу разбросаны огрызки испорченной целлюлозы. Мира подбирает их или пинает ногами под диван, часто говорит, что это самое настоящее убийство деревьев, что пора бы задуматься о светлом будущем нашей общей планеты, о грядущих поколениях, и ни к чему изводить бумагу попусту. Дита отмахивается — всегда одинаково небрежно, часто с кисточкой в пальцах, так, что на стенах или на покрывалах, которыми Фёдорова предусмотрительно закрывает диван, расплываются яркие потёки масляных красок. Она говорит, что уж не ей учить её не марать бумагу, не ей учить заботе о будущих поколениях. В их спальне пахнет духами напополам с чистым бельём, ароматом выглаженных рубашек и стрелок на брюках. Здесь они пишут редко, только в минуту, когда мысль накрывает слишком неожиданно крепко, когда её приходится ловить всеми силами. Дита, сидя на краю кровати, ведёт плечом и жмурится, потирая переносицу зажатым между костяшек пальцев карандашом, не то оттого, что спина затекла, не то оттого, что это блядское творчество даётся с такими муками. Лучше бы они не думали о «высоком», не выводили очертания новых картин и текстов на бумаге, а разгружали кирпичи где-нибудь под сводами Питера или в кулуарах Алматы. Вот только они обе туда не вписываются, да и в этом охуенно сексистском мире их вряд ли бы подпустили к кирпичам. Фёдорову уж точно, у неё руки такие тонкие, что под парой камешков щебёнки переломятся, и пальцы недопиониста, зато сильные. Ложатся на шею, на плечи, перебирают мышцы, растирают и разогревают кожу, согревают мысли. У Хинтер мысли всегда холодные, пока их поцелуями, как кипятком, не разведёшь; и Мира разводит, зарываясь носом в волосы на затылке, целуя пряди, пока ладони разминают уставшую спину. Слышно, как позади неё позвякивает ручка, закатываясь в складки простыни, как падает на пол блокнот, звонко ударяясь о ламинат металлической спиралью. Целует её шею, мочки ушей, скулы, отдавая всего минуту назад раскуренную сигарету. Курить в спальне — как маленькая важная традиция родом из подростковой буйности, когда всё это было несбыточной мечтой: своя квартира, беспробудное творчество, неразборчивая ласка и сигарета в постель. По губам скользит дым в мягком и смазанном поцелуе через плечо. Все запахи смешиваются в один букет, который ударяет по ноздрям, выбивая из пальцев карандаш, а сигаретой едва получается дотянуться до пепельницы на тумбочке. Прежде чем соприкоснуться руками, перевязывая между собой пальцы, как ленты, вплетая их в волосы, обхватывая шею. Перерасти в близкое соприкосновение тел, которое звучит и пахнет, разбивая шлейф духов и тянущуюся сырость цемента. В их квартирке пахнет свободой и забытой скорбью. Оливковым маслом и тимьяном на кухне, вместе с гудящей сковородкой и мерным кипением чайника. В коридоре коробками с новой обувью, хрустом пакетов и стуком каблуков. Из зала расходится аромат роз, купленных в ближайшем к дому цветочном ларьке, и нового шерстяного пледа, пришедшего на смену последнему испорченному в красках покрывалу. По спальне бродит запах сухого табака и предельной близости, не уходящий даже в открытые настежь окна. Потому что они любят руками, согревают мысли поцелуями и пачкают простыни красками и росчерками ароматных ручек. Вводят искусство, перебиваясь литром кофе, заваренным из двух пакетиков три в одном на двоих и ещё парой засохших тостов, что остались с последнего похода в магазин. Скудными остатками увядшего сельдерея, к слову, Мира к нему даже не притрагивается, брезгует и обходит стороной, словно отрава какая-то. Но выйти из комнаты — совершить ошибку, как завещал Иосиф со знаком плюс. И они не выходят. Постепенно закладывая места опавшей плитки новыми узорными квадратиками, запаивая стыки герметиком, чтобы чёрная плесень не пробралась наружу. Так и живут: переругиваясь, собирая с пола прах деревьев, меняют постельное бельё и прикасаются друг к другу, потому что там, за окном, огромное и тёмное берлинское небо, от которого меж лопатками сводит. А здесь навесной потолок, за которым, скорее всего, вся первоначальная штукатурка облезла, повесившие головы розы, и запах — горький и ядрёный, масляных красок и ласковой близости, а не каких-то там всего лишь крепких сигарет. ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤ